Наследство последнего императора. том 4

Однако новости о воинственном голландце сюда еще не дошли. И потому его плен больше напоминал пребывание в гостях, хоть и не добровольное. Впрочем, и в красных войсках Грондейс времени не терял.

Вот что он вспоминал через несколько лет.

«В кармане у меня лежал документ, подтверждавший мое участие в боях на стороне Добровольческой армии, и мне очень хотелось его сохранить для истории. Если красные его найдут, меня тут же расстреляют. Возможность уничтожить документ у меня была. Но я предпочел рискнуть и сохранить его.

Солдаты, провожая меня к начальнику и, смеясь, говорили обо мне как о «пленном корниловце», и я понял, что все равно пропал.

Привели меня к комиссару Зиновию Шостаку, молодому человеку лет двадцати трех, еврею с живыми умными глазами. Во время войны он бывал в Калифорнии, бегло говорит по-английски и, похоже, был рад встретить в моем лице иностранца. Мои официальные документы ему не понравились. И он решил удержать меня качестве пленника рядом с собой. При этом пояснил, что для моей же пользы. Покинь я комиссарский бронепоезд, красные солдаты меня бы растерзали.

Я сказал ему, что, по заданию своих газет, должен попасть в Киев.

– У вас ничего не получится. Железная дорога между Торговой, Ростовом, Новочеркасском и Тихорецкой перерезана разведкой Корнилова.

– Я мог бы проехать на санях.

– Все равно далеко не уедете. Вас пристрелят в первой же деревне. Лучше я выделю вам купе в моем поезде. Как подданный нейтральной державы вы будете наблюдателем гражданской войны с нашей стороны фронта. И скоро увидите, как рассеется эта мелкая банда (that little bunch) белых разбойников.

Тут прибежал, задохнувшись в панике, красный офицер и отрапортовал, что оборонительный рубеж перед Белой Глиной покинули 230 солдат – дезертировали. Шостак невозмутимо распорядился взять на станции столько же бойцов и отправить на оставленный рубеж.

На мои расспросы о Красной армии, Шостак отвечал, что пока и речи быть не может о формировании регулярных войск. Всё впереди. А до того им приходится довольствоваться случайными солдатами и случайными командирами».

Очень Грондейса заинтересовала персона комиссара.

«Шостак, русский еврей из Крыма, уехал во время войны в Соединенные Штаты, вполне возможно для того, чтобы избежать военной службы. Он умен, хоть и малообразован, но амбициозен. Благодаря своему пребыванию за границей, имеет довольно хорошие манеры, вполне цивилизован. Для своего возраста он на удивление скептичен, не верит в людей. Одержим идеями Троцкого, но не понимает их сути.

Ненавидит аристократов и смотрит свысока на невежественный и покорный народ, который надо просвещать. Считает себя настоящим русским и уверен, что работает ради блага того самого народа. Однако возможностей быть понятым этим народом у него нет. С офицерами и солдатами он обращается пренебрежительно. Красногвардейцы подчас с трудом выносят его, злорадствуют из-за его промахов. Но поскольку они не доверяют всем, кто служил старому режиму, то охотно верят якобы «гонимым при царе»: полякам, латышам, евреям…»

С утра до заката, каждый день Грондейс ездил с Шостаком по войскам. А вечерами до хрипоты дискутировал с красным комиссаром.

Кончилось тем, что Шостак предложил ему съездить с ним в Москву. И Грондейс с удовольствием согласился.

В Москве голландец посетил бывшего главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала Брусилова, который перешел на сторону большевиков. Когда Грондейс объявил высшим советским властям, что ему, газетчику, необходимо съездить в колчаковскую Сибирь, то большевики препятствовать не стали. Даже снабдили его охранной грамотой.

ПРОПУСК

Настоящий выдан подданному королевства Нидерланды Людвигу Хермановичу ГРОНДЕЙС, военному корреспонденту буржуазных и социалистических газет и журналов с дозволением собирать сведения не секретного характера для написания им разных правдивых статей.

Помощник секретаря СНК Вилкин

Грондейс раскрыл плоский портсигар из крокодиловой кожи, достал тонкую черную сигариллу и закурил.

– Не угодно ли? – он предложил портсигар Новосильцевой. – Правда, табак бразильский, очень крепкий – не турецкие вам и не греческие. Но сейчас многие дамы за границей и бразильский курят. А во Франции того пуще – чёрный «корпораль».

– Благодарю, я не из числа таких дам. Кстати, разрешаю вам курить в моем присутствии.

– О, вы бесконечно любезны! – поперхнулся дымом голландец.

Попыхтев сигариллой, спросил:

– Откуда такие странные намеки относительно моей персоны? И моей семьи? Только не удивляйте меня долго. Лучше быстро и сразу.

– Служила по ведомству генерала Батюшина. Даже имею офицерский чин.

– Ага! – торжествующе заявил Грондейс. – Вот где собака зарыта. А я сразу вас разгадал.

– Сразу? Мне показалось – наоборот. С опозданием.

– То есть, я понял, кто вы. Но… плохо ваше бывшее ведомство работало, если вы заявляете обо мне такие странные вещи без доказательств.

– Плохо, – согласилась Новосильцева. – То плохо, что тогда они не смогли доказать. Но, по-моему, все это давно никакого значения не имеет. Правда? Та война ушла. А мы всего лишь ее живые осколки.

– Тем не менее, вы неспроста подошли. Вам поезд нужен, верно? Вы хотите уехать.

– Видите чешского надпоручика на контроле?

– Не только вижу, но и хорошо его знаю. Ярек Кучера.

– Вор и убийца Кучера, – с ненавистью уточнила Новосильцева. – Его мерзавцы ограбили меня и моих друзей. Их выбросили из поезда, хотя взяли за проезд огромную плату. А меня попытались изнасиловать и убить.

– Это когда вы вознамерились проехать в воинском эшелоне, к тому же по подложным документам?

– Совершенно верно. По фальшивым документам агента МИ-6. Между прочим, качеством они были получше настоящих.

– Разве МИ-6 выдает своим тайным агентам удостоверения личности? – удивился Грондейс. – Плохая идея: вы сильно рисковали.

– Конечно, не выдает. Но кто об этом знает? Только в Лондоне, высокое начальство.

Грондейс кивнул, бросил на землю окурок сигариллы, но раздавить не успел. Прямо из-под сапога голландца окурок подхватил мальчишка в лохмотьях, отбежал на безопасное расстояние и продолжил курить.

– Дитя войны, – вздохнул Грондейс.

– Двух войн. И двух революций.

– Почему вы со мной так откровенны? – спросил он. – Совсем не опасаетесь?

– Нисколько.

– Отчего же?

– Потому что хорошо знаю: вы не только репортер и солдат. Вы – джентльмен.

– Вот как! – усмехнулся голландец. – Не подозревал… Скажите честно, – он понизил голос и быстро спросил. – Вы агент Ленина?

– Нет.

– Троцкого?

– Отвечу честно: нет и нет.

– Осведомительница Дзержинского?

– Тоже нет. Хотя в его ведомстве пришлось… побывать. Вот что я вам скажу с полной откровенностью. Когда мне удалось вырваться от чехов, я пережила шок, тяжело заболела, была при смерти. Спасла меня простая крестьянская семья. За это чехи их расстреляли. Убили даже беременную женщину.

– Vloek30! – воскликнул Грондейс. – Мерзавцы! Если то, что вы сказали, правда, я буду требовать…

– Ничего не надо требовать, минхеер. Будет только хуже. Тем более что убийцы уже наказаны. Поэтому чехи меня ищут. И сейчас вы единственный человек, кто может мне помочь. Сохранить не только мою свободу, но и жизнь,

– Приказывайте, моя jonge dame31! – учтиво шаркнул Грондейс.

– Мне нужно в Омск. На этом поезде.

– И, конечно, у вас нет места. Боюсь, я ничего…

– Место у меня как раз имеется, причем классное.

– Неужели? – не поверил Грондейс.

– Только что купила.

– Невероятно! А… позвольте взглянуть на ваш билет.

Рассмотрев внимательно проездную карту, Грондейс вдруг расхохотался.

– Что такое, сударь? – нахмурилась Новосильцева. – Там что-то смешное написано? Уж не обо мне ли?

Не отвечая, голландец хохотал от души, громко, со вкусом. И все не мог остановиться, только отмахивался от Новосильцевой. Хрюкнув напоследок, достал носовой платок и вытер слёзы.

– Жду объяснений, минхеер, – мрачно напомнила Новосильцева.

– Объяснений… – бормотал Грондейс, протирая очки. – Она ждет объяснений!.. Тут и объяснять нечего.

– А вы попытайтесь.

– И какое же у вас там, в вашем вагоне, место?

– Вы не читаете по-русски? Вагон международный, второе купе, место номер два.

– А теперь смотрите сюда. Демонстрирую чудо. Абракадабра!

Жестом фокусника он вынул из кармана и протянул Новосильцевой два билета. Оба в вагон МОСВ, второе купе, места №1 и 2.

– Поняли? В Екатеринбурге я выкупил оба места. Терпеть не могу соседей в дороге, мешают работать. А вам мошенники продали второе место ещё раз. Пойдете требовать с них деньги?

Растерянно пожав плечами, Новосильцева произнесла упавшим голосом:

– Наверное, уже поздно. И без толку.

– Без толку, – согласился Грондейс. – Ждать они вас не будут.

– Что же мне делать? – в отчаянии вскрикнула она.

– Молитесь вашему Богу. Благодарите. Кто бы мог подумать, – покачал он головой. – Словно по заказу: вы подошли именно ко мне. А у меня в кармане ваше место. И ваша судьба.

Он положил свои карты в карман, поразмыслил.

– Сделаем так. Сейчас пойдем к поезду. Держитесь за моей спиной поближе. Документы быстро показать солдату, русскому, который справа, но в руки не давать. И не торопясь, прогулочным шагом – в вагон. Запритесь, никому не открывайте. Откроете только на мой голос. Вот, держите мой ключ от купе.

– Брате Ярек, надпоручик! – весело закричал Грондейс, подходя к турникету. – Имею замечательную контрабанду! Угощайтесь.

Открыл и протянул чеху портсигар. Кучера, улыбаясь и прищурив глаза, взял сигариллу.

– Спички? Спички есть, брате надпоручик?

– Куда ж без спичек! – заявил Кучера, достал коробку шведских safety matches, повернулся спиной к ветру и к Новосильцевой и принялся раскуривать. Новосильцева сунула прямо под нос часовому сестринскую книжку и билет. Тот и смотреть не стал:

– Проходи, сестрица, поспеши, сейчас отправляют.

Склонив голову, она неторопливо шла вдоль эшелона – сплошь товарного. Где же классный вагон? Носильщик, мерзавец, конечно, не пришел ее провожать.

Двери нескольких теплушек были открыты, из них выглядывали чешские солдаты. На стенах вагонов виднелись полустёртые надписи «40 человек 8 лошадей, Варшава-Киев». Некоторые были разрисованы свежими веселыми картинками с надписями на чешском.

При виде сестры милосердия чехи кричали, хохотали, вопили по-чешски и по-русски:

– Эй, красотка, не проходи мимо! Сюда иди, не пожалеешь!

– Сестра, помоги: живот болит!

– А у меня – пониже живота. Сейчас помру, спасай!

Даже не подняв голову, Новосильцева прошла почти весь чешский эшелон и растерянно остановилась. Где чертов пассажирский поезд?

– Гражданин, – спросила она у дежурного по вокзалу. – У меня место в пассажирском на Омск, классное. Разве он еще не прибыл?

– Давно прибыл, барышня, и сейчас отправится, – чуть приподняв красную фуражку, ответил дежурный.

– Где же он? – испугалась Новосильцева.

– Да вот, перед вами.

– Но это же товарный!

– Правильно говорите, товарный.

– А пассажирский? На Омск.

– Он и есть омский. Микстовый, стало быть, сборный. Пассажирских вагонов всего три. Пройдите к паровозу, там они.

Она пошла дальше и, не доходя до паровоза, изумленно остановилась.

Словно прозрачная стена оказалась перед нею, а за стеной – волшебный вход в другое, давно ушедшее время. В другую эпоху – в счастливую, довоенную.

Новосильцева несмело сделала шаг – стена пропустила её, и она прошла к паровозу.

Легендарный «Русский Пасифик»

Зеркально сверкал черным котлом и горел красными, высотой с человека, колесами красавец «Русский Пасифик» – лучший в мире паровоз Путиловского завода. Великан горячо и с долгим шумом вздыхал, словно кит в океане, и время от времени выпускал по бокам голубоватые паровые усы. От них щемяще пахло мирной дорогой. Такие паровозы ходили только по Транссибу и по курортной владикавказской линии. Скорость у них была фантастическая – 125 километров в час.

К паровозу были прицеплены два синих вагона и её вагон МОСВ – темно-ореховый, с медной крышей, в открытых окнах ветер шевелил занавесками.

Она не поверила бы глазам своим, но у входа стоял вполне натуральный, привычный обер-кондуктор с пышными усами – непременной частью кондукторской формы.

Скользнув равнодушным взглядом по сестре милосердия, остановившейся рядом, обер достал из кармана часы, щелкнул крышкой, закрыл. Глянул в сторону дежурного, чья красная шапка поплыла к вокзальному колоколу, и обнаружил, что сестра по-прежнему стоит рядом и улыбается.

– Вам что-то угодно, сестрица?

– Угодно, – весело ответила она. – Я к вам. Принимайте пассажирку, – и протянула билет.

– Ничем не могу помочь, – строго ответил обер, не обращая на билет внимания. – У меня мест нет. И не было.

– Может быть, вы все-таки примете карту?

– Зачем? – фыркнул обер. – Вы не расслышали? Мест нет.

– А вы все-таки посмотрите, – настаивала Новосильцева.

Обер-кондуктор мельком глянул на проездную карту и вернул ей обратно.

– В указанном купе едет особый пассажир. Иностранец. Выкупил оба места. Сесть вам туда никак не можно. Ваша карта, барышня, продана на занятое место и потому не действует.

– В этом купе едет мой друг – господин Людовик Грондейс. Голландец, иностранный корреспондент.

– Да, едет такой. И что с того? Все одно: не действительна ваша карта.

– Послушайте, он в Екатеринбурге оплатил всё купе – для себя и для меня. Чтобы я не волновалась и могла спокойно сесть на этой станции. Занял место для меня.

– Меня не предупреждал. А карту, что же, вам продали здесь?

– Именно так.

– Зачем же вы покупали карту, коль говорите, что место вам забронировано?

– Чтоб наверняка. Я не знала, удалось ли ему занять купе.

– Но барышня! Сведений на эту станцию о вакансии я не отправлял. И потому вам никак не могли продать билет в мой вагон, – не поддавался обер-кондуктор.

– Господин Грондейс позаботился. Он дал знать в здешнюю кассу.

– Да быть такого не может, сударыня! – обер стал закипать. – Касса продает билеты только по сведениям обер-кондуктора. Никто другой кассиру не указ! Даже голландский писатель.

– Значит, вы не знаете, насколько мой друг важная и влиятельная персона. Он не только корреспондент всех европейских газет и журналов. Он еще и член совета союзной миссии при штабе Верховного правителя.

– Верховного, говорите, – озадаченно сдал назад обер. – Что-то тут все равно не вяжется… Нет, не могу посадить вас. Вот подойдёт хозяин, тогда и выясним.

– Но мой друг велел мне не ждать, а немедленно размещаться! Ах, надо было взять у него ту карту, которую он купил для меня в Екатеринбурге! – не отступала Новосильцева. – Но все равно он придет – перед самым отправлением. У него дела с комендантом эшелона, надпоручиком Кучерой.

– Есть такой – Кучера, да… И все ж не могу, – упрямо повторил обер. – Даже не просите. Пусть всё так, как вы говорите, всё одно – не могу. Даже открыть купе для вас не могу. У хозяина свой ключ. Он запер дверь и ушел с ключом.

– Положим, открыть-то вы можете, – упрекнула его Новосильцева. – Но господин Грондейс знает, что вы человек ответственный и открывать дверь для меня не станете. И дал свой ключ мне.

И поднесла ключ к самому носу обер-кондуктора.

– И все ж таки, – уже мягче возразил обер. – Лучше бы нам дождаться хозяина.

– Он велел ждать в вагоне! – воскликнула в отчаянии Новосильцева. – А не здесь, среди чехов! Сейчас затащат меня к себе, пропаду – вся вина будет на вас.

Тут обер-кондуктор заколебался. Покрутил головой, вздыхая, посмотрел на ближайшую теплушку, откуда чехи по-прежнему махали руками Новосильцевой, кричали и жестами приглашали к себе.

– Чехи, говорите… Они – да, могут. А – будь что будет! – махнул рукой обер. – Сделаем так. Я вас пропущу. Но не выпущу, покуда не придет хозяин и вас признает. И не обессудьте, ежели придется вас высадить и сдать жандарму.

– Не придется, – повеселела Новосильцева. – Я не мошенница и не воровка. Верьте мне, – в последние слова она вложила всю силу убедительности, и обер сдался.

– Ну, проходите, – сказал обречённо.

Войдя в вагон, Новосильцева убедилась, что чудеса продолжаются: она ступила на толстую, чисто подметенную ковровую дорожку. И пахло здесь не удушливой вонью солдатских портянок, махорки и самогона. Как и десять лет назад в таких вагонах, в воздухе стоял благородный хвойный аромат: проводники регулярно распыляли в вагоне специальный освежитель. И под раскаленной медной крышей вагона не изнуряющий жар, а прохлада. По-комариному, едва слышно, зудели вентиляторы от вагонной электростанции.

Стены вагона обиты тисненой темно-коричневой кожей, прекрасно сохранившейся. Здесь ни разу не побывали грабители, дезертиры, чехи, партизаны и разбойники всех цветов – красные, белые, зеленые. Словно вагон прошел по границе реального мира и тот нисколько его не задел.

– Ваше, – кондуктор остановился у двери. – Пожалуйте ключ, – он взял у Новосильцевой ключ и отпер купе. – Милости прошу, – и отдал ключ.

Она переступила порог: и здесь не сказка про Золушку. Всё настоящее. Кожаные стены купе, как и в коридоре, отливают благородным ореховым оттенком. Мягкий диван, темно-синего бархата, шириной чуть ли не с железнодорожную платформу. Спинка дивана откидывается и превращается в верхнюю полку, к ней ведет лесенка. Напротив дивана – такое же бархатное темно-синее кресло. Столик у окна покрыт белой тугой скатертью. Настольная электрическая лампа с розовым абажуром. У изголовья дивана и верхней полки – ночные светильники в форме двух белых тюльпанов.

Она с размаху уселась на диван и с удовольствием подпрыгнула два раза. Закрыла глаза – не диван, а спасательный плот среди обломков крушения.

– Вы еще здесь? – она словно очнулась и впервые обнаружила рядом обер-кондуктора. – Благодарю, братец, ты свободен, – велела по-хозяйски.

Обер приложил ладонь к фуражке, но отчего-то медлил.

– Ах, постой, сейчас… – спохватилась Новосильцева.

Достала из кофра ридикюль, вытащила две тысячных купюры «сибирками».

– Получи за труды, любезный.

– И вы благодарствуйте, – почтительно ответил обер. Сложил купюры пополам, и они словно сами нырнули ему под полу кителя: там у всех кондукторов и даже ревизоров всегда имеется потайной карман для чаевых и незаконных денег от безбилетников.

Заперевшись, Новосильцева достала из-под подвязки чулка браунинг и бросила на диван. Разделась, накрыла его платьем и фартуком. Сняла туфли и чулки и осталась босиком. Достала из кофра легкие восточные шаровары, подарок Марии, летнюю блузку, быстро оделась.

Открыла туалет – вода есть, смыв работает. Над умывальником два сверкающих медных крана с табличками под каждым: «хол» и «гор». И что удивительно, нет двери в соседнее купе.

Заглянула в багажный чулан. В углу обнаружился хорошо смазанный ручной льюис со снаряжённым диском на 92 патрона. В другом углу – снайперская винтовка ли-энфильд с оптическим прицелом, новейшая. «Однако, чудо как хороши письменные принадлежности у иностранного корреспондента!» – успела подумать она, когда раздался легкий толчок, потом другой. Заскрипели, потом зашипели отпущенные пневматические тормоза.

– Крути, Гаврила! – заревели по-русски в теплушках чехи.

Поезд плавно, почти бесшумно тронулся с места. Паровоз рявкнул, прогоняя всех с дороги, и мягко и легко стал набирать скорость. Вагон, шестиосный, повышенного комфорта, полетел, словно по воздуху. Где же Грондейс?

И тотчас в дверь постучали.

– Кто? – резко спросила Новосильцева, одновременно нащупывая браунинг.

– Ваш попутчик и верный преторианец, beste mevrouw!

Грондейс принес коробку конфет фабрики когда-то знаменитого Эйнема. Подмышкой он зажимал бутылку коньяка, которую со стуком поставил на стол.

– Еле успел запрыгнуть. Будете? Сделайте одолжение, – он открыл коробку и протянул Новосильцевой тесно уложенный коврик разных конфет. – Надеюсь, они еще не стали археологической ценностью.

Новосильцева осторожно взяла шоколадного зайца и откусила у него ухо. Шоколад затвердел, но ещё не окаменел.

– Сто лет не видела такого, думала, всё исчезло навсегда. Надеюсь, после полуночи паровоз не превратится в крысу, а вагон в тыкву. Вы же не допустите такого?

В ответ Грондейс неопределенно пошевелил бровями.

– Человек! – крикнул он в коридор. – Самовар!

После второго стакана чая с конфетами Новосильцева обнаружила, что веки у нее смазаны тягучим клеем.

– Простите. Я нынче как сова днем, – сказала она, зевнув два раза. – Сил никаких. Отправлюсь наверх, не возражаете?

– Какие могут быть возражения! Располагайтесь, подожду в коридоре. Стукните в дверь вашей прелестной ножкой, когда можно войти.

Он прождал полчаса, так и не услышав стука. Осторожно открыл дверь – Новосильцева спала, укрывшись простыней до подбородка. На ее спокойном и ясном лице появился легкий румянец, под носиком проступили мелкие капельки пота.

«Сон – на зависть. Словно никакой войны за окном», – отметил Грондейс.

Сел за стол, открыл блокнот, отвинтил колпачок вечного пера и принялся быстро писать. Лег он в пять утра.

5. Сапоги генерала Гофмана и нота Ленина

Генерал Макс Гофман: «Украина – дело моих рук»

ПРОСНУВШИСЬ, Новосильцева тут же закрыла глаза – так не хотелось покидать теплый кокон тепла и уюта. Но когда до неё донёсся аромат настоящего кофе, она мгновенно вынырнула из своей защитной оболочки.

Внизу позвякивал чашками и ложками её спаситель и попутчик, что-то мурлыча себе под нос. Потом дунул – хлопнуло и погасло пламя спиртовки.

Внезапно рядом с лицом Новосильцевой выросла полуазиатская физиономия в круглых очках. На кончиках смоляно-черных жестких волос засеребрилось солнце.

– Мадемуазель Мария уже проснулась? – осведомился Грондейс. – Примите пожелания доброго утра.

Она улыбнулась, по-кошачьи коротко зевнула и сладко потянулась.

– И вам доброго, милый Людовик.

– Ваш кофе готов.

– Так скоро?.. Я бы ещё немного поспала.

– Как вам угодно. Тогда я выпью и ваш кофе тоже. А когда проснётесь, сами себе и приготовите.

– Ни за что! – возмутилась Новосильцева. – Раз уж для меня, не отдам. Отвернитесь.

– Пажалте! – с московским акцентом произнес Грондейс и повернулся к окну.

Когда она через полчаса вышла из купейного туалета – свежая, прохладная, чуть приправленная капелькой духов, на столике между двумя креслами стоял кофейник, две китайские чашки и блюдо с горкой бутербродов – французские галеты с американским шоколадным маслом, русский ржаной хлеб с английской ветчиной, давешняя коробка конфет, к которой рука Новосильцевой невольно потянулась, но тут же вернулась обратно. Рядом с жестянкой под надписью «Элитная махорка» темнела вчерашняя бутылка коньяка.

Грондейс откупорил бутылку, понюхал пробку – в купе распространился аромат дорогого напитка.

– Не рано ли? – Новосильцева кивнула на бутылку.

– Что вы, драгоценная барышня, в самый раз! – убежденно заверил Грондейс.

Он разлил кофе на три четверти каждой чашки и до краёв добавил коньяку.

– Сахар? – спросил он, берясь за коробку с махоркой.

– В кофе?

– Ни один разумный араб или турок не станет пить кофе без сахара. Хоть чуть-чуть (он выговорил «тшут-тшут»), но подсластят – они же известные всему миру знатоки, с древних ещё времён.

В «Элитной махорке» оказался желтоватый сахар-песок. Лодевейк отмерил для Новосильцевой полторы ложки, себе положил одну.

– Откуда у вас такое сокровище? – поинтересовалась Новосильцева, прихлебывая из чашки и ощущая начальный полувосторг легкой эйфории.

– Вы про кофе? От негодяев интервентов. Из английской миссии.

– Вы прекрасно его готовите. Такого замечательного я еще не пробовала.

– Это еще что! Вот кофе по-явански – действительно чудо. Но его слишком долго надо готовить. И сложно.

– Вы умеете?

– Разумеется. Как любой прожженный колонизатор. Особенно, голландский, – скромно усмехнулся Грондейс.

– Секрет?

– Никакого секрета. Зерна нужно измолоть почти до пыли. Полученное засыпаете на мелкую сеть, а еще лучше – на кусок холщовой ткани. Добавляете щепотку соли. И медленно, не меньше получаса льете на кофе холодную воду, чашки полторы. Выходит немного крепчайшего экстракта. Слегка разбавляете кипятком – готово. Кофе получается подсоленный, конечно. Не для араба с турком. При случае непременно вас угощу. Но не каждое сердце выдерживает такую крепость.