«Последний Хранитель Многомирья». Книга третья. «Возвращение»

Ложь глянула на Рыжеглазого, что угрожающе шагнул к ней, вслед перевела глаза на горбатую великантершу с черпаком в руках. И измерила глазами Лифона. Муфель сидел на полу и то беспокойно чесал затылок, то грыз ногти, то дергал пуговицы своего кафтана. Она тяжело выдохнула, и вместе с воздухом сквозь сжатые зубы вылетело:

– Будут тебе еще камелиты-камешки.

Клайра кивнула рогатой головой Рыжеглазому, тот отступил и занял свое место у двери. И сама мать племен словно обмякла.

– Это дело, – оскалилась она. – Это р-р-разговор!

– Но мне нужен муфель, – спешно вставила Ложь новую просьбу.

– У тебя уже есть один, – кивнула в сторону насторожившегося Лифона Клайра.

Лифон встал, скользя по стене, и вытянулся.

– Этот? – снова измерила с макушки до пяток муфля Ложь и демонстративно подмигнула ему. – Этот шустрый малец – Лифон. Он мой помощник, но мне нужны те, что ушли с поля битвы вместе с ведмедем. Точнее, один из них. Хомиш.

– Слухи ходят, у тебя в нижнем мир-р-ре целый двор-р-рец бесцветных. Зачем еще ушастые?

– Считай это моей прихотью, – ответила Ложь и опять подмигнула Лифону, теперь только для муфля. – Взамен будет тебе, мать племен, обещанное и все Многомирье в придачу.

– Не обманешь в этот раз? – тяжело встала Клайра и наклонила голову, сощурив левый лупатый глаз.

– К чему мне обманывать? Мне просто нужно вернуться через Радужный мост в нижний мир, и мы все уладим. И да, еще мне нужны великантеры, чтобы охраняли и открывали двери. Как в прошлые разы.

Клайра глянула на Рыжеглазого, что качал недоверчиво головой, подняла глазища к потолку, прислушалась сама к себе. И, наконец, кивнула рогами.

Глава 3. Тяжелый путь домой

– Идти надо. Идти, – упорно твердил Хомиш и легко похлопывал ведмедя по мохнатому боку. Оборотень послушно шел и без того, хотя и самому выносливому существу Многомирья было уже тяжело. Бока зверя впали. Дыхание его стало горячим и неровным. Черно-бурая шерсть сбилась, волочилась по снегу и местами заледенела. Мощные лапы вязли в рыхлом снегу под настом.

– Но мы уже прошли не уразумею сколько. Так дальше не можно,– капризничала Лапочка. – Гляди, зверь больше не может сделать и шага. Верно, зверь? – потрепала по загривку муфлишка оборотня. Ведмедь не издал ни звука, лишь упорно разбивал мощными, тяжелыми лапами снеговую корку.

– Такие речи вести не дело, – упорствовал Хомиш. Его ноги, как и лапы ведмедя, налились металлом и распухли от долгого похода. – Каждый шаг – это возможность найти. Вспомни слова Хранителя.

– До икоты страшно… Что если не найдем? Если заплутали? – канючила Лапочка и закусывала потрескавшиеся губки.

– Найдем, Лапочка, – продолжал успокаивать Хомиш свою спутницу.

Солнце не грело, а жалило, отражаясь от снега. Свет этот был больной. Глаза путников воспалились от мытарств, и голоса стали уже приглушенными и слабыми, но в разговоре все находили поддержку и надежду.

– Туда ли идем, или не туда? Неясно до бомборока. Который день все идем, а вокруг все холодно да гористо. И пить хочется. Откуда нам знать! Ты не бывал в Загорье. Я не бывала в Загорье, – вещала муфлишка, переваливаясь вместе со всем телом ведмедя, который нес ее на загривке.

– И я не бывала в Загорье, – пропищала из-за пазухи Хомиша норна Афи.

– И Афи не была, – подхватила слова норны Лапочка.

– Шэм знает дорогу, – ответил уверенно Хомиш, разглядывая окрестности и пытаясь отыскать хоть какие-то признаки правильности их пути.

– Как же, – буркнула Лапочка, – только края не видно всему этому Загорью. Ах, если бы всего этого карашмара не случилось. Я бы новое платье справила и шляпку в цвет. Всенепременно в цвет. Ах! – вздохнула она и посмотрела на Хомиша. Муфель шел рядом с ведмедем и молчал. Лапочка продолжала: – И ладно – ты. Ты набедокурил, давненько, но набедокурил. А девочкам к чему ж такие напасти? Что ж осталось от той, былой Лапочки? Ни шапочки, ни шубки, даже яркой шкурки не осталось. Грусть да печаль. Только имя и осталось. Ах, если бы была Овелла, она бы взяла мою лапку, и я бы заснула.

– Всем легче б стало, – снова пропищала Афи под кафтаном Хомиша, но Лапочка этого не услышала. Ее ножка еще ныла. Хомиш молчал, у него у самого ломило все тело. Раны на плечах, спине и лице затягивались, но иногда саднило так, будто он только что ушел с поля битвы.

Лапочка печально оглядела себя. Грязная рваная верхняя одежда потеряла форму и былую яркость, испачкалась красным соком деревьев ципорусов, напоминающим кровь. По виду уже и не разобрать, что за наряд это когда-то был: шубка ли из меха скоропрыга, короткий кафтан или душегрея.

Обе ножки были обернуты мхом и обвязаны суровой ниткой, что так удачно завалялась в бездонной сумке Овеллы. Именно заботливая великантерша в свое время переобула муфлишку, потерявшую сапожок. Лапочке это даже понравилось. Много теплее, и ступать мягче.

– Чего молчишь? – обратилась она с очевидной укоризной к Хомишу, что был погружен в себя. – Верно, не мыслишь, с чего тебе, герою, болтать с подранком. Верно? Я, как старенькая бабуша Круль, может, и морщинами вся покрылась от напастей? – спросила муфлишка негромко, чуть склонившись с загривка оборотня. Глаза ее блестели, но не искристое сияние радости подсвечивало их, а тусклый огонь печали и нездоровья.

– Ни в коем разе не как бабуша Круль. Ты премилая и не в морщинах вовсе. В грязи – да, но не в морщинах, – отвечал Хомиш. Теперь можно было говорить и не опасаться. Цвет шкурки стал бледным и у него, и у Лапочки. Поначалу они сокрушались, что теперь их обличье не такое яркое, как в прежние радостные времена, и опасались, как же встретят их в деревнях, но путь был длинный и настолько сложный, что они наконец потеряли всякий интерес к цвету своих шкурок, а спустя еще время скитаний и вовсе о том позабыли.

Яркость и красота так быстро утрачивают свой вес в морочные времена. Они вместе с наивностью и легкостью исчезают. Тают прямо на глазах. И вместо них приходят шрамы, тяжесть, взрослость и мудрость.

– Это не может быть правдой. К чему теперь любезности, Хомиш, – продолжила она уже понимающим тоном. – Я хоть и бесцветная, хоть и подранок, но не глупышец. Что ж, не чует мой нос, что за страшильная стала? Но правду говоришь, разве это важно? Нет! Я все-таки глупышец. Овеллушки с нами нет. Афи осталась без крылышек, я с больной ножкой, ты с разбитым сердцем, и все мы без нашего доброго славного прежнего Многомирья. Теперь мы все сгинем.

Хомиш продолжал молчаливо идти рядом с ведмедем.

Так бы и сокрушалась Лапочка о пережитом. Так бы и молчал Хомиш, а Афи вместо него поддакивала или урезонивала муфлишку… Но вдруг лапы ведмедя увязли в снежном насте. Зверь дернулся, чуть не скинув свою наездницу.

Лапочка вжалась в темный мех, склонилась еще ниже и попыталась говорить как можно тише:

– Хомиш, а ты уверен, что оборотень нас не сожрет? Мы все такие голодные, что я бы на его месте нас точно сожрала. Да, да, – покосилась Лапочка на морду ведмедя, но тому дела не было до досужих разговоров слишком болтливой муфлишки. Она болтала и капризничала непозволительно много даже для больной. В ушах путников раздавались ее стенания из-за голода, из-за холода, из-за жары и дороги, от боли и от того, что боль прошла.

Хомиш наконец отвлекся от своих мыслей. Он посмотрел на измученного зверя, а потом перевел взгляд на муфлишку.

– Вспомни законы муфлей, – с заметной укоризной произнес Хомиш. – Со всеми важно быть любезными. Он везет нас столько долгих дней и ночей, что мы и считать сбились, а ты все одно заладила: сожрет да сожрет, сожрет да сожрет. Шэм все слышит, и ему обидно.

– Обидно? – призадумалась на мгновенье Лапочка и присмотрелась к Шэму. – Откуда знаешь?

– Он мне сказал.

– И когда ты собирался рассказать мне об этом?! – всполошилась муфлишка и погладила Шэма по загривку, как бы давая ему понять, что вовсе не хотела обидеть.

– Глупая муфлиш-ш-шка, и память короткая, – пропищало из-за ворота у Хомиша. – Я же говорила ей, сколько раз говорила, что ведмеди могут говорить со своим хозяином, – норна показалась и глянула на Лапочку. – Не знала, что скаж-ж-жу это, но порой ведмеди сообразительнее иных муфлиш-ш-шек. Шэм знал, кого выбирать новым хозяином. Шэм выбрал Хомиша хозяином.

– В таких случаях я слышу то, что мне хотелось бы услышать, и не слышу того, о чем слышать мне ни к чему,– надменным голосом парировала Лапочка. – Поэтому скажи-ка мне, Афи, с чего ты взяла, что Шэм выбрал хозяином Хомиша? А? Я, безусловно, не против, и Хомиш уже не юнец, – Лапочка смерила шедшего рядом муфля глазами и перевела взгляд на норну, что выбралась из-под кафтана и устроилась на плече.

Покачивающаяся в такт ходьбы норна представляла собой жалкое зрелище, впрочем, как и все в этой компании путников. Помятое шерстистое тело Афи было грязным. Поломанные крылья свисали, но глаза ее были полны решимости.

– Хомиш-ш-шек не юный, – громко вещала Афи. – Хомиш-ш-шек самый отважный из всех муфлей, кого видела Афи, а Афи, уж поверь, Лапочка, видела всех муфлей всего Многомирья. А уж как он замахивался на великантеров…

– О, прошу, побереги мои уши, – взмолилась Лапочка, перебивая Афи, и демонстративно зажала оба уха лапками. – Я наслышана, как отважно Хомиш бился с великантерами. Да, да, Хомиш, – она отвела лапы от головы, вновь включаясь в разговор с муфлем, – и это не усмешка. Вовсе не усмешка. Ты, и верно, стал другим. Совсем взрослым, что ли. Если б была у меня шляпка, я бы сняла ее перед тобой. Судя по тому, что я вижу на твоей щеке, и по тому, что нарассказывала Афи, ты стал смельчаком. Хоть и бесцветным. Но не удумай, это тоже не усмешка. Быть бесцветным тебе даже идет, и даже шрам вот этот, – Лапочка несмело указала пальчиком на левую щеку муфля. На ней краснела вспухшая отметина от великантерского копья. – Хотя я глупость сказала, да? – она прикусила пальчик. – Конечно, глупость! Как может идти бесцветность муфлю? Может, ты стал бесцветным оттого, что осмелел? Опять глупость сказала. И вовсе я не о том. А о том, с чего зверю выбирать хозяина? Звери любят свободу.

Ведмедь замотал огромной головой, давая понять, что ему надоело и уже не по нраву, когда о нем говорят так, словно сам Шэм где-то не с ними в походе и не везет их домой.

– С того, – успела вставить словцо Афи, – ты вспомни: говорила ведь, бескрайллион раз говорила! Когда ведмедь оборачивается и становится людышеподобным, он может говорить, и все его всенепременно понимают. Но стоит ему вернуться в свое истинное обличье зверя, и он лишь рычит, но зато мысленно соединяется со своим хозяином, но только с тем, кого сам таким выбрал. Уразумеешь?..

Снежные горные кряжи, то тут, то там словно бы вспуганные и кровоточащие красными стволами исполинских деревьев ципорусов, наконец изменились.

Кровавые ципорусы заменили незнакомые Хомишу редкие кусты и деревья. В отличие от пугающе красной коры, стволы и ветви новой растительности были обычного цвета.

Появилась живность. Изредка вспархивали мелкие пичуги из-под истончившегося слоя снега. Но они не пугали, ровно наоборот, они были признаками другой жизни и другого мира. Души путников на короткое время успокоились. Там, где цветут цветы и живут птицы, вроде бы и зла быть не может. Но зло уже начало пожирать Многомирье, как скусный пирог, сразу со всех сторон.

Путники чуяли это. Новые звуки и ароматы заставили их уши насторожиться, а носы – щупать воздух. И Хомиш, и Лапочка, и Шэм вытянули шеи и крутили головами по сторонам. Шэм даже немного приободрился и ускорился, а Хомиш принялся прислушиваться к деревьям и разглядывать местность.

– Хо-о-омиш, не отставай, – оглянулась на него Лапочка. Хомиш встретился с ней глазами. Муфлишка смутилась и улыбнулась.

Ты уже понял наверняка, мой дорогой читатель, нужно ли говорить? Это была улыбка совсем другой Лапочки.

От ее прошлой беззаботности и красоты остались огромные пронзительные глаза, ресницы-опахала, волосы, падающие милыми завитками на впалые щечки, очаровательной формы личико и прелестные губки, все еще кривливые и пухленькие.

Ее милого очарования не смогли испортить ни болезненная ножка, ни время, проведенное в страшнейшем месте Многомирья, ни голод, ни холод уходящего белоземья.

Она смотрела на муфля. Хомиш перестал вертеть головой, вернул свое внимание Лапочке и улыбнулся в ответ, словно уверяя, что милейшая прелесть муфлишки все так же при ней.

Щечки Лапочки вспыхнули, и вдруг она на мгновение преобразилась и стала совершенно здоровой и невредимой, наивной и нежной. В это мгновение Хомишу показалось, что и его любимый мир тоже здоров и невредим, и все ему снится, и стоит только взмахнуть лапкой, как черно-красные бабочки жуткого сна разлетятся, а хорошее вернется.

Он машинально махнул лапкой у своего носа, но все осталось по-прежнему. Никто из спутников не рассмеялся. Все поняли. И норна Афи, и ведмедь Шэм, и муфлишка Лапочка, каждый из них понял этот жест. Каждый бы желал сейчас отмахнуть тот страшный сон, что снится всему Многомирью.

– Если б крылышки не поломались, и Афи б махнула ими у своего носа, но это не поможет. Нет. Да и крылыш-ш-шки мои… – Афи захныкала и юркнула Хомишу под одежду.

Муфель мягко похлопал по шебуршащемуся взгорку на кафтане… и ничего не нашел, чем можно было бы успокоить крошку.

Чем тут успокоишь? Ты же уже знаешь, мой дорогой читатель, кто такие норны, и что значит норне остаться без крылышек. Если еще не знаешь, то представь, что ты оказался одновременно и без рук, и без ног, и без души. Ибо крылышки норн крохотны, но благодаря их структуре и особому волшебному хитину, подернутому переливчатой пудрой, норны летают по всем мирам, где собирают радость и приносят ее на поля радостецветов.

Теперь ты понимаешь, что значит для норны остаться без крыльев? И это может стать необыкновенной бедой для всех. Ибо если у норн нет крылышек, то не опыляются радостецветы, а уж если не опыляются радостецветы, то и радости не видать ни одному из миров.

– Вечереет уже, – оглянулась Лапочка, и шебуршение под кафтаном у Хомиша стихло. – Хоть бы куст непечалиуса встретился. Его замерзшие ягоды так сладко хрустят и тают во рту. О, Хомиш! Мне от них всегда становилось спокойнее и слаще.

Хомиш не ответил.

– Так нет же кустов ягодных. Го-о-олодно. Хо-о-олодно, – снова подала голос муфлишка. – Хомиш, чего ты ни словечка не проронишь? Совсем скучливо и страшенно. Когда говоришь, не так совсем. Когда говоришь, словно и не страшно. Надо заговаривать страх.

– Когда молчишь, легче идти.

– Сядь на Шэма, – предложила Лапочка и указала на спину ведмедя позади себя.

– Ему тяжело и без того, – отрезал Хомиш. – Вот если б крылышки Афи были целы… Слетала б в деревню, и прислали бы за нами быстрого глифа.

– Кто бы прислал? – с горечью в голосе переспросила Лапочка. – О, Хомиш! Огорчаться не время сейчас, но и надеяться глуповато. Разве не помнишь, что стряслось? Стояли б наши деревни, это было бы счастье так счастье.

– Не болтай, муфлиш-ш-шка, что попало на язык, – вдруг снова показалась норна. – Куда бы делись деревни? Подумаешь, Черный Хобот! Деревни точно стоят.

– На том и закончим разговор, – сравнялся с Шэмом Хомиш. – Не думал, что скажу вот так, но скажу. Я согласен с Афи. Лучше думать, что Черный Хобот пожалел деревни. Что все целы, живехоньки и ждут не дождутся нас. А того гляди, и глифа за нами пошлют. Все устали, – Хомиш бережно погладил бок ведмедя, – и Шэм устал. Скоро привал надо делать. Всем отдохнуть не мешало б. А потом снова двинемся и до дома доберемся. А там моя мамуша Фло. Уж она заварит самый лучший чай, и к Шэму силы возвернутся, и подлечит крылышки Афи, и твою ножку, Лапочка, подлатаем. Всем мамуша поможет. Домой только дойти.

– Овеллу лишь не спасет, – всхлипнула Лапочка.

Шэм взревел и остановился, следом за ним Хомиш. Ноги и лапы у всех налились непосильной тяжестью. Идти было уже невмоготу.

Глава 4. Привал

Любая попытка продвинуться в пути казалась безнадежной и глупой затеей. Путники огляделись в поиске подходящего для ночлега укрытия. Горный распадок хорошо и далеко просматривался и покрывался нездоровым сизо-багряным цветом. Ни слева, ни справа не было никакого укрытия, лишь снег да редкие невысокие кусты.

Погода портилась, воздух становился холоднее, и все решили устраиваться на холодную ночевку прямо там, где остановились.

Пока ведмедь по-хозяйски обнюхивал землю и жалкие кустики, собирал ветки для костра, Хомиш раскапывал снег в поисках мягкой подснежной травы.

– Жутчее не придумать, что с нами стряслось, – разглагольствовала Лапочка, кутаясь и согревая дыханием лапки. – Я не сплю? Лучше б сказали, что сплю. Я, самая красивая муфлишка, езжу на ведмеде. Общаюсь с самой вредной норной. И вся пахну как… – она осеклась, встретив взгляд Хомиша, и продолжила, сменив голос и тон: – Но как же я радехонька, что я езжу на грязном ведмеде. Слышала, Афи? И тебе я рада.

– Не могу тебе ответить тем же, – буркнула Афи, по-прежнему сидя под кафтаном у Хомиша.

– Афи, ну вот хоть сейчас скажи что-то не дурное, – фыркнула Лапочка и стала аккуратно разгребать здоровой ножкой мокрый снег.

– У Афи крылышки не летают. А когда у норны нет крылышек, что норна может доброго сказать?

– Но ты же не крылышками говоришь?

– Не крылышками. Но не хочется говорить совсем. Хочется в свою норку на крыше жилища Фло и Фио Габинсов. Говорить совсем не хочется.

Хомиш раскидал снег, организовав земляную полянку, отвлекся от своего занятия и теперь попытался приструнить и норну, и муфлишку. Те смолкли сразу, согласившись и помочь утоптать землю и траву для ночлега, и разойтись в поисках хоть какой-то еды. Путники уговорились не упускать друг друга из виду и не отходить далеко.

Когда все вновь собрались, солнце совсем скрылось за пологой горой на западной стороне распадка.

Муфель умеючи разводил огонь под ветками, что так удачно нашел Шэм. Ветер стих, и довольно скоро сухая кора приняла высеченный кремнем сноп искр и, тихо треща, позволила пламени проявить себя во всю силу.

Компания расположилась вокруг костра.

– Я нашла орехи, – радостно вытянула вперед раскрытые лапки муфлишка и положила добрых две жмени крупных орехов рядом с собой.

– Давай пожарим их? – предложил Хомиш, выкладывая из своей сумки несколько скукожившихся почерневших гугурцов. – А я вот что откопал под снегом.

– Это несъедобно, – сморщила носик муфлишка, глядя на находки Хомиша. – А вот орехи – вкуснятина. Хотя сырые они так себе. А когда пожаришь, лапки оближешь. Гляди, что Шэм принес.

Изо рта зверя, прилегшего у костра, вывалились сморщенные серо-зеленые плоды продолговатой формы.

– Солодрянка! – одновременно возгласили все, включая и Афи, что выглянула из-за пазухи муфля.

Удивительным образом плоды не высохли за белоземье под снегом и не превратились в пустые оболочки. Внутри прощупывалась мякоть, и когда Хомиш поднес овощ под нос, то глубоко втянул аромат. Плод не испортился, и запах показался путникам даже приятным.

Все съедобные находки отправились в огонь. Пламя, потрескивая, обдало жаром и орехи, что нашла муфлишка, и гугурцы, принесенные Хомишем, и плоды солодрянки от Шэма.

– Чудом не закисли и не попортились. В такое-то время даже дикая солодрянка вкусна, как и орехи, – причмокивала Лапочка, Афи угукала и соглашалась.

– Я и не знал, что она такая вкусная, – щурился согласно и Хомиш.

– Угу, угу, – кивала муфлишка и облизывала пальцы в соке диких плодов. – Солодрянку эту в прошлой той жизни и на зубок бы не попробовала.

– А помнишь, как на праздник Большой Радости семейство Кежич всегда приносили пироги с рисом и солодрянкой? Помнишь? – мечтательно произнес Хомиш и закрыл глаза от нахлынувших воспоминаний. – Я б поел сейчас такого пирога. А мамуша пекла пышмы. Помнишь? Ее пышмы первыми уходили со стола.

– Да, пышмы бывали знатные, – подхватила разговор Афи, чей крохотный рот был до того занят заглатываем крошек от горячих корешков, остатков солодрянки и орешков. – Как и наши праздники.

– Лихорадочно я танцевала и красиво, – подняла глаза к небу Лапочка. – Теперь не потанцуем. Но спеть можем.

И муфлишка затянула:

– Турандой, турандой,Развели костер большой.Радости летит огонь!Турандонь, турандонь.

Ко второму куплету Лапочка не сдержалась и встала. Она, как изящный кустарник, гнулась и, прихрамывая, переступала ножками. Голос ее стал громким, ярким, и к нему присоединился и голос Хомиша, и тонкий писк норны. Теперь они пели втроем:

– Турандей, турандей,Муфель, вкусно ешь и пей,Муфелька, танцуй и пой!Турандой, турандой.Турынды, турынды,Праздник вьется до луны,Мы танцуем кафуфлю!Турандю, турандю.

Шэм лежа наблюдал, как Лапочка остановилась в своем дивном танце и мягко упала под его правый бок. Тело ведмедя было теплым.

Рядом улегся Хомиш. Муфли тесно прижались спинами друг к другу, и ведмедь, что теплые шершавые лапы, свернулся вокруг. Он спрятал свою новую семью и согревал тяжелым, сиплым, но горячим дыханием.

– Афи, ты хныкаешь? Или ты, Лапочка? – зевнул и решил уточнить Хомиш. – Или мне чудится?

– Хорошо ж вам, – раздался тихий голосок норны. – У вас есть ноги, а те, у кого есть ноги, всегда могут потанцевать и дойти до цели. А у Афи нет больше крылышек.

– А если великантеры решат нас догнать? – вдруг подняла голову Лапочка и прислушалась. Темнота ночи наполнялась новыми звуками.

– Чего им нас догонять? – ответил Хомиш. – У нас только ноги, лапки, зубы. И ничего больше.

– У вас есть ноги, лапки и зубы, – раздался писклявый и сонный голос из шерсти Шэма. – А у Афи были крылья. А отныне их нет.

– Ну вот смотрите, – решил растолковать Хомиш, зевая и по-прежнему не поднимая головы, – у нас с Лапочкой есть ноги. У тебя, Афи, есть лапки, у Шэма есть когти и зубы. Точно прорвемся.

– Овелла, пока я лежала подранком, приходила и делала мне мудру сна. Шэм, может, владеет таким умением? Как думаешь? – спросила намеренно невпопад Лапочка. Ей совсем не хотелось засыпать под нытье Афи. А спать хотелось очень. Приятная тяжесть в животе и веках смаривала и звала в сон. Муфлишка зарылась носом в мокрую, но теплую шерсть ведмедя.

– Мудры могла лишь Овелла делать. И Хранитель, – лениво ответил Хомиш.

– И мне бы мудра сна не повредила, – встряла вновь в разговор Афи. – И мудра сытости, и мудра спокойствия, но всего нужнее мудра по выздоровлению крылыш-ш-шек и мудра не раздраж-ж-жаться, когда слишком языкастые муфлишки беспричинно ноют.

– Хватит, и Афи, и Лапочка! – возмутился Хомиш и привстал на локтях. – За всю дорогу уши мои устали больше, чем мои ноги. И без вашего трекотания душно, гадко и страшно. Даже не уразумею, что страшнее, вспоминать, откуда мы сбежали, или думать о том, куда мы возвращаемся.

– Я, видно, поглупела. Ужасно не изысканно, – вдруг покорно согласилась Лапочка и захныкала.

Хомиш молчал. Вокруг все стихло, уснуло, лишь слабый костер мягко трещал рядом с путниками и согревал их.

– Если бы я предложил любоцвет тебе, Лапочка, ты бы согласилась? – вкрадчиво спросил вдруг Хомиш, не поворачиваясь. Он замер в ожидании ответа, и Лапочка ощутила, как его спина напряглась. – Спишь? – помолчав, задал другой вопрос муфель.

– Ты мне так говоришь из жалости, – раздался тихий голосок. – В прежние времена, когда я ходила в самой красивой шляпке, ты и не предлагал мне любоцвет. С чего же теперь, когда я воняю, как великантер, грязная, как великантер, и еще и хромоножка?

– Ты мне завсегда нравилась, а теперь так и больше, чем раньше, – спина Хомиша напряглась еще сильнее, и Лапочка чувствовала, как сложно было муфлю спрашивать. Но в морочные времена страхи рассеиваются, и когда, как не в такие моменты, задавать самые важные вопросы?

– Как хорошо, что ушки у норн крохотные и не слышат все эти приторные глупости, – подала голос Афи из шерсти спящего зверя.

– Какая тишина вокруг. Так спокойно, – решила сменить тему Лапочка. Если уж норна не спит и их подслушивает, к чему ей знать то, что муфли скрывали даже от самих себя? – Спокойной всем ночи!

– Только самая глупая муфлишка могла пожелать нам спокойной ночи, – фыркнула норна, и шерсть, что зашебуршилась, выдала место, куда она запряталась. – Спокойной ночи без бабочек сна не можно и представить.

Глубокая-глубокая темная ночь покрыла горный распадок. Вязкую тишину, которую разбавлял только треск костра, вдруг нарушили новые звуки. Они становились громче, явственней и гуще. Но их не слышали спящие путники, даже Шэм слишком устал и изголодался, и его острый слух не улавливал далекие вопли и крики.

Муфли спали крепко. Ведмедь же стриг во сне ушами. Ему казалось, что кто-то смотрит – пристально, злобно. Ему снился мрачный идол, что глаз с него не спускал на вершине горы. От идола Корхрута у ведмедя кровь тогда стыла в жилах. И сейчас будто он был где-то рядом. И вновь следил за путниками.