Молитва к Прозерпине

После восхода солнца она обычно делала упражнения, каких я никогда раньше не видел, хотя в наших гимнасиях работали самые лучшие учителя. И должен признаться, меня восхищала ее способность управлять своим телом. Ахия обладала такой нечеловеческой гибкостью и невероятной грацией, что, наблюдая за ней, зрители сомневались, кто перед ними: балерина, которая ведет бой, или воительница, которая танцует. Но это была только подготовка к настоящей тренировке. Потом наступало время для укрепления мышц, развития координации всех частей тела и других способностей: для этого она опоясывалась веревкой, спускалась на ней за борт и делала упражнения между обшивкой корабля и волнами, которые бились о корабль с такой силой, что хлопья пены падали на палубу.

Но самым удивительным было другое упражнение. Несмотря на нехватку места на корабле, ахия умудрялась заниматься бегом, придумав для этого удивительный прием: она спускалась по одному из бортов корабля и принималась бегать с огромной скоростью вокруг судна, цепляясь руками и ногами за любые выступы. Зрелище казалось почти невероятным: мне не удалось бы даже удержаться, а она двигалась вдоль этой абсолютно вертикальной стены с такой ловкостью, что казалась помесью паука и мартышки.

Что же касается отношений с людьми, то она их практически не поддерживала, ни с кем не разговаривала, была сдержанной и безразличной ко всему, будто не хотела сближаться ни с кем. Порой кто-нибудь из пассажиров почтительно подходил к ней и оставлял у ее ног небольшое подношение: пару монет или даже крошечную вотивную статуэтку. Она не благодарила людей, но и не оскорблялась, не возвращала подарок, но и не брала.

Однажды, рассматривая ее, я снова обратил внимание на странное каменное кольцо, которое она носила на правой щиколотке. Оно было твердым, шероховатым, темно-серого цвета и сделано, скорее всего, из какого-то минерала, а не из металла. Как бы то ни было, оно не могло быть остатком старых кандалов. Я предположил, что это кольцо как-то связано с обетом, данным Гее, которой поклонялись ахии, но никакой уверенности в этом у меня не было: это существо было непостижимым.

На протяжении всего морского путешествия, которое прошло в несколько этапов, до нашего прибытия в Африку мы разговаривали только три раза и очень недолго. Вот, Прозерпина, наша первая беседа:

Я: Как тебя зовут?

Она: Ситир. Ситир Тра.

Конец первого разговора.

А вот и второй, на следующий день:

Я: Ну хорошо, Ситир, вас, ахий, привлекают сильные чувства. Но в ту ночь, насколько я помню, я был просто раздражен и разочарован, и мной двигали разве что непомерное тщеславие и раненое самолюбие. Как же так? Неужто эти чувства достойны того, чтобы ты рисковала своей жизнью, защищая меня?

Она: Если тебе это неизвестно, мой ответ на твой вопрос ничего тебе не даст.

Здесь я должен сказать, что Сервус внес свой небольшой вклад в наши рассуждения:

– Никто не знает, почему пчелу влечет нектар из одного цветка, а не из другого, доминус, но совершенно ясно, что тому есть причина.

Я подумал было, что на этом наш разговор заканчивается, но не смог удержаться от шутки в субурском духе и сказал что-то вроде: «А вот эта женщина никого не привлечет, хотя и разгуливает, показывая всему миру свои прелести». И тут она, Ситир, подскочила ко мне, и от ее слов мне стало не по себе.

– Ты прав, в тот вечер от тебя исходили только злобные и ребяческие эмоции. Но наставники, служащие богине Гее, учат нас читать не только чувства, но и то, что спрятано за ними.

– Неужели? И что же ты разглядела за моими чувствами?

– Птенчика, который хочет вылупиться из яйца. И я здесь, чтобы помочь ему разбить скорлупу. Но постарайся меня не разочаровать. – И потом она добавила: – Ты знаешь, что представляет собой этот мир? Огромная силосная башня, в которой хранится не зерно, а страдание, и бо́льшую часть этого страдания причиняют не смерть или болезни, а несправедливость. И вот сейчас, когда в мире столько несправедливости и столько несчастных, которых можно спасти, я трачу свое время на тебя.

Она положила ладонь мне на грудь под ключицей, посмотрела на меня своими зелеными глазами – о, какие у нее были глаза! зеленее, чем водоросли в заводи Стикса, – и сказала:

– Я больше не буду тебе этого повторять, птенчик; но если ты разочаруешь богиню Гею, я тебя придушу.

Она произнесла эту угрозу таким же бесстрастным тоном, каким бы могла сообщить: «Вечером я убью кролика и приготовлю ужин».

И наконец, наш третий разговор:

Я: Ты не слишком разговорчива, Ситир Тра.

Она: Зато ты, птенчик, чересчур болтлив.

Раньше я сказал, Прозерпина, что плебеи очень обрадовались, узнав, что поплывут на одном корабле с ахией, однако они не докучали ей, а скорее наоборот. Хотя на палубе всегда скапливалось много народу, вокруг Ситир обычно образовывалось свободное пространство, будто все предпочитали держаться от нее подальше. Я поделился своими наблюдениями с Сервусом:

– Плебеи преклоняются перед ахиями, это совершенно очевидно. В чем дело: они считают их своими спасителями или испытывают перед ними священный трепет?

– Я вижу, доминус, тебе незнакома поговорка.

– Нет.

И тут он произнес:

– «Если встретишь козу, не подходи к ней спереди; если встретишь лошадь, не подходи к ней сзади; а коли встретишь ахию… не подходи вообще». – И он заключил: – Ахии сами приближаются к человеку, которого решили защищать, что случается крайне редко. Мне кажется, доминус, ты еще не отдаешь себе отчета в том, насколько тебе повезло заполучить ахию в хранители.

Вот такова была Ситир Тра, ахия.

* * *

Путешествие в Африку оказалось долгим и утомительным. Ты, Прозерпина, живешь в такой огромной подземной пещере, что в ней бы легко поместился целый остров Корсика, и поэтому тебе трудно понять, какую важную роль играли моря для нас, римлян. На поверхности земли океаны полны не пресной водой, не лавой и не ртутью, а, каким бы странным это обстоятельство тебе ни показалось, водой соленой. И эти огромные пространства, заполненные непригодной для питья водой, не разделяли владения Римской империи, а объединяли.

В Мессине мы пересели на другой корабль, который довез нас до Лилибея на самой западной оконечности острова Сицилия[18], а там нам пришлось подняться на борт третьего корабля. На этот раз мы уже отправлялись в Утику, столицу провинции Проконсульская Африка.

Во время этого последнего путешествия по морю я посвятил досуг тому, что мне следовало бы сделать гораздо раньше: мне захотелось расспросить Сервуса о его прошлом и узнать, почему он так много знает об ахиях. И он рассказал мне историю своей печальной жизни, такой же серой и пустой, как море, что окружало в тот день наш корабль. Сервус был сиротой, а в нашем мире перед Концом Света такая судьба вела прямиком к жизни, полной страданий, унижений и несчастий. А потому, прежде чем продолжить рассказ, позволь, чтобы тебе было понятнее дальнейшее повествование, коротко описать важнейший общественный институт, основу нашей древней и прогнившей Республики, – рабовладение.

В Риме перед Концом Света люди попадали в рабство в основном четырьмя способами. Во-первых, из-за долгов. Гражданин, неспособный вернуть свои долги, обычно возвращал их ценой своей свободы. Во-вторых, дети рабынь становились собственностью доминуса своей матери. Однако эти два способа не могли значительно увеличить численность рабов. Третьим способом, который, напротив, обеспечивал мощный приток невольников, была война.

Первая причина и объяснение любой войны – выгода, которую рассчитывают получить те, кто ее развязывает. Это закономерно, и я могу уверить тебя, Прозерпина, что рабы были для римских патрициев самым главным, надежным и верным источником богатств, гораздо важнее, чем золото или серебро. Тем не менее приток пленных сильно колебался: он зависел от результатов кампаний, а никто не знал точно, когда война начнется, чем закончится и можно ли будет извлечь из нее достаточную выгоду.

Таким образом, достойнейший, важнейший и всеохватывающий общественный институт, коим являлось рабовладение, мог продолжать свое существование в основном благодаря четвертому способу – использованию сирот.

В Риме и его владениях рождалось огромное количество нежеланных детей; родители оставляли на произвол судьбы тысячи и тысячи младенцев, и огромное их большинство пополняло ряды рабов.

Детей оставляли у ворот учреждений, которые представляли собой не что иное, как выгодные предприятия. Сирот там обеспечивали кровом над головой и пропитанием (довольно скудным), рассчитывая получить с этих затрат в будущем солидные проценты: как только малыши могли поднять мотыгу или идти за плугом, их продавали как сельскохозяйственных рабочих. Я не стану здесь распространяться о самых темных сторонах этих сделок, Прозерпина, чтобы не оскорблять твой слух. Сервус был одним из этих безымянных детей. Одним из многих. Но ему повезло: его взяли к себе монахи, поклонявшиеся богине Гее.

Они принадлежали к необычному религиозному ордену, чьи корни уходили на Восток. На самом деле их верования отличались от всех прочих, и, насколько мне известно, этот культ был единственной атеистической религией из всех существовавших. Они не верили ни в какого бога (хотя наш пантеон предлагал им самый широкий выбор). Монахи считали Гею женщиной, чтобы иметь возможность создавать ее скульптурные изображения и представлять себе образ богини. Однако Гея для них была скорее не божеством, а некоей идеей, размытым понятием. Она считалась началом начал, естественным состоянием мироздания, то есть покоем и равновесием. (Да разве покой – естественное состояние мира?! Не смешите меня! Последователям Геи следовало бы наведаться на площади Рима и погулять немного среди орущих торговцев, полумертвых уток и поросят, проституток и воришек!) Вообще-то, последователи Геи не отрицали категорически существование божеств; они просто утверждали, что люди слишком ничтожны, чтобы им было дано точно знать, есть ли на свете бессмертные боги или нет, а коли этот вопрос нельзя решить, то не стоит и терять время попусту. Однако из постулатов этой религии следовало, что люди могут уразуметь и различить два понятия: чувство справедливости и смысл эмоций. Таким образом, верившие в богиню Гею считали, что в жизни у людей может быть только две цели: установить справедливый порядок в обществе людей и понять их чувства.

Я объяснил тебе все это, Прозерпина, потому что Сервуса подбросили к воротам монастыря Геи. Считалось, что эти монахи лучше других обращаются с сиротами, а поэтому у их ворот всегда появлялись корзинки с младенцами. Сервус оказался среди счастливцев, потому что его взяли в один из таких монастырей. Их было много в провинции Азия, в Иудее и в Египте. Насколько я знаю, западнее Анатолии таких монастырей не было, а значит, родители Сервуса жили где-то на Востоке. Как бы то ни было, черты его лица и даже его лошадиные щеки могли принадлежать выходцу из любой римской провинции.

И вот как обстояло дело: монахи воспитывали детей, но, когда тем исполнялось десять лет, им предстояло пройти первый отбор: самых способных – то есть самых умных, одаренных и здоровых – отправляли в главный монастырь, расположенный к востоку от Дамаска, на самой границе пустыни. Он славился своими размерами и мог принять одновременно до двух тысяч детей. Там на протяжении пяти лет их воспитывали в крайней строгости и посвящали в эзотерические тайны религии Геи. Когда детям исполнялось пятнадцать, из них снова отбирали лучших: только каждого сотого (одного-единственного из каждой сотни!) отправляли в другой монастырь, гораздо меньше первого. Его расположение хранилось в тайне. Известно лишь, что он находился в азиатской пустыне и был отрезан от всего мира.

Там юноши и девушки занимались как духовными упражнениями, так и военной подготовкой и закалялись так, что в сравнении с ними древние спартанцы показались бы нам слабаками. Молодых людей испытывали на прочность, проверяя границы возможностей их тела и духа. Они учились убивать и любить, им надо было страдать с любовью, любить с болью, очищать свою душу, заострять чувства и укреплять тело. И тех, кто выносил все эти сладостные муки, ждало еще последнее, решающее испытание.

Сервус оказался среди этой группы избранных, но очень долго не хотел рассказывать мне, в чем заключался этот важный ритуал. Я заставил его говорить, потому что доминусу принадлежит не только тело раба, но и его прошлое. Он заговорил и поведал мне вот что.

У стен этого тайного монастыря располагался гигантский кратер, который образовался, согласно древней легенде, когда с неба упала огромная скала. (Вот еще пример идиотских суеверий: как могут с неба падать камни, если все прекрасно знают, что над нашими головами находится эфир и на нем не может удержаться никакое тело тверже облаков?) Так вот, когда наступал день испытания, все юноши и девушки собирались возле Большого кратера, на краю котловины шириной в тысячу шагов. Великое испытание было очень простым: надо было пересечь низину, медленно шагая по сухой земле. И больше ничего.

Обнаженные юноши и девушки шагали по этому пустынному пространству, которое, однако, было особенным: тут и там на земле лежали темные камни размером с большое яблоко. Оказывается, иногда – довольно редко – один из этих камней прицеплялся к щиколотке испытуемого, который проходил мимо.

Когда Сервус описал мне это явление, я просто покатился со смеху:

– Камни не падают с неба, не могут двигаться и уж тем более не могут оборачиваться вокруг чьей-нибудь ноги.

– Это не камни, – заметил он. – Никто не знает, что это, но точно не камни.

Монахи называли их просто Темными Камнями, и, по словам Сервуса, иногда Темные Камни Большого кратера выбирали кого-нибудь. На несколько кратких мгновений, пока юноша или девушка проходили мимо, булыжник становился гибким и быстрым, точно язык хамелеона. Камень подпрыгивал, змеей обвивался вокруг щиколотки подростка и оставался там навсегда. Навсегда. Кольцо из темного камня над ступней было отличительным знаком ахий. Как я уже говорил, юноши и девушки не носили никакой одежды и удаляли весь волосяной покров на теле, даже на половых органах, при помощи особой техники и мазей, после применения которых волосы больше уже никогда не росли. Так вот, счастливцам, получившим в тот день каменный подарок, татуировали огромную букву X на груди и на спине. После этого их отправляли прочь из секретного монастыря: им предстояло посвятить всю свою жизнь поиску сильных чувств, которые они могли воспринять благодаря своей приобретенной чувствительности, и исправлению, при помощи своих познаний в военном искусстве, как можно большего числа несправедливостей. Так создавали ахий.

– А ты тут при чем? Какую роль играл ты на этой сцене среди монахов и воинов? – спросил я Сервуса, видя, что он собирается прервать свой рассказ.

Он не хотел говорить, но я принудил его, угрожая, что в противном случае выброшу за борт. И наконец, пристыженный, он во всем признался и рассказал вот что.

Сервус всегда хотел стать ахией и прошел все испытания. Но все было не так просто: монахи видели его отличные качества, но не считали, что он может стать воином. В большом монастыре Сервус показал незаурядные умственные способности: он очень быстро научился писать и говорить на пяти языках, и монахи поручили ему заведовать библиотекой (поэтому он и знал, что такое анадиплосис, помнишь, Прозерпина?). Но, как я уже сказал, Сервус мечтал стать воином-ахией. Снисходительные монахи разрешили ему отправиться в секретный монастырь и пройти весь цикл тяжелейших тренировок в надежде, что в конце концов он сам передумает и поймет, что в этой жизни ему было на роду написано служить ордену в качестве учителя или настоятеля – на этих двух должностях он мог бы проявить свой талант в полной мере.

Однако Сервус был иного мнения: он хотел быть ахией и перенес все тяготы дисциплины, все испытания, как физические, так и духовные. Но кольца из темного камня добиться не смог.

Только самые подготовленные юноши и девушки, обладавшие могучим телом и чистой душой, спускались в Большой кратер. Но никто не знал, по какой причине темные камни обвивались вокруг ноги того или иного испытуемого и пропускали другого мимо. Трагедия Сервуса состояла в том, что он год за годом участвовал в церемонии перехода через кратер, и никогда, ни разу ни один камень не захотел коснуться его щиколотки.

У бедняги так испортился характер, что в конце концов его изгнали из монастыря. Его последняя ночь в монастыре окончилась плачевно в самом прямом смысле этого слова. Сервус всю ее провел в огромном и пустынном кратере; он обнажился и умолял темные камни принять его, но все было напрасно. Он проклял монахов, камни и саму жизнь, но в ответ получил лишь молчание безлунной ночи да холод и мрак пустыни. Итогом пути стало самое ужасное разочарование: его отвергли.

Но я был выходцем из Субуры, а он – моим рабом, поэтому я отреагировал соответственно: принялся неудержимо хохотать. Потом по моей просьбе Сервус продолжил свой рассказ, хотя рассказывать было уже особенно нечего: после изгнания из монастыря он пошел куда глаза глядят и бродил по свету в полном одиночестве, пока не столкнулся с шайкой разбойников на большой дороге, с теми самыми негодяями (о ирония судьбы!), с которыми обычно сражались ахии. Они поймали его и продали работорговцу из Галикарнаса[19], который обращался с ним жестоко, заклеймил горячим железом и в свою очередь продал за солидную сумму, потому что понял, что бедняга образован. В результате Сервус стал рабом-педагогом для детей римской аристократии. Последним его хозяином, как нам известно, был пьянчужка Гибрида. Все остальное мы уже знаем: когда мои приятели чуть не убили его для потехи, Кудряш в последнюю минуту спас несчастного и отдал мне его в полное распоряжение. Такова история его жизни. Но разве так стоило жить?

– Твое существование, – заключил я жестоко, – это просто несуразный анекдот, клянусь круглыми яйцами Юпитера! Разве ты сам этого не понимаешь? Монахи были правы – ты обладал прекрасными организационными способностями, но для боев не подходил. Особенности твоего духа склоняли тебя к мудрости, а не к войне; ты принадлежишь к кругу Минервы, а не Марса. – Тут я рассмеялся и с уверенностью заключил: – Любому ясно, что вся эта история с прыгающими камнями была не чем иным, как фокусом, который устраивали монахи. И ни один камень не прилип к твоей ноге, потому что они не хотели тебя потерять и берегли для тебя важный пост главы ордена Геи. Как нелепо! Ты мог бы стать главным жрецом одной из самых могущественных религий мира, а сейчас твоя роль печальна и ничтожна: ты домашний раб какого-то юнца! Ну и парочка мы с тобой, – заключил я. – Возможно, я самый трусливый сын самого храброго человека. Но мне с тобой не тягаться, ибо ты, человек, чьи способности лежали в области разума и духа, решил добиться успеха в секте, которая уделяла все внимание телу и чувствам. Ты смешон, ничтожен и заслужил свою судьбу.

Сегодня мое поведение кажется мне непростительной жестокостью, но тогда я захохотал еще громче, а он ничего не возражал, признавая мою правоту, и только смотрел на меня глазами дохлой рыбы.

* * *

И наконец, Прозерпина, я узрел светлый африканский берег. С тех пор как оставил отчий дом, я к тому времени уже сменил четыре корабля.

Когда береговую линию стало возможно четко различить, все пассажиры собрались на носу; они указывали руками на землю и радостно кричали. На горизонте уже ясно виднелась бухта, хотя нас от нее еще отделяло довольно большое расстояние.

Я о чем-то задумался, но вдруг понял, что радостные возгласы сменились криками ужаса. Пираты. Они поджидали нас в засаде на подходе к бухте, преграждая любому кораблю проход в порт. Их корабль был небольшим, с высоким парусом и длинным, узким корпусом, а его острый нос напоминал рыбу-меч. И самое главное – он двигался гораздо быстрее нашего, в трюмах которого находился груз, а на палубе – множество пассажиров. Пиратское судно шло нам навстречу со скоростью акулы.

Я уже говорил, что Ситир обычно спала, свернувшись клубочком, одновременно отрешившись от мира и внимательно следя за всем вокруг. Именно этим она занималась, когда появились пираты, – спала на дощатой палубе, словно младенец. Все пассажиры, как один, немедленно сгрудились вокруг нее, упали на колени и со стонами стали умолять ее заступиться за них. Однако она только повернулась на другой бок и опять свернулась клубком, как кошка возле очага.

До нас уже доносился вой десятков пиратских глоток, потому что они были уже очень близко, а она продолжала дремать, не обращая внимания на зовы о помощи. Ее невозмутимость не могли нарушить ни мольбы мужчин, ни слезы женщин, ни плач детей.

Пираты были жуткой сворой морских волков. Их корабль расположился бортом к нашему, и эти полураздетые негодяи с платками или тюрбанами на головах грозили нам копьями и топорами и грозно завывали, чтобы внушить нам ужас. Должен заметить, что в тот момент меня поразило в их поведении неожиданное сочетание жестокости и сладострастия, словно для этих бандитов вооруженный абордаж был неким подобием совокупления. Я сказал себе, что, наверное, совокупление было для них не более чем захватом чужого тела.

Я решил, что все потеряно. Ты, вероятно, думаешь, дорогая Прозерпина, что, будучи самым богатым из пассажиров, я мог не опасаться за свою жизнь: пираты предпочли бы получить за меня выкуп, а не убивать. Так бы оно и случилось, если бы моим отцом был кто-то другой, но сын Марка Туллия Цицерона не мог себе позволить такое унижение: он не мог сдаться в плен, и тем более таким ничтожествам. Лучше смерть!

В любой трагедии есть место комической нотке; несмотря на охватившее меня отчаяние, мне не хватило смелости вонзить меч себе в грудь, поэтому я протянул рукоять меча Сервусу, направил острие на свое сердце и закричал театрально:

– Убей меня! Это мой последний тебе приказ!

Однако Сервус неторопливо и осторожно отвел оружие в сторону.

– Доминус, если ты хочешь заколоться, было бы неплохо сначала вынуть меч из ножен, – сказал он. А потом сразу продолжил очень спокойно, не дав мне возможности осознать смехотворность моего положения: – Кроме того, доминус, это не потребуется, не беспокойся.

Ибо как раз в тот момент, когда нам показалось, что все пропало, случилось вот что: Ситир потянулась, вытянув руки и ноги настолько, насколько ей позволяли сухожилия, точь-в-точь как котенок, который спал слишком долго. Потом в три молниеносных прыжка она взлетела на планширь, уцепившись за снасти одной рукой.

Ее прекрасное, нагое и мускулистое тело оказалось у всех на виду, словно ее фигура воспарила в воздухе. Мы, пассажиры, видели большой крест на ее спине, а пираты – тот, что украшал грудь. И неожиданно они онемели.

Их дикие крики мгновенно смолкли, словно их одолело удушье. Пираты не могли отвести глаз от огромного креста, и растерянное выражение их лиц казалось даже смешным.

Я никогда раньше не видел, чтобы штурвал крутили с такой скоростью. Их корабль развернулся в один миг и быстро уплыл в море. На нашем корабле раздались восторженные крики. Но ахия внушала всем такое уважение, что никто не осмелился не только обнять ее, но даже упасть к ее ногам.

И знаешь, Прозерпина, что сделала Ситир? Ничего особенного. Она вновь свернулась на сухих досках на корме. Ее молодое тело блестело на солнце, будто намазанное оливковым маслом, а своей бледной кожей она напоминала еще не рожденного дельфина.

Очень скоро мы сошли на берег в порту Утики.

3

Наверное, трудно было бы найти на свете другой такой вонючий и некрасивый город, как Утика. Пока мы направлялись из порта в резиденцию пропретора[20], меня занимал один-единственный вопрос: почему в Утике в два раза больше мух, чем во всем остальном мире?

Улицы, по которым мы продвигались, говорили нам о грязном захолустном городе, совершенно не представляющем интереса. Но я устал от однообразного морского пейзажа и перед визитом к пропретору хотел остановиться, чтобы смочить горло и съесть что-нибудь более аппетитное, чем скудная корабельная пища.

Мы вошли в таверну, которая показалась нам достойнее остальных, хотя это заведение тоже было темным и грязным. Говоря «мы», я имею в виду себя и Сервуса, потому что Ситир не пожелала нас сопровождать и пошла дальше неизвестно куда. К этому времени я уже усвоил, что моя власть над ахией чисто номинальна, поэтому я пошутил, как мы это делали в Субуре.

– Ты могла бы, по крайней мере, сообщить, где тебя искать, – закричал я ей вслед. – Просто так, на всякий случай: вдруг кто-нибудь решит меня убить.

Она даже не обернулась.

– Доминус, не переживай, – утешил меня Сервус. – Если она тебе понадобится, то не замедлит явиться.

Даже таверна в Утике доказывала, что это заурядный и скучный провинциальный городишко. Самым изысканным блюдом, которое мне предложили, оказались перепелки в остром соусе, приготовленные весьма неумело. Кроме того, прямо за обедом ко мне стал приставать какой-то паренек, предлагая свои эротические услуги и желая подарить мне себя в полную собственность! Поскольку меня его предложение вовсе не заинтересовало, он попытался стырить мою сумку, но Сервус, бывший начеку, громко закричал, пятеро носильщиков паланкина вошли в таверну и схватили воришку. Я не стал их останавливать, и они задали негоднику трепку. Поскольку делать мне было абсолютно нечего, я завел с ним разговор, продолжая обгладывать перепелиные окорочка и пить скверное вино: