Жизнь и труды Марка Азадовского. Книга I

Моя цель – быть артисткой, путь к ним <так!> – драматические курсы. Но артисткой – в широком смысле – служить на пользу общества, т. е. быть его учительницей – прививать хорошее, полезное – и отталкивать от всего дурного, быть ярким примером тех образов, которые мне понятны, словом, растолковывать идеи и развивать, учить… Я знаю, для этого надо быть слишком развитой, умной, с большими знаниями и с… талантом, надо быть чуткой, чтобы понять переживания Освальда – Ибсена70, надо почувствовать их… надо быть близкой к природе, чтобы понять красоту… силу красок, напр<имер>, «Виктории» Гамсуна71. <…> И только сцена! В ней много есть нехорошего, закулисная жизнь, я знаю, но разве я к этому стремлюсь, я <стремлюсь> к искусству, к театру, а не за кулисы… Я хочу театр очищенный, созданный снова, красотой… <…>

Маркуша, я жду ответа, ответа серьезного, но хорошего… Поддержи меня, не разочаровывай, а впрочем, лучше будь искренен (90–30; 11 об., 13).

Младшая сестра Марка по имени Магдалина (Магда; в замуж. Крельштейн; 1899–1978) вышла замуж в январе 1920 г. Впоследствии жила с мужем и Верой Николаевной в Иркутске. Муж Моисей Борисович (Беркович) Крельштейн (1898–1967) служил юристом. М. К. переписывался с Магдалиной, особенно в последние годы жизни (после смерти Веры Николаевны); позднее переписку с ней и ее дочерью Элеонорой Моисеевной Заславской (1925–1981), племянницей Марка Константиновича, продолжала Л. В.

Виктор, младший брат Марка, учился в Хабаровской гимназии и умер в ноябре 1912 г. в возрасте пятнадцати лет.

Кроме того, в семье Азадовских (в Хабаровске) воспитывалась Лина Волынова (1897–1917), одна из дочерей Израиля и Бейлы Волыновых, ставшая для Марка как бы «третьей сестрой»72. После смерти Константина Иннокентьевича уехала из Хабаровска в Иркутск. (Причины ее ранней смерти неизвестны.)

Об остальных детях В. Н. Азадовской сведений не обнаружено (вероятно, умерли до крещения).

Марк Азадовский рос и взрослел в окружении своих еврейских родственников. Впрочем, он поддерживал отношения далеко не со всеми. «Что же касается моих довольно многочисленных двоюродных братьев и сестер, – сообщает он в «Жизнеописании» (1938), – то не обо всех имею определенные сведения…»73 Сохранившаяся часть архива, письма и воспоминания свидетельствуют о его многолетней дружбе с Любовью Левенсон, переписке и эпизодических встречах с Марком и Наумом Тейманами, а также с Лидией Тейман, женой Наума. О связи с другими родственниками (Левенсонами, Волыновыми, Стрижевскими) можно судить лишь по косвенным материалам (фотографиям, случайным упоминаниям в переписке и т. д.). Распутывать эти родственные сплетения подчас затруднительно74.

Родители Марка принадлежали к интеллигентной среде – об этом позволяет судить их иркутское окружение. Так, в 1880‑е и 1890‑е годы Азадовские поддерживали дружеские отношения с семьей иркутского врача Авраама-Бера (Бориса Акимовича) Ельяшевича (1848–1934), земляка Марка Теймана. А. А. Русакова вспоминала о своем деде:

Он был евреем и некрещеным, происходил из семьи ученых раввинов <…>. Все это делало деда как бы еврейским аристократом. На самом же деле дед (а особенно его сыновья) в значительной мере обрусел и уже в прошлом веке являл собой пример интегрированного в русский быт и русскую интеллигенцию еврея. <…> Дед окончил Московский университет по медицинскому отделению и служил сначала в Брест-Литовске, затем в Варшаве и, наконец, с 1883 года в Иркутске, где он и вышел в отставку с чином надворного советника в 1901 г. Он имел большую частную практику и пользовался широкой популярностью.

Прожил дед в Иркутске около сорока лет, а память о нем жила в этом городе и во время войны 1941–1945 гг., о чем нам рассказывал папин ближайший друг Марк Константинович Азадовский…75

Действительно, один из его сыновей, Александр, станет близким другом Марка Азадовского. Много лет спустя Вера Николаевна писала:

Ал<ександра> Борис<овича>76 я плохо помню (т<ак> к<ак> он еще был мальчиком, когда мы уезжали на Восток77). А вот старшего его брата я хорошо помню, Васю Ельяшевича, я вышивала ему рубашки, когда его отправляли учиться во Францию78. А покойный Борис Акимович был большим другом моего покойного отца (они были земляки из одного города79)80.

К кругу иркутских знакомых Азадовских принадлежал также адвокат Герман Моисеевич (Хаим Менделевич) Берков (1858–1908), выпускник Новороссийского университета81. В одном из писем к сыну Вера Николаевна спрашивает (в связи с профессором П. Н. Берковым, ленинградским другом Азадовских):

Не родственник ли Ваш знакомый Берков того Беркова, который в 90‑х годах жил в Иркутске и пользовался большой популярностью как один из лучших юристов Иркутска? У него была очень красивая жена. Мы встречались с ними у Михеевых82 и играли частенько в винт83.

Будучи людьми грамотными и «светскими», родители заботились об образовании сына. Убедившись в незаурядных способностях своего отпрыска, родители считали нужным воспитывать в нем эти задатки: старались привить ему любовь к литературе, театру, музыке. «Еще до гимназии мальчик занимался дома, – сообщает В. С. Бахтин (1923–2001), один из учеников М. К. – Учителем его был ссыльный поэт – киевлянин В. В. Теплов»84.

Жажда чтения пробудилась в нем рано. В возрасте 10–11 лет ему случайно попалась на глаза иллюстрированная «Книга былин» В. П. Авенариуса85. «Это было первое знакомство с народным творчеством, – сообщает Л. В. – Отсюда у него пробуждается интерес к народной поэзии. Дальше он читает жадно, запоем, днем и ночью, читает в ущерб здоровью, занятиям в гимназии и играм»86.

Воспитанной в нем с детства страсти к чтению книг М. К. не изменит до конца жизни. И в этом, думается, он немало обязан Иркутску, который издавна был «читающим» городом и мог гордиться – уже во второй половине XIX в. – своими книжными богатствами. Одной из старейших была библиотека мужской гимназии; в ней можно было найти журналы и издания начала XIX в., книги на иностранных языках, современную периодику. Правда, во время пожара 1879 г. она сильно пострадала, как и большинство других иркутских библиотек. Зато уцелела библиотека Иркутской духовной семинарии, переданная в 1920 г. в университетскую библиотеку.

Говоря впоследствии о культурном облике Иркутска, М. К. особо подчеркивал роль декабристов, чья судьба оказалась тесно связанной с этим городом. «Иркутск более, чем какой-либо другой из сибирских городов, подпал под культурное влияние декабристов, – писал он в год столетнего юбилея, – и более, чем какой-нибудь другой город, сумел это культурное развитие воспринять и сохранить следы его»87.

Должно быть, именно здесь, в этой особенной иркутской атмосфере, и следует искать истоки того увлечения декабристами, которое было свойственно М. К. до последних дней и служило для него импульсом к декабристоведческим занятиям.

Об этом характерном аспекте иркутской жизни сообщает также Н. С. Романов (1871–1942), историк и летописец города, автор трудов, посвященных иркутским книжным собраниям, книжной торговле и частным библиотекам. Книги поступали в город по разным каналам. Особую роль, подчеркивает Н. С. Романов, играли «культурные изгнанники» (декабристы, поляки, петрашевцы и другие ссыльные) – все они «несли и везли с собою книги как нечто дорогое, с чем трудно расстаться»88. Иркутск того времени был «книжным» городом. Наряду с городской публичной библиотекой и бесплатной народной библиотекой-читальней, в Иркутске формировались богатейшие частные собрания, в основном купеческие (например, библиотека В. Н. Баснина). Существовал и общедоступный книжный рынок, отличавшийся разнообразием и суливший неожиданные находки. Романов вспоминал:

Мне думается, что едва ли найдется в России другой город, на барахолку которого выбрасывалась бы такая масса книг, как в Иркутске, особенно после соединения города (1898 г.) рельсовым путем с евр<опейской> Россией. Невозможно представить то разнообразие и состав книг, которые я видел на барахолке за 30 лет моей жизни89.

Нет сомнений, что Марк еще мальчиком посещал развалы на этой барахолке. Он слышал, разумеется, и о книжных собирателях Иркутска, а некоторых, вероятно, знал лично. Именно там, в среде образованных, читающих иркутян, он и заразился на всю жизнь «недугом» библиофильства.

Сегодня уже невозможно определить, в какой степени семья Азадовских была книжной и какие книги и журналы и находились в семейной библиотеке. Зато с уверенностью можно сказать, что семья была театральной; посещение театра и музыкальных концертов составляло для Азадовских одну из сторон их повседневного быта, тем более что Константин Иннокентьевич выступал, как упоминалось, на сцене и одно время служил в театре. С самых ранних лет Марк вместе с родителями посещал спектакли, и многообразные театральные впечатления, полученные в детские и гимназические годы, стали – наряду с литературой – той духовной основой, на которой формировалась его личность.

В декабре 1946 г., комментируя наблюдения М. К. за его пятилетним сыном, Вера Николаевна писала:

Ведь папка Котика в свои пять лет тоже был не дурак и читал даже «Катерину»90 Шевченко, что было для меня полной неожиданностью. Кроме того, между четырьмя и пятью годами папка Котика уже дебютировал в драме «Блестящая партия91», играл мальчика 3–6 лет и имел большой успех… Помнишь ли ты, Марочка, этот случай? А случилось это вот как: к нам пришел в гости Н. И. Вольский92, антрепренер тогдашнего театра, помещавшегося в Общ<ественном> собрании93 (после сгоревшего старого театра94). Ты спел ему свою любимую песенку «О Марфуточка», и ты получ<ил> ангажем<ент> (я отлично помню эту песенку). Если хочешь, я тебе ее напишу?95

Одновременно Вера Николаевна вспоминает и другой случай, относящийся приблизительно к тому же периоду и свидетельствующий о незаурядных способностях ее сына:

Были мы с тобой на дневном спектакле, шел какой-то водевиль, и папка в нем участвовал. И какую-то фразу из роли перепутал, вдруг из второго ряда (где мы с тобой сидели) раздается реплика: «Папка! Ты все перепутал». Зал буквально загрохотал, и сына моего кто-то у меня выхватил, и его стали передавать из рук в руки, угощать сладостями и целовать, едва-едва я выручила своего сына. С тех пор прошло больше 50 лет, а часто в бессонные ночи все это вспоминаю. И часто, часто – плачу. Ведь ты для меня с самых малых лет был моей гордостью, радостью и упованием96.

Л. В. подтверждает:

Все свои гимназические годы Марк был бессменным посетителем театров: и драматического, и оперного. В Иркутске тех лет был прекрасный театр, в последние годы своей жизни Марк Константинович много вспоминал о нем и хотел даже писать. Он ходил на все гастроли, которые имели тогда место в Иркутске97.

Благодаря отцу Марк был очевидцем и современником многих театральных событий в старом Иркутске. Возможно, он даже помнил открытие нового (каменного) здания городского театра 30 августа 1897 г., в котором позднее не раз бывал с родителями или друзьями. Во всяком случае, в августе 1927 г., когда Иркутск отмечал 30-летний юбилей городского театра, Азадовский вошел в состав Юбилейной комиссии, представляя в ней (вместе с И. Г. Гольдбергом) литературную общественность города98.

Написать о знакомом ему с детства иркутском театре М. К., к сожалению, не успел. Однако весной 1950 г. он набросал все же несколько страниц, из которых могла бы сложиться целая статья. К нему обратился известный впоследствии скрипач, композитор, музыкальный критик и мемуарист М. Э. Гольдштейн (1917–1989; Гамбург). Он сообщал Азадовскому 25 марта 1950 г.:

В настоящее время я собираю материал о музыкальной жизни Иркутска. Меня очень интересует творческая деятельность известного в свое время русского скрипача (первой половины 19 ст<олетия>) А. М. Редрова99. Собираю также материалы о виолончелисте А. Ф. Вербове100 и др<угих> музыкантах» (60–12; 1).

По поводу Редрова и Вербова М. К. отвечал:

О первом ничего не знаю, второго помню, но знаком не был. Неоднократно слышал его выступления в концертах и благотворительных вечерах. Как мне кажется, с ним был дружен Илья Сац во время своего пребывания в Иркутске101 <…> О Вербове коротко упоминает в своих «Воспоминаниях» И. И. Попов, бывший редактор иркутской газеты «Восточное обозрение». Полагаю, что есть еще немало лиц, которые могут помнить Вербова и, быть может, знать его биографию.

Называя себя «зрителем и частым посетителем спектаклей» в старом Иркутске, М. К. щедро делится со своим корреспондентом воспоминаниями о театрально-оперной жизни родного города в дореволюционный период; поражает при этом количество имен и названий, которые смогла сохранить его память:

Мальчиком и юношей я слышал таких певцов, как Камионский, Шевелев, Друзякина, Картавина, Куза, Мейчик и мн<огих> др<угих>. В течение двух сезонов служил в Иркутске Брагин, пел Томарс – позже известный педагог, Саянов – прекрасный лирический тенор, иркутский «Собинов», рано угасший в чахотке; Мейчик выступала в Иркутске с исполнением роли Демона, но это не имело успеха. Помню еще баса Дракули, тенора Кастаньяна, сопрано Брун102 – всех не упомнить.

Был очень разнообразен и богат репертуар. Это был период, когда еще не сошел со сцены целиком старый репертуар и уже пробивался новый. Мы слышали все основные оперы Верди, Гуно, Бизе, Сен-Санса, Мейербера (вплоть до «Африканки»103), русских композиторов, в том числе такие оперы, как «Нерон», «Купец Калашников», «Маккавеи» Рубинштейна, «Черевички» Чайковского, «Садко» и «Снегурочка» и пр. Еще были в репертуаре «Марта»104, «Фра-Дьяволо»105. Однажды была поставлена одна опера Вагнера («Тангейзер»). Ставшая ныне снова модной «Галька»106 была у нас одной из любимейших, и мы по пяти-шести раз заставляли повторять Саянова арию Ионтека «Меж горами…»107 (88–32; 4–5)

В течение своей жизни М. К. не раз обращался к сценическому искусству (драме, опере и даже балету). В юности он старался не пропускать спектакли МХАТа. Как фольклорист, интересовался народным театром, стимулировал работы на эту тему. В 1920‑е гг., работая в Иркутске, регулярно посещал спектакли городского театра – точно так же, как позднее в Ленинграде. Обсуждая со студентами чеховских «Трех сестер», поставленных Иркутским областным театром в конце 1943 г., он сказал студентам: «Сегодня мне вспоминается Московский Художественный театр. В молодости посещал я его часто, чуть ли не все пьесы пересмотрел»108.

До конца своих дней он оставался заядлым театралом, любителем оперы и балета; охотно посещал цирк и кинематограф. «Театру он придавал колоссальное значение, считая его второй школой…» – писала Лидия Владимировна109. (Под «первой» подразумевается не обычная «средняя школа», а художественная литература.)

Помимо литературы и театра Марк Азадовский с юности увлекался искусством; со временем этот интерес обернется профессиональными занятиями. Правда, собственного художественного музея у Иркутска в ту пору не было. Единственная картинная галерея в городе была частной; ее владельцем был городской голова В. П. Сукачев (1849–1920), коренной иркутянин, выпускник Иркутской мужской гимназии, общественный деятель и страстный патриот родного города; начиная с 1885 г. он трижды переизбирался на эту должность и оставил ее лишь в 1898 г. За годы его правления Иркутск преобразился: открылось новое здание музея Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества, были построены здания Промышленного училища и Общественного собрания (с большим театральным залом), был разбит городской парк (горожане называли его Сукачевский сквер), протянут понтонный мост через Ангару… Нам неизвестно, посещал ли Марк иркутский дом Сукачевых, где размещалось его собрание живописи, труднодоступное для посторонних110, однако впоследствии, уже будучи студентом, он встречался с ним в Петербурге–Петрограде. А. Н. Турунов спрашивал М. К. 1 ноября 1953 г.:

…кто такой был Владимир Платонович Сукачев (основатель Ирк<утской> карт<инной> галереи)? Купец, промышленник, чиновник? Я знаю, что он был городской голова, покровительствовал культурным предприятиям <…> Вообще, не знаете ли чего-нибудь об Иркут<ской> галерее? Меня запросили об этом из Иркутска, но я не имею точных данных, т<ак> к<ак> галерея до революции была законсервирована и в городе ее практически никто не знал. Я, кажется, в 1911 или 1912 г. прорвался однажды на ее осмотр и был весьма этим посещением взволнован111.

М. К. с опозданием отвечает на этот вопрос 20 июля 1954 г.:

Вы как будто спрашивали, кто такой Сукачев.

Это Владимир Платонович Сукачев, один из первоклассных иркутских богачей, если не ошибаюсь, его отец разбогател на золотых приисках. В. П. Сукачев был одним из первых сибирских богачей-меценатов, – если опять-таки не ошибаюсь, он кончил университет. Он был первым выборным городским головой в Иркутске. Помимо своей прекрасной картинной галереи в Иркутске, которая ныне лежит в основе художественного музея112, у него было прекрасное собрание картин в Петрограде, судьба которого после 1918 г. мне не известна. Он был попечителем Иркутской гимназии, и я видывал его, когда он иногда посещал нас113. <…> Сукачев же издал ряд книг по истории города Иркутска114.

Познакомиться с работами художников (как местных, так и всероссийски известных), можно было и на выставках. Так, в 1890 г. состоялась масштабная выставка живописи и графики из местных частных собраний; экспонировались полотна И. К. Айвазовского, К. П. Брюллова, П. К. Клодта, Л. Ф. Лагорио, В. М. Максимова, Г. Г. Мясоедова, И. Е. Репина, Г. И. Семирадского и других мастеров115.

О другой иркутской выставке, открывшейся 14 апреля 1900 г. в Общественном собрании, сообщает Н. С. Романов: «Картины даны для выставки иркутянами. <…> Были картины известных живописцев Айвазовского, Маковского, Клодта, Орловского, Вельца и др.»116.

Между 1899 и 1907 гг. такие выставки устраивались почти ежегодно117.

В частных иркутских собраниях скопилось к концу XIX в. немало первоклассных работ известных русских мастеров. Сообщая об иркутских собирателях картин и гравюр, М. К. особенно выделял В. Н. Баснина, собрание которого (впоследствии переданное Румянцевскому музею) насчитывало 7 тысяч гравюр118.

Живопись, наряду с литературой и театром, создавала ту насыщенную духовную атмосферу, в которой протекали детские годы Марка Азадовского.

Глава II. Гимназия. «Братство»

С осени 1898 г. Марк начинает учиться в Иркутской мужской гимназии, старейшей в Сибири (открыта в 1805 г.) и широко известной за ее пределами. Отдавая сына в лучшее учебное заведение Иркутска (почетным попечителем гимназии был В. П. Сукачев), родители, безусловно, думали о будущем своего одаренного отпрыска, тем более что выпускники гимназий имели преимущество при поступлении в российские университеты.

О первых гимназических годах Марка, его успеваемости, поведении, как и складе характера в ту раннюю пору, почти не сохранилось свидетельств. Правда, в конце 1940‑х – начале 1950‑х гг., наблюдая за сыном, М. К. неоднократно вспоминал о собственном детстве. Так, летом 1948 г., в одном из писем к матери и сестре Магдалине, отмечая неумение сына рисовать и аккуратно писать, М. К. добавляет: «…И в этом – повторяется вновь папа: у меня по чистописанию всегда была двойка, а по рисованию – 1. Поэтому я никогда и не был первым учеником». А другую черту своего сына, не склонного, к отцовскому неудовольствию, участвовать в мальчишеских драках («…предпочитает ретироваться в таких случаях на более спокойные позиции…»), М. К. комментирует следующим образом (письмо от 17 июля 1948 г.):

Впрочем, его папа был точно таким же: также не любил драться, также был очень застенчив. Но раньше, пожалуй, в школах были не такие нравы, да и учиться-то мы начинали не с семи, а с 9-ти лет. Это – существенная разница.

Портрет Азадовского-гимназиста помогают воссоздать также отдельные фрагменты его письма к родным от 3 марта 1950 г., где он снова жалуется на нерадивого сына:

…любит заниматься только тем, что интересно, а т<ак> к<ак> в классе пока ему еще скучно (ведь там много ребят, которые совсем не умеют читать даже достаточно хорошо), то он и зевает, болтает, вертится, получает замечания, двойки за поведение и проч. Непоседа он ужасный! Иногда начнет болтать – так просто пулемет. Вообще, я часто с огорчением вижу повторение самого себя, главным образом дурных сторон: полное неумение рисовать, грязное писание, отсутствие музыкального слуха, речь скороговоркой (я мальчишкой также говорил), непоседливость, отсутствие усидчивости – все эти мои черты, из которых только впоследствии кое-что сумел я преодолеть. Только, как я в детстве, необычайно быстро читает («глотает книги») и иногда пропускает целые страницы. Так же, как и у папы, средние способности к математике.

Чистописание и рисование давались, видимо, особенно тяжело. Сообщая в 1949 г. иркутскому писателю Г. Ф. Кунгурову о школьных успехах своего сына, М. К. писал:

Котька учится. По устному русскому и по устной арифметике имеет всегда пятерки, но зато письмо и рисование… Прямо страшновато. Впрочем, папа его такой же был – и никогда больше двоек по рисованию и чистописанию не имел. По рисованию я получал даже единицу с двумя минусами. Вот какой у нас был балл1.

Ясно, что иркутский гимназист не был круглым отличником и не отличался примерным поведением.

К концу XIX в. Иркутская гимназия имела уже богатую историю. Ее директором в 1815–1821 гг. был сибирский краевед, публицист, поэт и просветитель П. А. Словцов (1767–1843), а преподавателями служили в разное время известные деятели сибирской культуры: исследователь Сибири и Дальнего Востока, учитель естественных наук, позднее – главный инспектор училищ Восточной Сибири Р. К. Маак (1825–1886); писатель, этнограф и краевед Н. С. Щукин (1792–1883); зоолог С. С. Щукин (1754–1828), директор Иркутской гимназии в 1832–1842 гг.; этнограф и поэт Д. П. Давыдов (1811–1888), автор песни «Славное море – священный Байкал…»); В. Ч. Дорогостайский (1879–1938, расстрелян), учитель природоведения в 1905–1910 гг., и др. Из стен гимназии вышло немало крупных ученых и деятелей культуры (Д. Н. Прянишников, А. Н. Турунов, В. Б. Шостакович); один из них – Марк Азадовский.

Спустя много лет, занимаясь культурной историей родного края, М. К. пытался отыскать сведения, относящиеся к Иркутской гимназии. Откликаясь на его запрос, иркутский историк Ф. А. Кудрявцев2 сообщал 7 мая 1936 г.:

К сожалению, приходится отметить, что архив Иркутской гимназии погиб. Одна из старых работниц нашего архива Е. И. Полякова, теперь умершая, рассказывала, что в 1920 г. в Иркутском Губоно3 архивом гимназии топили печи. (Она служила тогда в Губоно.) (65–10; 6).

Истины ради заметим, что значительная часть архивных материалов (в том числе и по истории гимназии) погибла еще в иркутском пожаре 1879 г.

Иркутская мужская гимназия была передовым образовательным учреждением; высокий и вполне европейский уровень преподавания сочетался в ней с вольнолюбивыми настроениями – ими были заражены как отдельные преподаватели, так и гимназисты. Д. Н. Прянишников, поступивший в Иркутскую гимназию на 20 лет раньше Азадовского, вспоминает:

…преподавание древних языков в Иркутской гимназии стояло на гораздо большей высоте, чем, например, в 1‑й Московской гимназии, в которой потом учился мой брат. Нас совсем не донимали зазубриванием грамматических правил и исключений из них, но мы много читали в оригинале древних авторов, несравненно больше, чем это делалось в Москве, как я это мог потом наблюдать на моем брате. Также по алгебре и тригонометрии мы гораздо больше решали задачи, чем это делали московские гимназисты, подавленные зубрежкой всяких грамматик, от церковнославянской до греческой (так было, по крайней мере, в 1‑й Московской гимназии).

Весь режим нашей гимназии был совершенно другой. Так, в пансионе, которым я не пользовался, появился в 1879–1880 гг. только что окончивший университет очень молодой воспитатель, кажется, 21–22 лет, якутский уроженец Константин Гаврилович Неустроев4. Он собирал на своей квартире избранных учеников (я тогда был в пятом классе, мне минуло 14 лет). Неустроев читал с нами письма Миртова5 и по поводу прочитанного вел беседы за чаем. Со старшими учениками у него были и другие занятия, в которые мы, младшие, тогда не посвящались6. <…>

Помню историка Ивана Васильевича Щеглова7, отличного рассказчика, большого патриота – «сибирефила», как тогда выражались, который в годовщину 300-летия Сибири8 убеждал нас дать себе слово по окончании университета вернуться обратно в Сибирь и работать на ее пользу9.

Бунтарские настроения среди учеников Иркутской гимназии еще более усилились в начале ХХ в., когда в Восточной Сибири, как и во всей России, стала ощутимой грозовая общественная ситуация.

На рубеже столетий Иркутск был наводнен политическими ссыльными, в первую очередь народовольцами. «У нас были „старики“. Политические ссыльные, – вспоминал писатель Исаак Гольдберг (1884–1938; расстрелян), многолетний друг Марка. – Вокруг них мы, юные, начинающие жить, находили своеобразную атмосферу, отличную от той, к которой привыкли в повседневности»10.