Город, что стоит на окраине континента

Пьер выглянул в окно. Сегодня было полнолуние. Сам он в это не верил, но многие твердили ему, что при полной луне вечность вступает в повседневность, и все вокруг, начиная от твоих собственных мыслей и заканчивая ходом времени, сбрасывает свою старую кожу. Пьер по своей природе склонен верить в то, что высмеивают великовозрастные болтуны в стенах института. Романтик в душе он придавал многим вещам судьбоносное значение, но именно полнолуние вызывало в нем прилив необъяснимого скептицизма. Дело, пожалуй, было в том, что про это самое полнолуние ему твердили люди самого мещанского склада ума, а из уст даже самые прекрасные слова опадают сухими листьями.

– Я не герой! – внезапно снова повторил он. На этот раз со сносным лирическим надрывом. – Я не герой и никогда им не был. Был гоним за свою глупость и путал людей с их тенями. Меня презирали за малодушие, пока я гнал от себя прочь тех немногих, что меня любили. Я вырос… – Бедолага снова замолк и окончательно погрузился в ступор.

Пьер, разве стоит стесняться собственных слов, пускай они и пестрят пафосным идиотизмом. Что уж там, люди склонны смеяться над тем, что тебе сокровенно, и самым правильным решением тут будет попросту не обращать на это внимание. Правда, если смеялись слишком долго, то человек начинает стыдиться и молчаливого зеркала.

С другой стороны, зеркало ведь выполняет еще и другую задачу – отражает тебя самого. Пьер, знакомо ли тебе чувство, словно на тебя смотришь не ты сам, а какой-то совершенно другой, враждебно настроенный человек? Презрительный взгляд полный не то жалости, не то отвращения. Скажи ты хоть одно слово, так он сразу же скривит это отвратительно злобное лицо. От него прямо-таки веет замогильным холодом.

Пьер вновь выглянул в окно и прям на глазах у пухлой луны предался воспоминаниям, как над ним смеялись сверстники за его нелепые и напыщенные речи, как остальные мальчишки не хотели с ним играть и всячески обзывали. Однажды он вышел на опушку недалеко от дома с деревянным мечом. В тот день был какой-то праздник, и ребятня с пугающей дикостью прыгала вокруг костра. Тогда Пьер подошел к ним и начал размахивать своим орудием, вызывая каждого на бой. Странное дело, но несмотря на всеобщую ненависть к нему, они не тронули его и пальцем, а лишь потушили костер, кинули пару оскорблений и ушли восвояси. От этого было еще обиднее. Обидно до слез, до боли в груди, до прерывистых вздохов и подкашивающихся ног. Пьер уже тогда знал, что путь героя сложнее, чем просто удары по лицу.

Еще какое-то время бесцельно побродив и убедившись в бесполезности этого, Пьер отправился спать. Он удобно расположился на кровати, вытянул ноги, надел ночную рубашку, плотно прилегавшую к его телу, и закрыл глаза. Сегодня ему снился странный, но до боли знакомый сон: он бегает по родному поместью, но его движения чем-то скованы. Он смотрит вниз и видит на себе девичье платье, его наполняет злость и в приступе гнева он вбегает в отцовский кабинет, хватает скальпель и начинает безжалостно кромсать свою одежду. Так продолжается еще какое-то время, пока в кабинет не вбегает до боли знакомая женщина, вероятно, родная мать. Она хватает его за руки и начинает отвешивать пощечины. Должно быть, это больно, ведь глаза застилает пелена слез. Ее губы постоянно содрогаются в гневе. Что она кричит? Если приглядеться, то все становится понятно, даже начинаешь слышать это истошное: «Опять ты за свое! Сколько можно! Что не так с тобой?».

Пьер проснулся без настроения. Именно тот случай, когда настроя просто нет. Его нет ни плохого, ни хорошего. Телесная слабостью вперемешку с пустотой в голове. Человек, проснувшийся в таком состоянии, склонен разве что к рутинным действиям, но никак не великим свершением. Впрочем, верно, пожалуй, и обратное – великие люди почти никогда не просыпаются в таком состоянии. Что-то внутри них изо дня в день продолжает гореть, постоянно обжигает и не дает усидеть на месте. Пьеру, правда, это невдомек – к числу таких людей он никогда и не принадлежал.

Он нащупал свечу, зажег ее, съел остатки сыра, валявшиеся на столе еще со вчера, запил их отвратительным вином, которое в придачу к этому уже успело окончательно выдохнуться, и вновь принялся бесцельно расхаживать по комнате, периодически смотрясь в зеркало. Если бы зеркало могло двигаться и разговаривать подобно человеку, то оно бы, наверное, разразилось гневной речью на тему происходящего. Хотя, скорее всего, оно бы не сделало ровным счетом ничего, ведь думать оно так и не научилось.

Пьер – человек, который был напрочь лишен всего внешнего. Под внешним следует понимать все инстинкты, желания, потребности и действия, связанные со внешним миром. Каким-то неведомым образом ему удалось в себе на время все это приглушить, подавить, прижать. Такое состояние схоже со слепотой – он попросту ничего не видел в некотором смысле этого слова. Его глаза исправно передавали в голову изображение, но вот сам мозг отказывался придавать увиденным вещам какое-либо значение. Особенно это касалось всего одушевленного, как если бы вместо мужчин, женщин, собак, котов и детей он видел что-то одно, какой-то простой, но движущейся объект. Например, разной величины повозки. Огромные, средних размеров, чуть поменьше и совсем маленькие повозки разъезжали по улицам, объединялись в группы и издавали странные звуки. Никому ведь в здравом уме не придет в голову попытаться завязать разговор с куском дерева на колесах.

Так, разумеется, было далеко не всегда. Тем не менее, последние несколько лет он жил именно таким образом, пребывая в самом себе. Внутри своей головы он вел диалоги, разыгрывал какие-то нелепые сцены, а когда у него все же возникало желание выплеснуть все накопившееся, он напивался до беспамятства и отправлялся прямиком в объятия простыней. Эмоции, получение и проявление которых напрямую связано с окружающим миром, затекли, как затекает нога или рука после нескольких часов сна в неудобном положении. Из обожаемых им книг Пьер усвоил, что настоящий герой остается верен своим идеалам до конца и не сдается, каким бы тяжелым ни было его положение.

Со стороны он был похож на птенца, засидевшегося в яйце, а любое яйцо, как известно, рано или поздно ломается, даруя при этом новую жизнь или растекаясь по полу. В какой-то момент Пьер был более не в силах сдерживать живущие внутри него эмоции и инстинкты. Человек учится их контролировать на горьком опыте, которого Пьер был лишен, а потому и вел себя как ребенок. Ни с того ни с сего он мог начать смеяться, плакать, мог обхватить голову руками и упасть на пол.

Одной из его новых потребностей стала потребность в собеседнике. Будь его воля, он подбегал бы к каждому прохожему и излагал свои мысли, но люди по-прежнему вызывали в нем чувство страха. Таким собеседником и послужило зеркало, которое если и умеет двигаться и разговаривать, то уж точно не умеет думать, а значит не умеет вообще ничего. Ему остается только молчать и слушать, или, по крайней мере, делать вид. Даже сейчас оно вынуждено безучастно наблюдать за тем, как он с идиотским выражением лица бродит по комнате. Если бы бедное зеркало пошло трещинами, то отражало бы эту картину намного точнее.

Пьер почувствовал сильную усталость и сел на кровать, подперев рукой подбородок. Он посмотрел в зеркало и глубоко вздохнул. Должно быть, продумывание монолога его сильно утомили, либо же утомило его то, что он успел подумать о множестве незначительных вещей, но так и не сочинил ни одной строчки. Как бы то ни было, он выглядел истощенным. Он закинул голову вверх и уперся взглядом в непроглядную темноту своей комнаты.

Сегодняшний день не навеивал драму, не посылал романтических строк и не пах вечностью. Самый обычный день, во время которого просто хочется расставить все на свои места, совершать только выверенные и необходимые движения, говорить простыми словами и не ждать чуда. Такие дни бывают реже, чем кажется.

Пьер зажег еще несколько свечей и принялся наводить порядок в комнате. Сперва он разложил разбросанную одежду по полкам в комоде, после чего убрал посуду в сервант. Уборка вызвала прилив спокойствия и рассудительности. Пьер открыл шкаф и достал оттуда перо с наполовину пустой банкой чернил. Обмакнув острый кончик пера, он принялся что-то писать.

Писал он долго и ни на что не отвлекался, что ему в крайней степени несвойственно. Звук, наполнивший пустую комнату, не прерывался и приобрел определенный ритм, что свидетельствовало о непрерывности письма. Единственное, что нарушало общую гармонию – звук трясущейся ноги, выбивавшийся из темпа движений пера. Дописав, Пьер оглядел лист бумаги, улыбнулся и принялся перечитывать его про себя. Читал он до тех пор, пока не запомнил все наизусть.

– Я не герой. – спокойно сказал он перед зеркалом. – Конечно, даже в этой фразе есть что-то героическое. Такой она поначалу и задумывалось, но сейчас я произношу ее, придавая ей самое прямое значение. С самого детства я был заложником образа, навеянного мне книгами. Книги эти я ни в коей степени не виню, а, напротив, от всей души им благодарен. Сейчас же я стал достаточно взрослым, чтобы мыслить самостоятельно, а потому могу заявить, что никакой я не герой.

Героем для меня всегда был человек твердых убеждений и несгибаемой воли. Он верил в светлое и видел прекрасное. Герой всегда был готов пожертвовать собой и никогда не гнался за почестями, хоть они и всегда ждали его в конце пути. Герой ведет себя сдержанно и отстраненно, не давал слабину и не предавался мирскому. Его полные решимости глаза смотрят за привычные всем горизонты, а взгляд спокоен и тверд. Подвиги всегда находят героя, а он, в свою очередь, делает для этого все, что от него зависит. Люди презирают героя, но он делает все для них, не ожидая ничего взамен.

За свою жизнь я не совершил ни одного хорошего поступка. Тем не менее, я продолжаю вести себя так, словно я никем не понят. Я специально отстранялся от людей, намеренно ранил их, даже если был им дорог, видя в этом необходимую жертву. На самом же деле я продолжал причинять окружающим боль из собственного эгоизма. Мне казалось, что это выделяет меня, делает особенным. Герои так не поступают.

В последнее время я часто задумываюсь о… – Пьер взял в руки лежавшую на комоде бритву и покрутил ее в руках. – Даже на это у меня никогда не хватит духу. Настоящий же герой не боится смерти. Долгое время я убеждал себя, что моя жизнь не такая жалкая, что меня еще ждут великие свершения, но теперь я готов признаться, что это не так. Я больше не смогу вернуться к прежнему образу жизнь, не смогу жить в постоянной иллюзии собственного величия. С меня хватит.

Честно говоря, я не знаю, что буду делать дальше. Я уже давно не в том возрасте, чтобы строить свою жизнь с самого начала, да и начала у меня нет. Мне не за что ухватиться и не к кому пойти. Я бы мог еще долго рассуждать о собственной ничтожности, но от этого мне тошно. Что бы дальше ни произошло, кого бы я ни повстречал, я сразу дам им понять, что я не герой.

Закончив свою речь, Пьер снова сел на кровать. По его щекам стекали слезы. Он снял с себя одежду, укрылся одеялом и спустя какое-то время провалился в сон. Всю ночь его мучили кошмары.

Глава 2

Мария Фуко проснулась в приподнятом настроении и первым же делом зажгла свечи и принялась подбирать наряд. Мария Фуко была одной из тех женщин, что потворствуют хаосу. Выросшая в стенах богатства, она привыкла идти на поводу своеволия и не считала нужным в чем-то себя ограничивать. Конечно, комната в обветшалом доме едва ли идет в сравнение с особняком ее семьи. Настолько вычищенный, что даже затхлый, до безвкусия обставленный картинами и колоннами и до неприличия огромный он служил ей колыбелью долгие двадцать лет ее жизни.

С игривыми повадками хищника, уже сытого и желающего вдоволь намучить жертву, она принялась за комод. Громыхание полок было слышно даже на улице, и пройди там любитель додумать и сделать далеко идущие выводы, то через считанные минуты у дома бы уже столпились жандармы. Благо городские окраины не могут похвастаться оживленностью улиц, и все обошлось, так и не начавшись.

Госпожа Фуко сегодня отдала предпочтения рубашке с кружевным воротником жемчужного цвета и черным штанам. Серьги она не носила, зато с лихвой компенсировала это обилием украшений на руках. На запястьях красовались тонкие браслеты из золота, а на безымянных пальцах были надеты перстни с зеленым и красным камнями. Среди девушек считается дурным тоном ношение мужских украшений, но Мария не придавала этому особого значения.

– Почему тут убрано? – внезапно вскрикнула Мария, обведя комнату взглядом. Ее глаза расширились от страха, но уже через секунду снова привычно зардели в тусклом свете свечи. – Странно, еще вчера тут был такой беспорядок, что и ступить негде.

Мария страдала от провалов в памяти. Она не помнила, откуда у нее взялась одежда, украшения. Не помнила она и что делала вчерашним днем. Точнее, вчерашним днем для нее мог оказаться день позавчерашний. Что характерно, в ее комнате не было ни часов, ни календаря и определять время ей оставалось разве что по фазам луны, но этого делать она не умела. Или на самом деле умела, но очень сильно не хотела. Она вообще редко смотрела в окно.

Сама же она свой недуг осознавала не до конца. Иной раз, как сейчас, могла удивиться внезапно случившимся переменам в ее комнате или искренне недоумевать, почему на столе стоит недопитая бутылка вина, а голова так сильно раскалывается. Такие несостыковки она привыкла списывать на собственную рассеянность. Вот я, мол, дура, думала Мария про себя в такие моменты.

Госпожа Фуко уже битый час вертелась перед зеркалом, самым честным критиком и лучшим другом. Держа свечу в одной руке, она проводила другим по своему лицу и причитала:

– Неровные…Ну разве нормально иметь для девушки такие волосы…С длинными мне тоже было не лучше…Сплошное уродство вместо носа – Мария приговаривала это с очень спокойной, почти деловой интонацией. Не было в ее голосе ни разочарования, ни вздохов.

– Уродина! – вдруг воскликнула она. – Никакая я не героиня романа. Уродина… – ее слова прервались всхлипами, нагрянувшими из ниоткуда.

Поставив свечу на комод, Мария стала метаться по комнате. Дурная привычка, которая, впрочем, хорошо помогала справляться ей с нарастающей паникой. Когда Мария ходила, то почему-то чувствовала себя намного спокойней. Ее мысли уходили куда-то за пределы обыденного, и она очень быстро забывала о причине своего расстройства. Ходьба ослабляла мертвую хватку истерики.

Когда же она садилась, то все мысли исчезали в секунду, а нарастающее сердцебиение отдавалось даже в горле. В ее голове беспорядочно возникали несвязные образы: разбитая ваза, порванное платье, ссадины на руках. Каждый раз одни и те же. Мария знала, что если будет сидеть слишком долго, то растает, исчезнет, проглотит саму себя без остатка. Она, конечно, считает это по-своему драматичным, но какая тут драма, если никто этого не увидит?

Мария заметила, что комната стало медленно заполняться лунным светом, и тут же кинулась задергивать шторы. Ей и так плохо, а тут еще и эта проклятая луна удовлетворяет свое похабное любопытство. Не существует большей наглости, чем безучастно смотреть, как плачет девушка. Даже небесным телам такое непозволительно. Особенно им. Своим холодным светом они как бы говорят, что выше всего этого, что им нет никакого дела до тебя и твоих проблем, а сами они просто убивают время, коего у них бесконечно в запасе. Луна не очень-то любит своих отпрысков.

– Да уж, все совсем не как в книгах… – задумчиво протянула Мария и улеглась на пол, закрыв лицо руками.

Она ощутила, как жар ее тела постепенно спадает, и ее с ног до головы обкатило волной спокойствия. Мария провалилась в полусонное состояние и воспоминания, воспользовавшись этим, пробрались в ее голову.

Совсем маленькая она стоит в углу зала, в котором проводится прием. Лицо горит от стыда, а в груди от гнева. Проходя дальше, она замечает, что остальные девочки ее возраста, ухмыляясь, тычут в нее пальцами и перешептываются. Она прикрывает рукой лицо, по которому уже потекли слезы. Мать окликает ее, и Мария убегает в ее сторону, заткнув уши пальцами. Луна за окном сегодня поранилась, и кровь уже растеклась по ее лицу. Фонари жалобно смотрят в ее сторону, но ничем не могут помочь. Праздник вступил в свои владения и подгоняет плетью всех собравшихся.

– Ужасный день. – сказала Мария вслух.

Действительно, ужасный день. Ничем не лучше того, который запомнился ей вчерашним. Как бы она ни пыталась, ей не убежать от чувства, что она проживает неполноценную жизнь. Словно кто-то неумело слепил ее из воска, оставив кучу неровностей и изъянов, словно она постепенно тает и теряет даже то подобие формы, что у нее когда-то было. Беспорядочно плавающие воспоминания, порой лишенные всякой связности, призрачные, чужие. Путающиеся мысли и холодный пот по ночам. Каждый раз, когда Мария впадала в беспросветное отчаяние, сулящее только один конец, она словно выпадала из этого мира и через время просыпалась с ощущением, что ничего этого на самом деле не было. С гадким чувством, что ей снова предстоит вертеть все то же старое веретено.

Госпожу Фуко одолела сонливость. Она едва смогла подняться и лечь на кровать. В ушах витал посторонний шум, а тело сильно покалывало и чесалось. С каждой секундой она ощущала нарастающее чувство тревоги. Закрыв глаза, она легла на спину и скрестила руки на груди в ожидании сна, после чего перевернулась на живот и уткнулась лицом в подушку. Она сама не заметила, как ее тело уже давно погрузилось в сон, а сознание, окрылившись, продолжило жить своей жизнью.

Мария стоит заплаканная посреди комнаты, по ее лицу прокатываются волны боли от нанесенных матерью ударов; по всей комнате лежат разорванные куски ткани, еще несколько минут назад служившие ей платьем. Утерев слезы, она стала собирать их воедино, прекрасно понимая, что их уже не сшить. Она жалела себя, и это бессмысленное действие дарило ощущение, что она чуточку совестливее и невиннее, чем есть на самом деле.

Собрав остатки платья, Мария стала перебирать их и внимательно разглядывать. Вдруг она услышала приглушенные звуки из-за стены. Она аккуратно сложила все собранное в кучу, положила на пол, подошла к стене и прижалась к ней ухом. Все стены в здании были толстыми, а потому слова доносились обрывками, и Марии приходилось вслушиваться с особым усердием, чтобы разобрать хотя бы половину из сказанного.

– Разве можно жить с такой дочерью! «Она…» —сказал женский голос, тут же вновь ставший глухим и неразборчивым.

– Послушай, – сказал мужской голос, звучавший гораздо четче, – не стоит так нее давить, в конце концов… – он тоже слился с общим шумом, и слова стали слишком неразборчивые.

– Нет! – провопил женский голос. – С меня довольно!

– Просто… – снова доносился мужской голос. – … Она еще совсем мала, надо… – голос то пропадал, то появлялся. – … Все-таки, она наша дочь.

– Я ее ненавижу! – голос стал настолько громким, что никакие стены уже не могли приглушить его. – Тварь! Почему она такая? Почему не как другие дети?

– Лучше бы ее попросту не было. – добавил женский голос после небольшой паузы.

После этого разговор прервался и в доме повисла тишина. Мария опешила от услышанного. Она просто стояла на месте, а по ее щекам стекали слезы. В висках отдавались частые удары, а взгляд помутился.

За дверью были слышны приближающиеся шаги, легкая поступь извещала о приходе матери. Она бесцеремонно вошла в комнату, запыхавшаяся и раскрасневшаяся она тут же принялась кричать:

– Ну и что ты встала? Долго это еще будет продолжаться? – гневно выдавила она. – Сил моих нет! – она взяла Марию за волосы и стала вести за собой.

Дальнейшие события потеряли ясные очертания. Все происходившее было как в тумане: мать все продолжала беспорядочно открывать рот, из которого, казалось, вылетали бессмысленные бранные слова. Мария пытается вырваться, но мать хватает ее еще сильнее. Мария с силой, несвойственной для ребенка, толкает ее, и мать, упав, ударятся головой об угол тумбочки.

Тишина. Мария стоит над неподвижным телом и тяжело дышит. Она не понимает, что произошло, ее ноги дрожат от страха. Лицо матери застыло в чем-то, напоминавшем смесь гнева и удивления. Губы Марии двигаются, но из ее рта не доносится ни одного звука, она утирает слезы и продолжает смотреть. Она бы простояла так тысячу, десять тысяч лет, если бы не проснулась сию же секунду.

Глава 3

Пьер и Мария живут вместе настолько давно, что их сложно представить друг без друга, но сегодня они впервые проснулись в один день, и это придало им значительно облегчение. Не то облегчение, что приходит с избавлением от проблемы, а то, что приходит с ее принятием. Оно похоже на чувство, что испытывает человек, мучившийся вопросом, стоит ли ему выйти сегодня на прогулку, когда мелкий дождь превращается в идущий стеной ливень, рассеивающий все сомнения. Чувство, идущее бог о бок с грустью.

Мария долго просидела на кровати в полном смятении, и когда она наконец решилась подойти к зеркалу, Пьер уже ждал ее. Они обменялись взглядами и отвесили поклон. В комнате повисло молчание – никто из них не мог подобрать нужные слова и начать разговор. Мария нервно терла друг о друга пальцы левой руки, а Пьер щелкал пальцами правой.

– Так было всегда, полагаю… – Пьер все же решился прервать тишину. – Как ни крути, из песни слов не выкинешь.

– Да. – робко согласилась Мария. – Ничего тут не попишешь.

Они не знали, как продолжить этот разговор. Напряжение густой смолой стекало с потолка и капала на их затылок.

«Слушай», —сказала вдруг Мария. – я думаю, мы оба мечтали об одном и том же, и оба с треском провалились, ведь так?

– Не совсем верно. – возразил Пьер. – Те образы, мы себе придумали, были совершенно разными. Это вполне нормально, ведь мы, как никак, люди тоже разные. С другой стороны, оба они по-своему героические, неразрывно связанные с трагедией – это и делает их похожими друг на друга. Скажи, какой ты себя хотела видеть?

– Героиней. – смущенно ответила Мария. – Знаешь, одной из тех, что всегда выделяется на фоне остальных своей меланхоличной завораживающей красотой. Печальные изгибы губ, вопрошающий взгляд, полная безучастность ко всему происходящему. Я приковываю взгляды окружающих, купаюсь в их внимании и восхищении, получаю все то, о том мечтают другие, но остаюсь непонятой, а оттого и несчастной. Одинокая смерть забирает меня совсем молодой. Ходячая картина, изваяние. – Мария на какое-то время погрузилась в свои мысли и замолчала.

– Это так…

– Эгоистично. – отрезала она. – Но от этого не менее прекрасно. Я храню свое отчаяние внутри и бесконечно дорожу им.

– Обречено на провал. – задумчиво сказал Пьер.

– Да, я была слишком уродлива и импульсивна. Не терпела женственных нарядов, постоянно на всех срывалась, совершенно не умела держать себя на людях и не обладала нужными манерами. Ты и сам знаешь, чем это закончилось.

– Что ж, с моей стороны было бы вежливо рассказать и свою историю.

– С радостью послушаю.

– Я хотел быть героем. Из тех, что ставят принципы и убеждения выше себя самого, что готовы на все ради других, что не дают слабых в обиду и не дрожат от страха. Меня ждала печальная судьба, лишенная простого человеческого счастья. Терзаемый одиночеством и распираемый изнутри, я бы встретил свой конец в самом расцвете сил. Но я думал только о том, как выглядел бы в глазах других людей. Был слишком труслив и жеманен, говорил неуверенно и при первом же удобном случае выказывал слабость и неуверенность. Своих убеждений я не имел, а прикрывался теми, что вычитал в книгах, хотя не понимал и не разделял их. Никто не воспринимал меня всерьез.

– Спасибо. – Мария поблагодарила своего собеседника и утерла слезу. – Спасибо, что рассказал все честно. Это тоже по-своему героически – вот так сказать все, как оно есть на самом деле.

– Знаешь, – усмехнулся Пьер. – ты сейчас выглядишь так, словно в тебе, сливаясь воедино, звучат все когда-то написанные арии, словно в тебе грусть всех тех, кто шел в место, которого никогда не существовало.

Мария высекла на своем лице печальную улыбку и стала накручивать пальцем свисающую прядь.

– Какие мы все-так жалкие! – вскрикнул вдруг Пьер. – Но разве мы в этом виноваты?

– Разве мы виноваты в том, что все вокруг стремятся тебя раздавить, стоит тебе хоть раз оступиться? – подхватила Мария.

– Разве мы виноваты в том, что на тебя смотрят как на дурака, стоит тебе робко показать свое несогласие?

– Не наша вина, что люди равнодушны к страждущим.

– Не наша вина, что мы остались никому не нужны.

– Мы никогда не хотели играть в этом спектакле! – прокричали они хором.

В комнате снова повисло тяжелое молчание. Пьер и Мария робко посмотрели друг на друга и усмехнулись.

– Пожалуй, мы всегда мешали друг другу, даже не осознавая это. – сказала Мария.