Легенды Древней Руси

Огонь горел ещё час, пожирая то, что осталось. К утру от опушки до глубины леса тянулась чёрная полоса – сотни шагов выжженной земли, усеянной обугленными стволами. Тишина легла на лагерь, тяжёлая, как камень. Люди вышли из срубов, глядя на дело своих рук. Велеслав сидел у костра, с кровоподтёком на лице, и молчал. Ратибор стоял у частокола, его топор валялся в грязи.

Лада подошла к кромке выжженного леса. Там, где упал леший, не осталось ничего – ни тела, ни следов, только горсть пепла, что ветер унёс в чащу. Она упала на колени, закрыв лицо руками, и заплакала – не от страха, а от горя. Она знала: они победили, но потеряли больше, чем могли понять.

Ратибор подошёл к ней, положил руку на плечо. "Всё кончено, – сказал он тихо. – Он ушёл". Но Лада покачала головой. Она чувствовала: лес ещё жив, где-то в глубине, и он не простит.

Огонь угас, оставив за собой мёртвую землю. Люди вернулись к своим делам, но смех пропал из лагеря. Они выиграли битву, но война с природой только началась.

Дым рассеялся к полудню, обнажив чёрную рану, что тянулась от опушки вглубь леса. Выжженная земля дымилась, обугленные стволы торчали, как кости, а воздух пропитался запахом гари и смерти. Поселение молчало. Люди ходили медленно, будто боялись нарушить тишину, что легла на лагерь после ухода лешего. Костры едва тлели, дети не играли, а женщины шептались, пряча глаза. Победа, о которой кричал Велеслав, не принесла радости.

Ратибор стоял у частокола, глядя на мёртвый лес. Его руки, привыкшие к топору, теперь висели без дела, а лицо застыло в усталой маске. Он не говорил с тех пор, как огонь угас, но все видели: вождь сломлен. Он велел разобрать обугленные брёвна, что остались у опушки, и сложить их в ямы – на дрова, на память, на что угодно, лишь бы занять людей. Но даже это не помогло. Дрова горели плохо, чадили, и тепло от них было слабым, как дыхание умирающего.

Лада сидела у сруба, глядя на пустое место, где раньше росла старая сосна. Её ветка с шишкой сгорела в огне, и теперь у девушки не осталось ничего, что связывало бы её с лесом. Она не плакала больше – слёзы высохли, оставив лишь пустоту. Ей чудилось, что в глубине чащи, за выжженной полосой, что-то шевелится – тень, шорох, намёк. Но она молчала. Люди не хотели слышать правду.

Велеслав изменился больше всех. Он больше не хвалился, не кричал о своей силе. После того, как Ратибор ударил его, он сидел у костра, уставившись в угли. Его руки, когда-то уверенные, дрожали, а глаза бегали, будто ждали удара из темноты. Он не говорил о звере, которого обещал убить, и не брал в руки оружия. Люди сторонились его – не из страха, а из презрения. Он был тем, кто разжёг огонь, и теперь его ненавидели молча.

Дед Вещий умер в ночь пожара. Его нашли утром, сидящим у стены сруба, с открытыми глазами и странной улыбкой на губах. Никто не знал, от чего он умер – старость, страх или что-то иное. Лада думала, что он видел конец и принял его. Его тело закопали у реки, подальше от леса, но земля была твёрдой, как камень, и могила вышла мелкой. Ветер засыпал её песком к вечеру.

Лес молчал. Ни птиц, ни зверей, ни ветра – только тишина, тяжёлая и злая. Река текла медленно, вода в ней стала чёрной, как сажа, и пахла гнилью. Рыба не вернулась, грибы не выросли, а те запасы, что остались, начали портиться. Люди ели мало, берегли каждую крошку, но голод уже стучался в двери. Зима стояла на пороге, и без леса они были обречены.

Ратибор собрал общину через три дня после пожара. Он стоял у костра, глядя на измождённые лица. "Мы выстояли, – сказал он, но слова звучали пусто. – Лес больше не тронет нас. Будем жить". Люди кивнули, но никто не поверил. Они видели, что земля под ногами стала другой – сухой, бесплодной, будто проклятой. Даже трава у частокола пожухла, а мох на срубах осыпался серой пылью.

Лада вышла к реке в тот вечер. Она смотрела на воду, на отражение тёмного неба, и вдруг заметила движение вдали. За выжженной полосой, среди уцелевших деревьев, мелькнула тень – высокая, сутулая, с ветвями на плечах. Она стояла неподвижно, глядя на лагерь, и Лада почувствовала, как холод пробежал по спине. Это был он. Леший не умер, не исчез. Он ушёл глубже, в то, что осталось от его дома, но не забыл.

Она вернулась в лагерь и рассказала Ратибору. Вождь долго молчал, глядя на неё, а потом сказал: "Пусть уходит. Нам его не достать". Но в его голосе не было уверенности. Лада знала: он тоже видел тень, но не хотел признавать.

Прошла неделя. Люди пытались жить дальше – чинили срубы, копали ямы для воды, искали хоть что-то съедобное. Но лес не давал ничего. Земля трескалась, вода гнила, а по ночам за частоколом снова слышались шаги – медленные, тяжёлые, как эхо прошлого. Дети перестали плакать, просто смотрели в темноту, а женщины шептались о проклятье. Велеслав однажды встал, взял копьё и ушёл к реке. Его нашли утром – мёртвого, с переломанной шеей, лежащего лицом в воде. Никто не удивился.

Ратибор собрал людей снова. "Мы уйдём, – сказал он наконец. – Весной, как снег сойдёт. Здесь нет жизни". Это было признание поражения, но никто не спорил. Они знали: лес победил, даже потеряв часть себя.

Лада осталась у частокола в ту ночь. Она смотрела на чащу, на тёмные силуэты деревьев, и ей показалось, что где-то вдали мелькнули зелёные глаза. Они смотрели на неё – не с гневом, а с холодным, вечным терпением. Леший ушёл, но не навсегда. Он ждал – ждал, пока люди ослабнут, пока земля отвернётся от них, пока время не сотрёт их след.

Зима пришла рано. Снег падал густой пеленой, покрывая выжженную землю и лагерь. Костры гасли под ветром, еда кончилась, и люди начали болеть. Лада сидела у стены сруба, слушая, как воет ветер, и знала: это не конец. Лес молчал, но его молчание было громче крика. Он ждал своего часа.

А вдали, в глубине чащи, среди уцелевших сосен, тень стояла неподвижно. Её ветви качались на ветру, глаза горели зелёным, и она смотрела на лагерь – терпеливо, как сама природа, что всегда берёт своё.

Прошла зима, жестокая и долгая, какой не помнили даже старики с земель у реки Великой. Снег лежал тяжёлым покрывалом, засыпая срубы до крыш, а ветер выл, как стая голодных волков. Лагерь переселенцев, некогда полный надежд, превратился в тень самого себя. Дым от костров поднимался тонкими струйками, еда кончилась ещё до середины морозов, и люди гибли один за другим. Сначала ушли слабые – дети и старики, потом те, кто пытался искать пищу за частоколом. К весне от сорока душ осталось едва половина.

Ратибор держался до последнего. Он цеплялся за жизнь, как старый дуб за землю, но голод и холод сломили его. Его нашли утром, сидящим у остывшего костра, с топором в окоченевших руках. Лицо его застыло в странном покое, словно он наконец принял неизбежное. Лада была рядом, когда его хоронили – в той же мелкой яме у реки, где лежал Дед Вещий. Она бросила в могилу горсть земли и отвернулась. Слёз не осталось.

Выжженная полоса осталась чёрной даже под снегом. Весна пришла поздно, с серым небом и холодными дождями, но трава не выросла там, где горел лес. Обугленные стволы торчали, как мёртвые стражи, а земля под ними трескалась, словно отвергала жизнь. Река текла медленно, её вода всё ещё несла запах гнили, и рыба не вернулась. Лагерь умирал, и люди знали: уходить надо сейчас или никогда.

Лада стояла у частокола в день, когда община собралась уходить. Несколько семей – те, кто ещё мог идти, – нагрузили телеги остатками добра. Матери несли детей на руках, мужчины тащили скудные пожитки. Они решили вернуться к Великой, надеясь, что там их примут. Лада смотрела на них, но не двинулась с места. Её мать умерла месяц назад, и теперь она была одна. "Пойдём с нами", – сказал ей молодой кузнец, но она покачала головой.

– Я останусь, – тихо ответила она. – Кто-то должен помнить.

Они ушли, не оглядываясь. Колёса телег скрипели, голоса затихали, и скоро лагерь опустел. Лада сидела у сруба, глядя на лес. Уцелевшая чаща вдали зеленела, медленно залечивая раны. Ветер качал ветви, и в этом шорохе ей чудился голос – низкий, старый, как сама земля. Она знала: он там, в глубине, среди сосен и мха. Леший не ушёл навсегда.

Прошёл год. Лагерь зарастал травой, срубы гнили, частокол рухнул под дождями. Лада жила одна, собирая ягоды в уцелевшей части леса, питаясь тем, что могла найти. Она научилась слышать лес – его дыхание, его шаги. Иногда она видела тень – мелькнёт среди деревьев и пропадёт. Она оставляла у старого пня лепёшки из травяной муки, и утром их не было. Лес не прощал, но, кажется, принял её – одну, без жадности, без топора.

Однажды ночью она проснулась от звука – тяжёлого, медленного шага. Она вышла из сруба, держа в руках последнюю лепёшку. В темноте, за кромкой леса, стояли глаза – зелёные, горящие, как болотные огни. Тень качнулась, шагнула ближе, и Лада услышала шёпот – не словами, а ветром в ветвях: "Помни".

Она кивнула, положила лепёшку на землю и вернулась в дом. Утром подношение исчезло, а у порога лежала ветка – свежая, с молодой шишкой. Лада взяла её, улыбнулась впервые за год и пошла в лес. Тень ждала её среди деревьев, и она знала: он не тронет.

А где-то вдали, у реки Великой, переселенцы рассказывали байки о проклятом лесе, где живёт дух с ветвями вместо рук. Они говорили, что он ждёт – терпеливо, как сама природа, – пока люди не вернутся. И тогда он возьмёт своё.

Баба Яга

Туман стелился по земле, густой, как дым от жертвенного костра. Лес молчал, но молчание это было тяжёлым, будто кто-то затаил дыхание, выжидая. Пятеро воинов пробирались сквозь чащу, их шаги гулко отдавались в сырости мха, а звон железа на поясах казался здесь чужим, дерзким вызовом. Они возвращались домой, к деревянным стенам родного городища, что стояло на крутом берегу Днепра. Добыча – меха, серебро и бронзовые бляхи с чужих земель – оттягивала их плечи, но грела душу. Набег удался, враги бежали, а князь обещал каждому по горсти монет и место у очага. Однако теперь, в этом лесу, победа казалась далёкой, почти призрачной.

Радомир, вождь дружины, шёл впереди. Высокий, с широкими плечами, он привык вести людей за собой – не словами, а делом. Его борода, густая и рыжеватая, была заплетена в косицу, а на шее висел амулет в виде молота Перуна, отлитый из потемневшего серебра. Радомир не любил пустых разговоров, но взгляд его, острый и цепкий, говорил о многом. Он первым заметил, что тропа, по которой они шли ещё утром, исчезла, словно её проглотила земля. Теперь вокруг торчали лишь корявые стволы сосен да ветви, похожие на когтистые лапы.

– Где мы? – буркнул Олег, шагавший позади. Его голос, грубый и резкий, разорвал тишину, но ответа не последовало. Олег был из тех, кто верит только в силу рук и остроту клинка. Суеверия он презирал, называя их бабьими сказками. На поясе у него болтался топор с зазубренным лезвием, а на скуле алел свежий шрам – память о последней схватке. – Лес как лес, чего молчать-то? Или боитесь, что леший за пятки утащит?

– Заткнись, – коротко бросил Велеслав, не поднимая глаз от земли. Он был старше других, худощавый, с длинными седеющими волосами, стянутыми кожаным шнурком. Велеслав знал травы и заговоры, умел унять кровь и предсказать погоду по полёту ворон. В дружине его уважали, хоть и побаивались – слишком уж часто он шептался с ветром, будто тот отвечал ему. Сейчас он вглядывался в следы на мху, хмурясь всё сильнее. – Здесь что-то не так. Земля холодная, как могила, а птиц не слыхать.

– Птицы, следы… – Олег сплюнул. – Устал я, вот и всё. Ноги гудят, брюхо пустое. Надо костёр развести да поспать.

– Не время, – отрезал Радомир. – Солнце садится, а мы не знаем, где выход. Добрыня, что видишь?

Молодой воин, почти мальчишка, забрался на поваленное дерево, цепляясь за кору. Добрыня был самым младшим в дружине, с тонкими чертами лица и светлыми волосами, выбившимися из-под шлема. Он мечтал о славе, о песнях, что сложат о нём у очага, и потому рвался вперёд, даже когда ноги подкашивались. Сейчас он щурился, вглядываясь в серую пелену тумана.

– Ничего, – крикнул он сверху. – Деревья да тень. Будто край света тут.

Последним шёл Борис. Он не говорил почти ничего, лишь молча тащил свою ношу – мешок с добычей и длинный меч в потёртых ножнах. Борис был ниже Радомира, но крепок, как дуб, с руками, покрытыми старыми шрамами. Глаза его, тёмные и глубокие, скользили по лесу, подмечая то, что ускользало от других: сломанные ветки, едва заметный след когтей на коре. Он не любил рассказывать о себе, и никто не спрашивал. Ходили слухи, что когда-то он потерял семью – то ли в набеге, то ли от мора, – но правды не знал никто.

Солнце, и без того тусклое, скрылось за горизонтом, и лес окутала тьма. Туман стал гуще, обволакивая стволы, словно дыхание невидимого зверя. Радомир поднял руку, останавливая дружину.

– Ночевать здесь нельзя, – сказал он, оглядываясь. – Место худое. Чуете?

Олег хмыкнул, но промолчал. Велеслав кивнул, сжимая в руке костяной оберег. Добрыня спрыгнул с дерева, нервно теребя ремень. Борис же просто смотрел в сторону, откуда доносился едва слышный звук – шорох, похожий на шаги.

– Что это было? – Добрыня замер, вслушиваясь.

– Ветер, – отмахнулся Олег, но голос его дрогнул.

– Не ветер, – тихо сказал Велеслав. – Слушайте.

И они услышали. Где-то вдали, за стеной деревьев, раздался скрип, низкий и протяжный, будто старое дерево гнулось под тяжестью. А потом – смех. Тонкий, хриплый, почти человеческий, но оттого ещё более жуткий. Он эхом разнёсся по лесу, заставив воинов схватиться за оружие.

– Кто там? – рявкнул Радомир, выхватывая меч. Клинок блеснул в слабом свете луны, пробившейся сквозь облака.

Ответа не было. Лишь туман закружился сильнее, и в его клубах на миг мелькнула тень – высокая, сгорбленная, с длинными руками. Она исчезла так же быстро, как появилась, оставив после себя запах гнили и железа.

– Надо идти, – сказал Борис, впервые за вечер нарушив молчание. Голос его был ровным, но в нём сквозила тревога. – Это не зверь.

– А кто? – Добрыня сглотнул, глядя на него широко раскрытыми глазами.

– Не знаю, – ответил Борис. – Но оно нас видит.

Радомир кивнул, сжимая рукоять меча.

– Двигаемся. Держитесь вместе. Если что-то выскочит – рубите без раздумий.

Они двинулись вперёд, вглубь леса, не подозревая, что каждый шаг уводит их дальше от дома и ближе к тому, что ждёт в тенях. Над головой закричала ночная птица, но крик её оборвался на полузвуке, будто кто-то сдавил ей горло. А где-то впереди, сквозь мглу, проступили очертания избушки – маленькой, кривой, стоящей на чём-то, что шевелилось в темноте.

Лес сгущался вокруг, словно сжимал воинов в кулаке. Туман клубился у ног, цеплялся за сапоги, а ветви, низко нависавшие над тропой, казались протянутыми руками. Радомир шёл первым, его меч был наготове, хотя он и сам не знал, против чего готовится биться. За ним тянулись остальные, каждый по-своему борясь с нарастающим страхом. Олег ворчал под нос, Добрыня то и дело оглядывался, а Велеслав шептал что-то, сжимая оберег. Борис замыкал строй, его взгляд скользил по теням, будто он ждал, что они оживут.

Скрип повторился, ближе и громче, чем прежде. Теперь он не походил на звук дерева – это было что-то живое, хрустящее, как кости под ногами. Воины остановились, вглядываясь в мглу. Перед ними, в десятке шагов, из тумана проступила избушка. Она стояла криво, будто вот-вот рухнет, но держалась на двух странных опорах, похожих на птичьи лапы с длинными когтями. Лапы шевелились, переступали, словно избушка была готова сорваться с места. Стены её были сложены из потемневших брёвен, поросших мхом, а вместо окон зияли чёрные провалы. Из трубы вился тонкий дымок, пахнущий чем-то сладковатым и тошнотворным.

– Что за чертовщина? – выдохнул Олег, отступая на шаг. Топор в его руке дрогнул.

– Это не леший, – тихо сказал Велеслав, поднимая глаза к крыше. – Это хуже.

– Хватит бормотать, – огрызнулся Радомир, но голос его был напряжённым. – Дом – значит, люди. Может, знают дорогу.

– Люди не живут в таких местах, – возразил Борис. Он стоял неподвижно, глядя на избушку так, будто видел её раньше – во сне или в кошмаре.

Добрыня шагнул вперёд, пытаясь разглядеть детали.

– А вдруг там еда? Огонь? Я ноги уже не чую.

– Стой, – Радомир схватил его за плечо, но было поздно. Избушка вдруг дёрнулась, её лапы вонзились в землю, и она повернулась к воинам передом. Дверь – низкая, из кривых досок – скрипнула, открываясь сама собой. Изнутри донёсся голос, старческий и скрипучий, но с ноткой странной ласковости:

– Чего встали, милые? Заходите, погрейтесь. Ночь холодна, а я вас ждала.

Воины замерли. Олег выругался, Велеслав перекрестил пальцы, шепча заговор. Радомир сжал меч сильнее, но шагнул ближе.

– Кто ты, старуха? – крикнул он. – Покажись!

Из дверного проёма высунулась фигура – сгорбленная, тощая, в лохмотьях, что свисали с неё, как мокрая шерсть. Лицо её было сморщенным, будто высохшее яблоко, но глаза блестели ярко, почти светились в темноте. Длинный нос крючком торчал над беззубой улыбкой, а седые волосы, спутанные и грязные, падали на плечи. В руках она держала клюку, которой постукивала по порогу.

– Кто я? – хихикнула она. – Бабка старая, лесная. Зовусь Яга, коли вам имя нужно. А вы кто такие, в мою чащу забрёдшие? Голодные небось, усталые. Заходите, похлёбкой угощу.

– Не верю я ей, – пробормотал Велеслав, но голос его потонул в новом порыве ветра.

– А мне всё равно, – буркнул Олег, шагая к избушке. – Хоть волк, хоть старуха – лишь бы брюхо набить.

Радомир хотел его остановить, но передумал. Ночь сжимала лес, холод пробирал до костей, а надежды найти путь таяли с каждым часом. Он кивнул остальным, и воины, один за другим, двинулись к избушке. Борис вошёл последним, бросив взгляд на лапы, что подрагивали под тяжестью дома.

Внутри было тесно и душно. Очаг в углу тлел красными углями, освещая низкий потолок, с которого свисали пучки трав и кости – мелкие, звериные, а может, и не только. На лавке у стены лежала шкура, источавшая резкий запах. В центре стоял стол, грубо сколоченный, а на нём – глиняная миска с дымящейся похлёбкой. Старуха суетилась у огня, помешивая что-то в котле длинной ложкой.

– Садитесь, садитесь, – бормотала она, не глядя на гостей. – Дорога вас измучила, вижу. Ешьте, сил набирайтесь.

Олег плюхнулся на лавку первым, потянулся к миске и зачерпнул похлёбку прямо рукой, не дожидаясь ложки. Добрыня последовал за ним, робко улыбнувшись старухе. Радомир остался стоять у двери, опираясь на меч. Велеслав сел в стороне, настороженно разглядывая травы на потолке. Борис же прислонился к стене, скрестив руки, и молчал.

– Откуда ты знала, что мы придём? – спросил Радомир, прищурившись.

Яга хихикнула, повернувшись к нему. Её глаза блеснули, как у кошки.

– Лес шепчет, милый. Всё мне рассказывает. Сказал, что гости идут, да не простые – с железом и кровью на руках. Я и ждала.

– Чушь, – фыркнул Олег, жуя похлёбку. – Вкус странный, но сойдёт.

Добрыня кивнул, хотя его лицо побледнело. Велеслав насторожился ещё больше.

– Что в котле? – спросил он, наклоняясь к миске.

– Грибы, травы, мясцо, – Яга махнула рукой. – Всё лесное, свежее. Ешьте, не бойтесь.

Но Борис заметил, как её пальцы, длинные и костлявые, сжались на клюке. Он шагнул к столу, заглянул в миску – и замер. Среди кусочков грибов плавало что-то белое, похожее на ноготь. Человеческий.

– Не ешь, – тихо сказал он Добрыне, но тот уже проглотил кусок и теперь кашлял, давясь.

– Что там? – Радомир подошёл ближе, но Яга вдруг вскочила, загораживая котёл.

– Ешьте, сказала! – голос её стал резким, почти рычащим. – Гости дорогие, не гоже отказываться!

Олег отшвырнул миску, хватаясь за топор.

– Ты кто такая, старуха? Травишь нас?

Изба дрогнула. Лапы снаружи заскребли по земле, а из углов комнаты поползли тени – длинные, извивающиеся, как змеи. Велеслав вскочил, выкрикивая заговор, но слова его заглушил смех Яги – громкий, хриплый, полный злобы.

– Глупцы! – прошипела она. – Пришли в мой лес, в мой дом, а теперь платите!

Дверь захлопнулась сама собой, а у очага возникло что-то – фигура из костей и мха, с горящими глазами. Радомир рубанул мечом, но клинок прошёл сквозь тварь, как сквозь дым. Олег замахнулся топором на Ягу, но она увернулась с неестественной ловкостью, и топор врезался в стену. Добрыня кашлял всё сильнее, хватаясь за горло, а из его рта потекла чёрная жижа.

– Борис, помоги! – крикнул Велеслав, но тот уже рванулся к двери, пытаясь её открыть. Она не поддавалась.

Яга хохотала, её фигура словно росла, заполняя комнату. Тени сгущались, обретая форму – волки с оскаленными пастями, но без шерсти, с голой кожей, натянутой на кости. Один прыгнул на Радомира, вцепившись в его руку. Он взревел, отбрасывая тварь, но кровь уже текла по запястью.

– Держитесь! – крикнул он, но голос его терялся в хаосе.

Добрыня рухнул на пол, задыхаясь. Его глаза закатились, а тело начало судорожно дёргаться. Велеслав бросился к нему, но поздно – парень затих, и из его рта вытекла последняя капля чёрной крови. Яга повернулась к остальным, её улыбка стала шире.

– Один готов, – пропела она. – Кто следующий?

Олег зарычал, бросаясь на неё снова, но тень-волк прыгнула ему на спину, вгрызаясь в шею. Он упал, хрипя, а кровь залила пол. Радомир с Борисом встали плечом к плечу, отбиваясь от тварей, пока Велеслав шептал заговоры, пытаясь сдержать магию старухи.

Изба дрожала, лапы скребли землю, а лес за стенами выл, будто оплакивая воинов – или предвкушая их конец.

Тьма в избе сгустилась, словно её можно было резать ножом. Очаг пылал ярче, но свет его не разгонял мрак, а лишь выхватывал из него оскаленные морды теней-волков и кривую ухмылку Яги. Радомир рубил мечом, отгоняя тварей, но те возвращались, растворяясь в воздухе и вновь возникая из углов. Борис бил кулаком по двери, но дерево не поддавалось – оно гудело, как живое, и от каждого удара по рукам воина пробегала дрожь. Велеслав стоял над телом Добрыни, шепча заговоры, но голос его слабел, а оберег в руке раскалился, обжигая пальцы. Олег лежал на полу, хрипя, пока тень-волк рвал его шею, а кровь растекалась тёмной лужей.

– Назад, мразь! – рявкнул Радомир, рубанув очередную тварь. Меч прошёл насквозь, но волк лишь рассыпался в дым, чтобы тут же собраться снова. Яга хохотала, её голос эхом отражался от стен, проникая в головы воинов, как яд.

– Бейте, бейте, милые! – пропела она, стуча клюкой по полу. – Всё одно – ваши души мне достанутся!

Борис бросил дверь и рванулся к старухе, занося меч. Она увернулась, скользнув в сторону с неестественной быстротой, и ткнула клюкой в его грудь. Удар был слабым, но воин отлетел назад, врезавшись в стену. Дыхание перехватило, а в глазах потемнело. Он увидел, как Радомир бросился на Ягу, но та взмахнула рукой – и вождь замер, словно его ноги приросли к полу.

– Велеслав! – крикнул Борис, поднимаясь. – Делай что-нибудь!

Знахарь кивнул, отбросил оберег и выхватил нож. Он полоснул себе по ладони, кровь капнула на пол, и он выкрикнул старое заклинание, обращённое к Велесу, богу подземного мира:

– Владыка теней, услышь! Силу дай, тьму отведи!

Воздух дрогнул. Тени-волки отпрянули, скуля, а Яга зашипела, как кошка. Её глаза сузились, и она ткнула клюкой в сторону Велеслава.

– Думаешь, твои боги сильнее меня? – прошипела она. – Я старше их всех!

Она хлопнула в ладоши, и изба затряслась. Лапы снаружи заскребли громче, стены накренились, а с потолка посыпались кости и травы. Пол под ногами Велеслава треснул, из щели полезла чёрная жижа, обволакивая его сапоги. Он закричал, пытаясь вырваться, но жижа тянула вниз, как болото. Радомир рванулся к нему, но тень-волк прыгнул снова, вцепившись в плечо. Вождь упал на колено, кровь хлынула из раны.

Борис, стиснув зубы, бросился к очагу. Он схватил горящую ветку и швырнул её в Ягу. Пламя лизнуло её лохмотья, и старуха взвизгнула, отскакивая. Тени-волки завыли, отступая к стенам. Это дало мгновение передышки.

– Радомир, держись! – крикнул Борис, помогая вождю встать. Тот кивнул, тяжело дыша, и сжал меч окровавленной рукой.

Велеслав всё ещё боролся с жижей, но она поднялась до колен. Он повернулся к Борису, глаза его были полны ужаса.

– Бегите, – прохрипел он. – Это не старуха… Это смерть леса…

Прежде чем Борис успел ответить, жижа рванула вверх, обволакивая знахаря целиком. Его крик оборвался, и чёрная масса поглотила его, оставив лишь нож, упавший на пол. Яга захохотала снова, хлопнув в ладоши.

– Ещё один! – пропела она. – Сладко спит, глубоко лежит!

Радомир зарычал, бросаясь на неё вопреки ранам. Меч его вонзился в плечо старухи, и она взвыла – на этот раз от боли. Из раны потекла не кровь, а густая зелёная слизь. Но Яга не упала. Она схватила Радомира за горло длинными пальцами и подняла его над полом, будто он весил не больше ребёнка.