«Последний Хранитель Многомирья». Книга третья. «Возвращение»

Наконец оборотень вздрогнул всем телом. Жуткие, пронзающие душу глаза в ночи ему мерещились – или были страшной явью? Шэм вскочил, широко расставив передние лапы, и оскалился. Афи выпала, ее шерстяное тельце закатилось между спинами по-прежнему спящих Хомиша и Лапочки.

«Корхрут, Корхрут, Корхрут», – скатывалось с едва подсвеченных восходящим солнцем гор, но было еще далеко. И, неслышимое для путников, оно приближалось.

Ведмедь издал негромкое рычание, и Хомиш проснулся. Он неохотно присел, протер глаза, встал рядом со зверем. Вгляделся. На его плечо забралась потревоженная Афи. Лапочка самой последней из четверки учуяла недоброе.

– Мне чудится, или что-то там мелькает? – наконец промолвила муфлишка, все еще сидя на укрытой верхней одежей холодной земле.

Ведмедь рыкнул. Уши его подергивались, а ноздри широко раздувались, выпуская клубы пара. Он медленно водил по сторонам огромной головой. Хомиш смотрел то вдаль, то на оборотня. Вдаль – и на оборотня. И вот они разом углядели, как вдали двигались огни. Крохотные, но пугающие в своем упорядоченном движении.

Грудь у каждого из четверых заходила часто, и без того тяжелое дыхание стало тревожней.

– Что ж там мелькает? Это не ночные огоньки. А если не они, то кто ж? – обняла себя Лапочка. – Собственно, что-то должно меня успокаивать. Я решила. Меня будет успокаивать то, что у нас есть ведмедь. Самое свирепое и выносливое существо Многомирья. Он всех защитит. Да, ведмедь?

Лапочка привстала, опершись о Шэма, и осторожно похлопала по загривку оборотня.

– Шэм его имя, – мягко поправил ее Хомиш, не спуская тревожного взгляда с ведмедя. Шэм продолжал вглядываться в сторону, откуда на них надвигались огни.

– Ах да, конечно, Шэм, – поправила сама себя Лапочка и заодно заправила за ушки растрепанные волосы.

– Шэм чует недоброе, – тихо произнес муфель.

– Это он тебе сказал? – поинтересовалась Лапочка. Теперь и она остро ощутила, что воздух колышется от неясного беспокойного шума.

– Сказал, – подтвердил Хомиш, не поворачивая к муфлишке головы. Его внимание было сосредоточено на ведмеде и на огнях, что становились все ярче и крупнее. Хомиш слышал, что говорил ему Шэм, и слышал, как сердце оборотня бьется внутри изнуренного и худого тела.

Он услышал и то, чего слышать не хотел.

Но, мой дорогой читатель, если бы это был тот Хомиш, с которым ты впервые познакомился, тот Хомиш, что только поднял повзрослевшую голову от подушки с цветами любоцвета! Но рядом с Шэмом стоял совсем другой Хомиш. Он изменился, как и Лапочка, как и весь мир, который их окружал.

И этот Хомиш не испугался. Он смело и спокойно задал немой вопрос ведмедю:

«Погоня?»

И ведмедь также смело и спокойно ответил:

«Погоня».

«Шэм, на этот раз нам никто не поможет. Твое племя далеко, а ты слаб и голоден», – мысленно заговорил с оборотнем Хомиш, и сам удивился своей смелости, и даже вздрогнул от неожиданности.

«У Шэма нет страха, – ответил безгласно оборотень. Так же уверенно, как говорил это своему первому хозяину. – Шэм до последнего вздоха будет охранять и защищать Хомиша».

– Привал окончен. Бежим! – крикнул муфель и шагнул вперед. Он подхватил Лапочку, подсадил ее на зверя и следом вспрыгнул сам. Ведмедь помчался.

Глава 5. Погоня

Силы ли вернулись к Шэму, или это было желание сохранить свою новую стаю, а может, все же страх. Он летел скорее ветра, бежал со всех лап, и шкура его становилась влажной.

Муфли, прижавшиеся к спине оборотня, вздрагивали на каждой кочке и подскакивали вместе с бегущим зверем. Теперь, когда они спустились сюда, где снега остался тонкий пласт, а местами уже обнажились проплешины бурой каменистой земли, лапы не вязли, и оборотень бежал шибче.

Лапочка постанывала от страха. Хомиш же накрыл собой муфлишку и беспрестанно ворочал головой, чтобы разглядеть, что там, позади.

Муфлишка чувствовала приближение погони, но боялась задавать вопросы. Шэм же и Хомиш вели слышный лишь им двоим диалог.

«Огни все ближе. Это погоня, как есть погоня!» – твердил Хомиш ведмедю, стараясь подхлестнуть его в беге.

«Шэм бежит со всех лап. Шэма не догонят», – успокаивал своего маленького хозяина зверь.

«Не догонят, – охотно соглашался Хомиш. – Вон уж и густые кусты, а там деревья. В них спрячемся».

Шэм несся без оглядки.

«Не уразумею. Если это великантеры, с чего им? Мы же разошлись миром», – мысленно вопрошал Хомиш.

«Великантеры – злоба и страх, – отвечал Шэм. – А злобу и страх не предугадать и не усмирить».

Лапочка смолкла, словно навеки. И зажмурилась до боли в глазах.

Позади беглецов нарастали вопли:

«Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут!»

Воздух становился густым, гулким и липким.

Судя по далекому рокоту, влажным запахам и каплям, наполняющим воздух, беглецы приближались к реке.

Рев ее поднимался верх по утесам и многократно увеличивался, разносимый утренним звонким эхом. Невозможно было понять, далеко река или близко, но дыхание ее уже оставляло росу на щеках.

А воинственное «Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут!» заставляло сжиматься и пригибать ушастые головы.

«Шэм, куда мы бежим?» – спрашивал мысленно Хомиш. Теперь уже страх заполнил изнутри всего муфля. Лапочка чуяла, как он нервно потрясывается.

«Впереди река. Шэм спасет свою стаю», – слышалось в ответ.

Шэм бежал без устали, но не на зов реки. Оборотень услышал другой голос. Хотя сначала даже встряхнул головой на бегу, не поверив. Но знакомый голос звал. Он настойчиво шептал: «Шэм! Слышишь ли? Шэм, беги к воде».

Лапочка и Хомиш уже готовились к худшему. Они не надеялись выжить, и только ожидали, что погибель вот-вот настигнет. Рогатая погибель, молотящая в воздухе копьями и топорами, звенящая бусами из зубов да костей и вопящая: «Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут! Корхрут!».

Вся их надежда сейчас была заключена в звере – воплощении силы. В оборотне, что бежал и рычал то ли от боли, то ли от отчаяния.

Но голос, звучащий в его косматой голове, вел к спасению.

«Беги на зов реки, мой старый друг. Помнишь ее? Она на месте. Беги! Вези сюда муфлей, все укроетесь».

Может, это было наваждение Великих гор, может, бред от долгого недоедания и усталости? Шэм был уверен – ни то и ни другое, и бежал, и ревел, и хрипел. Он не мог понять, как может слышать голос нового хозяина и голос прежнего хозяина. Ведмеди могут слышать только один голос. Но он слышал голоса двоих. И это чудо придавало сил.

Голос прежнего хозяина звал и подсказывал, где спасение. Оборотень бежал быстрее, быстрее и еще быстрее, чем возможно только бежать.

Но неистовая злость переполняла великантеров. Их ноги были крепче, тела их были сыты, руки здоровы, копья остры, а лупатые глаза метки.

И лапы измученного погоней Шэма споткнулись о большой камень и подкосились.

Нагоняемый громилами оборотень полетел кубарем, несколько раз перевернулся через голову, покатился, оставляя за собой вздыбленные комья земли, смешавшиеся со снегом и мхом.

Вместе с ним кувырком летели Хомиш с норной за пазухой и Лапочка. Они вскидывали лапки и пытались зацепиться за ветки кустов. Наконец остановились в круговерти и упали рядом друг с другом. Муфлей обожгло что-то горячее, когда они больно уперлись в тушу распластанного зверя.

«Бегите к реке», – услышал Хомиш в голове голос Шема.

«Убежать нет сил, и не побежим мы без тебя», – ответил, не задумываясь, муфель. А ведмедь не успел добавить важное. Его глаза закрылись.

И Хомиш, и Лапочка, прижав уши, тяжело встали со снега под пристальными взглядами надсадно дышащих от бега великантеров. Ножки муфлишки предательски задрожали, и она, так полностью и не выпрямившись, вновь бухнулась рядом с телом оборотня.

А Хомиш снова оказался лицом к лицу со своим страхом.

– Не уразумею. Вы отпустили, чего опять от нас надо? – сдерживая подступающий к горлу комок, проговорил Хомиш. При этом он сам не узнал свой голос. Лапочка тряслась от страха и даже не пыталась больше встать. Афи под кафтаном вжала хоботок и сидела тише тихого.

Хомиш ждал или ответа, или погибели, глядя, как вперед всех громил выдвигается великантер с крупным золотым кольцом в носу и такими же круглыми серьгами, свисающими из мочек ушей. По росту, мощи и взгляду было ясно: он вожак.

Громилы щерились и гыкали, рассматривая муфля, выпятившего грудь и навострившего уши.

Вожак с оранжево-желтыми глазами смерил взглядом Хомиша, гнусно засмеялся и оборотился на рогатых верзил.

– Гы, гы, гы, видали?! Муфель-смельчак! Гы, гы, гы! Видали, даже ноги не подкосились. А метка не моя ли? – он вновь повернулся и указал острием копья на щеку Хомиша, которую перерезал багровый вздувшийся шрам.

Хомиш хоть и дрожал внутри, но крепко стоял. Его кулаки сжались. Вожак же, наклонив голову, не опуская копье, медленно подошел к лежащему Шэму. Оборотень, вокруг которого разрослась алая вязкая лужа, приподнял тяжелые веки, заскулил, попытался встать, осклабился, но сумел лишь чуть распрямить передние лапы. Глаза его побелели, закатились, и оборотень упал навзничь. Кровавое пятно из-под тела поползло дальше, и на глазах всех, кто стоял вокруг, вместо громадного оборотня вдруг на снегу оказалось рослое, худое до выпирающих ребер двуногое существо в суконной рубахе и штанах. Людышеподобное, но с кистями рук о семи пальцах.

Вожак великантеров оскалил ржавые клыки, опять загыгыкал и ткнул копьем. Острие уперлось в обмякшее тело Шэма и прошло сквозь серую робу.

– Хороший оборотень – мертвый оборотень, – повернулся к рогатым вожак, и семеро громил, что стояли у него за спиной, в ответ взорвали воздух душераздирающим «Корхрут!», вскинув копья и топоры. Шейные украшения их мрачно зазвенели. Лапочка ахнула и закрыла глаза. Хомиш тоже сомкнул веки, туже сжал кулаки и сделал шаг вперед. Маленький шаг. Шаг муфля. Но это был такой большой шаг.

Рот предводителя великантеров растянулся шире при виде смелости существа, что в росте было ему чуть выше пояса.

– Я Рыжеглазый. Я вожак. А ты – Хомиш? Ты и нужен нам. Шагай ближе, меченый глупый муфель. С нами пойдешь, – махнул он копьем. – Клайра приказ дала тебя привести. За смелость даю тебе выбрать: сам пойдешь, своими ногами, или потащим на веревках.

Лицо Лапочки запылало румянцем ужаса. Она издала едва слышный вопль.

Хомиш посмотрел исподлобья на вожака, что возвышался над ним, и принялся отряхивать свою бесформенную рваную одежонку. Хотя глупее ответ было сложно вообразить. Отряхивать насквозь грязную одежду было делом глупышным. Но лапы Хомиша суетились, и сердце его билось не в груди, оно билось в пятках со шпорами. На Лапочку он глядеть опасался. На Шэма тоже.

Хомишу было страшно, но вдруг он почувствовал, что страх внутри него изменил форму и голос. Да, голос поменялся и у муфля, и у его страха.

Он боялся не за себя. Он боялся за Шэма, за Лапочку, за Афи, что пищала у него за пазухой. Он боялся, что больше никогда не увидит, как мамуша Фло делает свой знаменитый чай, и не услышит, как папуша Фио, довольно промокнув усы, поет песню во славу Флошечки и эля.

Он боялся за все Многомирье и ни на ноготок не боялся за себя.

Надежды спастись быть не могло. Ведмедь истекал кровью. Лапочка от страха не умела издать ни звука.

«Будь что будет», – пронеслось в голове Хомиша, и он сделал еще один шаг навстречу Рыжеглазому.

– С вами пойду, своими ногами. А их оставьте, – он указал лапой на лежащего без движения и сидящую подле него.

– Гы, гы, гы! Да ты не смельчак! Гы, гы, гы! – загоготал Рыжеглазый и обратился к одному из соплеменников: – Слышал, Тупица? Это не ты тупица, а этот муфель тупица!

Великантеры загоготали в голос вслед за вожаком. От зловещего смеха дрожала каждая жилка внутри муфля. Но смех Рыжеглазого прервался так же резко, как и начался.

– Торговаться вздумал? – вперились в Хомиша лупатые глаза. – Не тебе торговаться. Этих, – копье вожака указало на Лапочку и лежащего Шэма, – этих не тронем. Чего нам с них? Они все одно сдохнут. Оборотничьего мяса мы не едим, а с больной, – он покосился на Лапочку, – кроме грязной одежи, и взять нечего. Ты же, муфель, с нами в путь.

И только великантер шагнул и повернул копье, чтобы подтолкнуть Хомиша, как внутри, под кафтаном, маленький теплый комочек заклокотал, зашебуршился, и муфля пробрало щекоткой. Он вспрыгнул. Рот его растянулся от уха до уха, а в голове, как облако из-за горы, всплыло давнее детское воспоминание. Когда они вдвоем с Лифоном собирали снег и лепили смешного великантера.

«Только надобно, чтобы он до колик смешной был», – говорил совсем юный Хомиш.

«Тьфу, – загребал снег такой же юный Лифон, – с чего смешной?»

«С того, что страх не боится ничего, кроме смеха».

Следом за воспоминаниями щекотка прошлась по ребрам Хомиша, затем пробралась до самых пяток, и муфель захохотал во весь голос.

Лапочка, великантеры и даже горы, казалось, открыли от изумления рты.

Нависший над Хомишем громила перевалился с ноги на ногу и неуверенно почесал левый рог. Хомиш залился в смехе еще шибче и даже запрыгал как ужаленный. Кафтан на его груди ходил ходуном.

– Сме-ешься, – растянул вожак и беспомощно обернулся на изумленную рогатую компанию. Великантеры тоже переглядывались в недоумении. – Смеешься! – повторил он, не веря тому, что видит и слышит. А потом словно очнулся, и глаза его налились кровью: – Смеешься?! Ну так и сгинешь! – рявкнул громила и занес волосатую руку. Остро наточенный наконечник копья угрожающе отразил луч солнца – и вдруг засветился, будто поймал поток невиданного света.

Вожак вскрикнул от ослепляющего сияния, отбросил оружие и схватился за свои лупатые глаза. Громилы все как один подскочили к нему. Ослепленный раскинул руки и начал щупать воздух, сотрясая округу криками:

– Ослеп! Ослеп, ослеп! Что с глазами?! Хватайте этого меченого муфля! Хвата-а-а-айте! Разорву его на мелкие куски, разор-р-рву!

Верзилы растерялись. Лезвия их топоров и наконечники копий тоже загорались свечением, заливающим все вокруг. Воздух клокотал и сгущался, превращаясь в перламутровую пургу. То был не рев реки и не ветровой смерч. То было что-то иное. Великантеры озирались, муфли прижимали уши.

На них стремительно надвигалось белое густое облако, отбрасывающее ослепляющие лучи. Оно заполоняло собой весь горизонт, весь небосвод. Снежное ли, туманное или сиятельное, поначалу было не разобрать. Пока рогатые громилы стояли, разинув рты, а их вожак вопил и беспомощно тер невидящие глаза, белая пурга затянула все вокруг, остановилась, и из нее вышел самец лалани. По белоснежной шкуре волнами проходили серебристые дорожки. Могучая грудь вздымалась от тяжелого дыхания. Глаза метали такие же сиятельные искры, что и камень в рогах. Лалань гребнул копытом, поднял рогами клок земли, трубно взревел, задрав морду – и один за другим из бури повыскакивали могучие самцы и крупные самки.

Великантеры, щурясь и закрываясь руками, попятились и сбились вокруг вопящего вожака.

Лалани утробно гудели, сотрясая воздух. Больше всех старалась самая рослая самочка с прекрасными, но полными ярости глазами. Камень в ее лбу сиял ярче прочих.

Великантеры попытались поднять оружие, но острые лезвия только слепили, и не было от них прока. Четвероногие красавцы принесли с собой бурю со светом возмездия и справедливости. Они заставляли воздух сиять. Они копытами и рогами поднимали снег, землю, ветки, траву – и все это черно-серо-коричневое месиво, отороченное слепящим перламутром, летело на громил. Великантеры терли глаза, метались, кричали и кидали копья, но куда там! Пойди попади, когда на расстоянии вытянутой руки ничего не видишь.

Муфли, как и великантеры, увязли в буре. Смех давно отпустил Хомиша. Он щупал воздух, звал муфлишку, пытался найти ее среди плавающих в вихре силуэтов. После очередного отчаянного окрика: «Лапочка!» – кто-то подкрался к муфлю сзади, подцепил и подбросил.

«Вот и погибель! Лалань или великантер?» – мелькнуло у Хомиша в голове, но в тот же миг он упал на упругое мощное тело, покрытое короткой светлой шерстью.

«Лалань», – выдохнул Хомиш и снова закричал во весь голос, сквозь непроглядную пургу:

– Лапочка-а-а!

Словно в ответ на его зов, за спину плюхнулось что-то теплое. Это что-то ойкнуло голосом муфлишки. И их понесло.

Глава 6. Не всякая радость сверкает

Норны, сбившись стайками, кружились и были особливо шумны. То редкое, что не изменилось в Многомирье.

После нападения Черного Хобота больше всего свезло этим круглым пушистым комочкам с крохотными хоботками, прозрачными легкими крыльями и цепкими лапками.

Домашнему скоту и птице свезло куда меньше. Крупных тяжелых глифов и длинношеих каняк уцелело – по пальцам двух лапок сосчитать. А о муфлях так и смолчать лучше, чтобы не расплакаться.

Ты спросишь меня, мой дорогой читатель, чем же жил в такую пору мир, что привык пробуждаться и засыпать в радости? Тем, что искал и находил живых.

Если раньше в деревне утра начинались с дымка над каждым жилищем и ароматов сладкой выпечки, то теперь они начинались с возгласов: «Вот так радость, я нашел соседа!» – «Живой, живой, вот так радость!» – «Все сюда, к нам муфли из другой деревни пришли!»

Иногда находились живыми или прибывали из соседних деревень целые семьи, и это было чуть ли не праздником.

Да, да, мой дорогой читатель, радость можно отыскать даже в самые морочные времена. И пусть улыбки в минуты встречи не светятся лучезарным светом. Не заставляют смеяться и танцевать кафуфлю. Но существа Многомирья находили эти поводы новым видом счастья.

Норны в такие моменты, по своему обыкновению, щетинили тушки и кувыркались, надеясь поймать сверкающую пыльцу. Куда там… Не та это радость, чтобы переливаться.

Переливается предвкушение светлого и легкого, а пыльца радости морочных времен тяжела и неярка.

Каждый найденный под развалинами или где-то вдали от жилищ муфель был доброй новостью. Для того норны сбивались в стаи, и жужжали, и лепетали, и носились по Многомирью. Благодаря их стараниям, каких только муфлей не было теперь в деревне Больших пней.

И в этот день ожидалось прибавление. Норны уже успели с утра оповестить: «Муфли идут! С одной стороны – из деревни Кривой осины, с другой – из деревни Рыбаков».

Мамуша Фло ожидала идущих, сидя на ступенях храма Радости. Крепкие стены выстояли, но на месте, где раньше блистательно и горделиво переливалась витражная купольная крыша, щерился осколками провал. Вместо разноцветных окон зияли темные дыры, а дверь из казьминного дерева, вся изрытая шрамами и глубокими порезами, была молчалива, лишь тягостно вздыхала в спину сидящей муфлишки.

Сгорбленная фигура Фло Габинс выглядела жалко на фоне рухнувшего былого величия. Она и сама была как мрачная часть разрушенных жилищ, как надломанная часть храма, как разбитый яркий купол, как упавшие и погасшие храмовые напольные семисвечники.

Дверь из казьминного дерева и хотела бы что-то сказать своей храмовнице, но не могла. Дверь просто делала вид, что спит, иногда тяжело приоткрывая правый глаз и проверяя, здесь ли еще страдалица. Но что там дверь… Все осторожно нынче разговаривали с мамушей Фло. Деревенские увидели ее на храмовой площади лишь несколько дней назад. До того затворницей она сидела в своем жилище. Спросишь, мой дорогой читатель, сколько ж дней? Кто ж их считает в такие времена, те дни.

Никто тех дней не считал.

Ночами она плакала, вечерами стряпала из того, что могла найти, на всю деревню, а днем все же муфли захаживали к ней по надобности сами. А надобности в такую пору были у всех, вот только Фло Габинс и ее стряпня не могли нынче никому помочь, как и собственной утрате. И это было еще одной непереносимой тягостью, ползущей, что ядовитый змеекус, по израненным улочкам деревни.

Сегодня муфлей на площади оказалось много большего обычного.

Изредка Фло Габинс молчаливо кивала проходившим мимо знакомым и малознакомым. Но ни один муфель не осмелился с ней заговорить, хоть и день с самого утра был таким солнечным, что все худые вести последних времен казались дурманом.

Норны шмыгали вокруг застывшей фигуры храмовницы. Они, в отличие от муфлей, не были так стеснительны. И они не щадили мамушиных ушей.

– В нашу деревню идут муфли. Опять идут. Видела, видела, как с запада движ-ж-жется обоз-з-з, – трещала норна Юби.

– И я, и я видела! С севера, видела, идут, вон оттуда. Вот-вот будут з-з-здесь, – вращала хоботком норна Рох.

Храмовница, что без движения смотрела на остатки своей деревни, вдруг поменялась. Глаза ее ожили. Мамуша Фло глянула именно в том направлении, куда только что указала норна, и спросила:

– Не было ли среди идущих Хомиша?

Голос ее изменился, как и вся муфлишка. Голова стала белой-белой, что вершины вечно снежных гор. Волосы не возвышались торжественной прической с водруженной сверху затейливой шляпкой, но были заправлены за уши и безвольно лежали по плечам и спине. Сладкая рыхлость всего тела исчезла, лапки больше напоминали иссохшие стебли. А голос немного потрескивал и стал грубоват.

Знаешь ли ты, мой дорогой читатель, как меняет нас горе? Непоправимо и неузнаваемо. Оно оставляет свое вечное клеймо на фигуре, горловых связках, волосах, щеках и шкурках. Оно прилипает, пробирается внутрь и несется черной жижей по венам с кровью.

Клеймо горя невидимо, но оно угадывается в каждом, кого коснулось.

– Первым делом спраш-ш-шивала, – начала было отчет о поисках норна Юби. – Всенепременно спрашивала. И даже посчитала важным уточнить дваж-ж-жды.

– И я уточняла, – спешно перебила ее норна Рох. – И у других норн уточняла. И про Афи спраш-ш-шивала, как велела нам наша достопочтимая храмовница. Нет среди идущих Хомиш-ш-ша. И другие норны не встречали Хомиша, и Афи не встречалась никому и нигде. Только нез-з-знакомые муфли. Со всех сторон в нашу деревню движутся. Да. Словно у нас здесь медиком намаз-з-зано. Самим есть нечего.

– Не трекотать тут! – встала со ступеней мамуша во весь рост и даже притопнула.

Норны испуганно хмыкнули, поджали хоботки и разлетелись. Фло Габинс обернулась на дверь из казьминного дерева. Глаза той были закрыты, большой деревянный рот скривился в болезненной гримасе.

Мамуша неуверенно дотронулась до шершавой ее поверхности, дошла пальцами до глубокого разлома, провела по нему, коснулась осколков, что торчали прямо у уголка деревянного рта, вытащила острые их грани и утерла одинокую слезу.

Она что-то шептала, слышное только себе, и исследовала пораненные двери. И вдруг издала странный звук, схожий с мычанием. Потом повторила снова и снова. Это было схоже с песней, но без слов. Бесконечные гулкие протяжные звуки «оааа-оааооооо-аооооооо-ооооооаааоаааао-ааааааааоааааоооо-ааа» сливались в непрерывный стон, идущий из самой глубины муфликовой души.

Глаза Фло Габинс были закрыты, а тело качалось в такт этой мрачной песне, что затягивала, словно гадь болотная или песчаное чудище с гипнотизирующими глазами.

– Что за стенания такие? – прервал монотонное пение старческий голос. Мамуша смолкла и открыла глаза. Дедуша Пасечник давно уж сидел на три ступени ниже и слушал. – Зачем столько жил? – закряхтел древний муфель и смял в лапах соломенную шляпу. Шляпа была старой, заношенной, и рваная дырка, как рваная рана, чернела на ее разлохмаченных полях. – Разве ж затем, чтобы уши мои слыхивали такую песнь?

– Не песня то, дедуша, – едва тронула улыбка иссохшие губы муфлишки, и мамуша Фло, неторопливо спустившись по ступеням, присела рядом. – Плач это. Не песня.

– Верно толдонишь. Не песня это, – согласился дедуша, натянул свой головной убор на острый затылок и кашлянул в кулак.

Фло Габинс промокнула краем фартука глаза. Пасечник торопливо полез в бездонную прямоугольную сумку, порылся и довольно протянул муфлишке чистый платок.

– Как бы ж песня, она от сердца да на радость. А это скорбь скребется. Каждым звуком царапает, – дедуша положил лапку на плечо почтенной муфлишке. – Вытри соленые и не вой таких песен, мамуша Фло.

Храмовница мотнула отрицательно головой и отвела протянутую лапу древнего муфля.

– Слез не осталось. А не плакать не можно. Вот и голосом плачу.

– Фриму твоевойному нравится такая мамуша? – спрятал платок дедуша обратно в сумку. Он пытался заглянуть в глаза собеседницы, но мамуша вновь смотрела в никуда. Она словно телом оставалась здесь – на храмовых ступенях, под ярким солнцем нового цветолетья, в деревне Больших пней, – но мысли и душа ее были где-то далеко.

– Не спрашивала я у него, – ответила мамуша, по-прежнему не глядя на сидящего рядом. – У Фрима много дел и новая жизнь. Его отпустило горе. И то славно. У него сердце с женушкой Кавой. Они отныне моя отрада.

– А Хомишу Габинсу и Фио Габинсу понравилась бы такая мамуша?