ЭГО

– Слушай, а ты с Кельминым неплохо так смотришься вместе, я смотрела сегодняшние новости, – заговорил хриплый голос, а к зеркалу и раковине повернулись черные мартинсы. – У тебя есть вообще планы на этого красавчика? Породистый, таких еще щенками разбирают, но я на твоем месте узнала бы, насколько отлично у него на личном. – раздался смех, визгливый и басистый одновременно.

– Ой, не знаю, Ната, не знаю, – театрально начала Диана, – но на самом деле, я была бы не против оседлать такого жеребца, – и снова визгливый смешок, – поговаривают, что у него достаточно влиятельные покровители, кто знает, может быть наш звёздный дуэт засияет на передаче посолидней. А может они увидят мой необъятный потенциал и вовсе выкинут щенка на помойку. – ножка в туфлях-шпильках звонко цокнула о плитку.

– Мне кажется, ты прекрасно знаешь, что надо делать. Это должно быть сыграно правдоподобно, чтоб никто тебя не уличил и никто ничего не понял. Не думаю, что тебе будет выгоден такой скандал. – хриплый голос Наты становился тише, с трудом возможно было различить, что именно говорит собеседница Дианы. Но даже того, что слышала Вета, закрывшись в дальней кабинке, было достаточно для праведного возмущения.

«Тише, Вета, тише, нельзя сейчас дать понять Диане и её подружке, что я здесь и все слышала, хотя я в целом очень бы хотела вмазать по её наштукатуренной морде. Нет, тише, тише, эти змеи точно не дадут мне жизни. Но, почему меня вдруг так озаботил этот разговор? Почему мне есть дело до каких-либо подковерных интриг между ней и Кельминым? Не знаю и знать не желаю! Но отчего мое сердце сжалось в непонятной обиде? Можно подумать, что это меня собираются использовать, подставить и выкинуть. А если так и произойдет, что я буду делать каждое утро, не наблюдая его в своем объективе камеры? В топку, надо заканчивать этот балаган, пусть и косвенно.» – размышляла она, прикидывая, как выгнать двух заговорщиц, не раскрыв себя. Решившись, она нажала кнопку смыва так сильно, словно именно эта кнопка могла предотвратить начало новой войны. Так хотелось думать и в это хотелось верить.

Стоящие по другую сторону пластиковой стены девушки явно не ожидали, что в комнате находится ещё кто-то, кроме них. Резкий звук застал их врасплох, словно после него обрушится небо и разверзнется геенна огненная под ногами. Эффект неожиданности, порой, добавляет героям новых ощущений.

Первой заговорила Диана, тихо, но в сохраняющейся театрально-истерической манере:

– Думаешь, кто-то нас слышал? Если да, то я сейчас же пойду к продюсеру Властову, чтоб он распорядился выгнать крысу с телеканала, пока не понеслись слухи!

Ната поспешила перебить её и также сбавить свой тон до шёпота:

– Ты совсем идиотка? Здесь работает херова тонна людей, а ты думаешь, что будут искать того, кто просто бочок смыл? Здесь нет камер ни снаружи, ни внутри, это может быть что угодно: от технического смыва до осевшей здесь уборщицы Гули или Зули, или как их там. Они по-русски двух слов связать не могут, а ты уже тут панику развела. Да на твои крики сбежится больше народа, чем на какой-то звук смыва. Иди возьми себе свой лавандово-ванильный раф и не делай никому мозги. Вечером я тебе позвоню и мы обсудим наши мысли по разговору выше. Давай, Диан, пойдем отсюда.

Шаги и голоса снова начали постепенно затухать и, с каждым пониженным децибелом, Вета могла впустить в свои легкие чуть больше химозного воздуха.

***

Никогда бы не подумала, что могу стать невольным свидетелем теории заговора масштаба федерального канала. Что уж говорить, иногда обстоятельства играют не совсем в пользу тех, кто оказывается внутри них. Тем не менее, после таких откровений, действительно стоило сходить проветриться. Токсичные ароматы не могут оседать в легких вечно, да и желудок уже начал подавать звуки бедствия. А ещё лучше, зайти поесть.

Я хожу сюда со своего первого рабочего дня, когда моя первая съемочная задача перенеслась часа на три, потому что ведущий передачи был не готов к съемкам. Одному Богу известно, что приключилось с бедолагой, но после ходила информация, что он отравился фасолью в пресс-баре неподалеку. Ну, не мудрено, на отзовиках давно висят несколько отзывов о том заведении с некоторыми спойлерами насчет кухни и сервиса. В этот день мне не оставалось ничего другого и приличного, чем сидеть в уютной кафешке у пруда и смотреть на ровную гладь останкинского прудика в приятной компании бокала Саперави за триста рублей. Пить вино в обед привычка, возможно, пагубная, но скрашивающая нервные и серые будни. Здесь ничего не менялось последние года три и вряд ли когда-либо изменится в своей атмосфере. За такие маленькие детали как ароматный запах готовящихся стейков и пекущегося теста пиццы, переливающиеся по водной глади огни дисплея останкинской телебашни, вкусное вино и лёгкую музыку я, возможно, и полюбила это местечко.

– Чего задумчивая такая? – пока я наблюдала из окна за парой уток, внезапно возник Валера. Теперь его украшало ещё и бархатное коричневое пальто типа тренчкот, как было модно в 40х годах. Безусловно, это добавляло ему привлекательности.

– Да ладно, наша Вета оказалась в центре событий в Останкино и не хочет делиться подробностями? Это не дело! Официант, принесите ещё одну бутылку «Саперави», а мне – греческую пиццу с пепперони! – воскликнул мой друг, понимая, что разговор не закончится с окончанием обеда.

Нам нужно было разработать план.

– Да так, стала свидетельницей того, чего становиться и не стоило. – пробормотала я, делая новый глоток вина и наблюдая за тем, как в глазах Валеры зажигается интерес. Мы достаточно часто сидим у меня на кухне, обмениваясь последними новостями и прочими историями, о которых невозможно молчать. Но может все таки об этом не стоит говорить?

Мальчики в аккуратных фартучках метались от одного края заведения к другому, обслуживая столики.В обеденное время здесь становится очень оживлённо. Это даже хорошо, ведь так никто не сможет услышать чужой разговор, даже если захочет.

Я крутила в руках бокал, наблюдая, как вино стекает по его стенкам. С чего начать? Что появилось раньше – курица или яйцо? Но ответ оказался гораздо проще. В начале было Слово.

– Короче, – выдохнула я, – в уборной я случайно услышала разговор Дианы с её подругой, вроде так, о Максиме Кельмине, может ты его знаешь. – чем дальше я уходила в глубину разговора, тем сильнее округлялись глаза моего товарища и обострялся взор. Мне неизвестно, в каких обстоятельствах они могли встретиться, но я предполагала, что между ними существовала некая напряжённость.

Тем не менее, я продолжила говорить:

– Суть такова: они затевают что-то плохое против него. В разговоре отчетливо было что-то в духе “соблазнить, развести на славу и выкинуть на помойку”. Другой момент, мне почему-то стало так обидно за него, словно это все было в адрес моего близкого человека, я не знаю. Это неприятное ощущение до сих пор не хочет утонуть в красном сухом – я закончила говорить и снова сделала глоток вина.

Валера нахмурился. С ним такое часто случается, когда он слышит то, чего не хотел бы, или когда начинает злиться. Вокруг него словно сгущалась мрачная аура, и я даже слегка поежилась. Но вместо гневной тирады он лишь улыбнулся.

– Неужели моя Вета влюбилась?

Этот вопрос прозвучал в воздухе и, словно кувалда, обрушился на меня. Я? Влюбиться? В этого самовлюблённого выскочку, который в любой другой стране был бы убит в мгновение ока только из-за своего внешнего вида? Я нервно сделала ещё один глоток вина, чуть больше обычного, и закашлялась.

– Я? Да чтоб я и замахнулась на Такое? Валера, ради бога и святой Девы Марии, выбирай выражения, если не хочешь, чтобы меня отсюда вынесли вперёд ногами, – я всё ещё пыталась откашляться от коварного красного вина, которое начало жечь горло.

Мой друг повернулся и задумчиво посмотрел на гладь останкинского пруда. Его взгляд был то ли задумчивым, то ли полным сожаления. Просидев несколько минут в полной тишине, он снова заговорил, уже своим обычным тоном:

– Ну раз так случилось и нашему товарищу нужна любая посильная помощь, то давай поможем. Но здесь стоит быть крайне осторожной, ведь, инициатива всегда наказуема, не забывай. Уверена ли ты, что этот человек захочет тебя слушать? Готова ли ты рискнуть своим местом и тем, чего ты добивалась достаточно времени? – подобно демону, искушающему и проверяющему человека, он проверял меня.

Я не была уверена в своих силах. Для человека, который каждую неделю проживает одни и те же события, с небольшими перерывами на алкоголь, мне нужно было что-то, что могло бы доказать, что моя жизнь имеет смысл. Пусть моя совесть и не кристально чиста, но у неё достаточно света, чтобы не допустить такого ужаса. Я не знала Максима Кельмина так же хорошо, как не знала саму себя. Будет ли он меня слушать? Скорее всего, нет. Готова ли я принять последствия? На самом деле, мне нечего терять, ведь в том же квартале ребята из «НТВ» построили новый офис. А какая разница, где смотреть в камеру? Готова ли я рискнуть? Очевидно, да.

Валера внимательно следил за мной. Он наблюдал за мной спокойно и методично, подмечая каждое изменение в моих движениях. Он был готов поддержать меня в любом начинании, но не в такой авантюре. Тем не менее, он не высказывал резкого протеста.

– Я вижу, ты уже всё решила, – сказал он. – Отговаривать тебя бесполезно, так что мне остаётся только быть рядом с тобой. Каким бы ни был исход, мы разделим его вместе, как и должно быть.

Он протянул руку и сжал в ней мою. В комнате внезапно стало очень жарко, как будто своим решением я заключила договор с самим дьяволом.

***Виктор

Издательство представляло собой пару десятков кабинетиков, разбросанных по двум этажам какого-то затрапезного здания. Словно случайный изгой, затесавшийся среди благородных питерских строений с вековой историей, оно выглядело так, будто на приём с дресс-кодом в классическом стиле явились в пляжных шортах. Графоманская контора пользовалась спросом у бывалых прозаиков и неумелых поэтов-выскочек. И всё же, это было едва ли не единственное место, куда меня хотя бы впустили за порог. Что это – благодать или моё персональное проклятие – я до сих пор для себя не решил.

Хочется думать, что изнутри картина выглядела иначе: дорогая мебель, горшки с фикусами по углам, золотая табличка на входе с именем улыбающейся сексуальной секретарши. Но любые фантазии неизменно разбивались о реальность – стоило только открыть тяжёлую входную дверь. Каждый раз казалось: вот сейчас что-то изменится. И каждый раз ничего не менялось.

Порочный круг повторялся без осечек, каждый вторник и пятницу, ближе к пяти вечера.

Отворив со скрипом массивную дверь, я прошёл мимо секретарши бальзаковского возраста, окружённой засохшими гортензиями, туда, где мою писанину в ближайший час либо примут, либо отправят в переплёт на органическое удобрение.

Дверь кабинета главного редактора всё ближе. Всё неминуемее.

Он сидел на привычном месте – спиной к стеллажам, уставленным книгами. На кофейном столике вяло тлела папироса в пепельнице; запах крепкого табака пронизывал комнату насквозь, въедаясь в ткань, кожу, мысли. Первые пятнадцать визитов я не мог привыкнуть к этой удушливой атмосфере. Потом, кажется, перестал замечать. Или смирился. Быть может, однажды, когда мой «роман» увидит свет, я тоже позволю себе папиросы столь же дорогие.

– Ну, присаживайтесь, господин Кильвейн, – без особой заинтересованности бросил редактор, кивнув на кресло напротив.

Дверь за спиной со скрипом захлопнулась. Выхода не осталось.

Редактор, воспользовавшись моим замешательством, взял листы и начал читать. Расслабляться было рано. Обычно через десять минут молчания я получал отказ. Потом – бессонные ночи, изъеденные никчемностью, и горечь бесплодных попыток.

Я медленно опустился в кресло, крепко сжимая папку с рукописью, чувствуя себя так, будто меня окунули в холодную воду. Установленный распорядок я знал наизусть: десять минут на прочтение, пять – на вердикт. Время для него двигалось со скоростью света. Для меня – застыло. Напольные часы у стены ровно отбивали секунды, словно молотки забивали гвозди в гроб моего самоуважения. А стрелки всё продолжали глухо щёлкать, отскакивая от стен и врезаясь в сердце. Прошло три минуты.

Редактор всё ещё читал, взглядом пробегая строки с той самой хмурой сосредоточенностью, которая выдаёт больше, чем любые слова. Его не зря за глаза называли «эмотивом» – человеком, у которого эмоции проступают наружу, как кровь сквозь бинт. Понимать его было не сложнее, чем читать открытую книгу. И всё же сейчас я сам был в замешательстве. И от этой липкой неопределённости становилось только страшнее. Мысли о провале накатывали, как волны. Где-то на третьей полке шкафа, казалось, всё ещё стояла бутылка виски. Возможно, сегодня она мне пригодится.

«Может, всё это было зря? Может, я зря пытался привнести нечто живое в свой затрапезный роман? Может, стоит перестать думать, что эта графомания когда-нибудь переплюнет истинных классиков житейского нытья?.. Почему он зацепился именно за меня? Почему он всё ещё меня читает?»

Редактор отложил рукопись в сторону и какое-то время просто смотрел в окно, словно искал там ответ на вопрос, который давно перестал задавать. Я ощущал, как каждая секунда его молчания ложится на плечи лишним грузом.

– Вы понимаете, Виктор, – начал он, наконец, голосом спокойным, но странно тяжёлым, – мир не просит от нас правды. Он требует… утешения.

Я молчал. Что на это ответить? Что утешение – удел фармацевтов, а не писателей? Что ложь в красивой обёртке – хуже, чем правда в рваных ботинках?

– В ваших текстах слишком много горечи, – продолжил он, задумчиво поглаживая подбородок. – Это пугает людей. Им достаточно собственных бед. Они приходят в книги не за тем, чтобы смотреть в бездну.

Он не обвинял. Он констатировал. И в этом, пожалуй, была самая страшная часть его речи.

– Либо вы научитесь прятать свою боль под шелест страниц, – его голос стал мягче, – либо никто вас не прочтёт. Никто вас не спасёт.

Я смотрел на него и чувствовал, как за привычной усталостью в его глазах скрывается какое-то странное сожаление. Словно он уже видел этот путь: короткий, заросший, бесполезный. Словно он сам когда-то стоял на этом перепутье и выбрал не дорогу, а тропинку между двумя краями.

– Мы можем переписать первую часть. Сделать её легче. Сделать так, чтобы читатель почувствовал… надежду. Хотя бы крошечную, едва уловимую.

Он достал карандаш, отметил что-то на обложке моей рукописи.

– Подумайте об этом, – сказал он напоследок. – У вас есть что сказать. Но ещё важнее – уметь заставить людей захотеть это услышать.

Он вернул мне папку. Бумаги в ней казались тяжелее свинца.

Когда я вышел из кабинета, воздух в коридоре показался липким и пустым. Секретарша, не поднимая головы, продолжала листать какой-то потрёпанный журнал. Где-то глухо тиканье часов продолжало отмерять секунды чьей-то чужой жизни.

Я спустился по лестнице и вышел на улицу. Морось питерской погоды врезалась в лицо микроскопическими иглами.

"Прятать боль", – слова редактора, словно занозы, не давали покоя.

"Прятать… Прятать так, чтобы её чувствовали, но не видели. Как шрам под длинным рукавом. Как отчаяние в улыбке."

Я шёл по Невскому сквозь плотную вуаль осени, пока город медленно впечатывался в кожу. Питер принимал меня, как всегда – без лишних вопросов, без обещаний. А впереди уже маячила другая тень – тень долгов, тень обыденности, тень необходимости искать спасение там, где искать его стыдно.

III

Вета

Вета захлопнула дверь так, словно пыталась отгородиться не просто от улицы – от всего мира. Гулкий звук прокатился по пустой квартире, растворяясь в тишине, как последняя отбившаяся капля терпения. Рюкзак с глухим стуком шлёпнулся на пол, пальто лениво соскользнуло с плеч и повисло на крючке, угрожая рухнуть при первом же сквозняке.

– Вот и славно, – буркнула она себе под нос и побрела на кухню, усталость сковывала движения, как свинцовые оковы. Даже включить воду казалось непосильной задачей.

По пути Вета задела стул, тот накренился, жалобно скрипнув, но она только фыркнула в ответ – сил ругаться не осталось.

Вместо привычной раздражённой ругани на весь окружающий мир, в её голове снова и снова всплывали обрывки мыслей о Валере. Его тяжёлый взгляд, липкий, как мёд на ладонях. Его настырная забота, от которой хотелось одновременно сбежать и спрятаться.

Вода полилась в стакан, переливаясь через край, капли падали на столешницу – словно вторили её разбегающимся мыслям.

– Что за бред, – буркнула Вета, осушая стакан в два глотка.

Её собственный голос звучал так, будто принадлежал кому-то другому – уставшему, выжатому.

"Ты же одна не справишься. И кто тогда спасёт Максима?" – эхом всплыли в голове слова Валеры, вызвав нервную ухмылку. Саркастичную, обречённую.

– Как будто я вообще просила о помощи… – пробормотала она в пустоту.

От этой мысли стало ещё противнее: опять одна. Снова одна. Одна против всех этих тупых, нескладывающихся эмоций.Брат, конечно, предпочёл не возвращаться. Женя был достаточно умён, чтобы понимать: в таком настроении она запросто могла метнуть в него ботинок, чашку или ещё что-нибудь потяжелее.

Она шлёпнулась на кровать, даже не разуваясь. С потолка на неё безучастно смотрела старая лампочка, её холодный свет только подчеркивал: спасать её некому.

– Чёрт бы тебя побрал, Валера, – выдохнула Вета и закрыла глаза.

Но сон не приходил. Внутри всё ещё клубились вопросы, раздражение и что-то странное, тянущее изнутри – будто кто-то расцарапал изнутри её душу тупыми ногтями.

***

Тихий щелчок замка отозвался в тишине, как выстрел. Он медленно стянул пальто, аккуратно повесил его на вешалку – машинально, как солдат, исполняющий свой последний приказ, – и прошёл вглубь квартиры. Свет в гостиной исходил только от одинокой лампы над столом, создавая вокруг вязкие тени.

Комната была пуста и аккуратна до стерильности. Всё казалось почти мёртвым, застывшим… если бы не одна стена. Его запретный алтарь. Его личная бездна

На стене, как трофеи безумия, висели фотографии Веты. С выпускного – смеющаяся, растрёпанная, с бокалом в руке. Из кафе – склонившаяся над ноутбуком, с сосредоточенным лицом. Их совместные прогулки – кадры, сделанные украдкой. Рядом аккуратно висели скриншоты их переписок – сухие, саркастичные сообщения, которые он перечитывал до изнеможения, в поисках намёков на что-то большее. Чуть ниже – карта её маршрутов: работа, любимое кафе, парк, куда она убегала дышать.

Валера стоял, разглядывая это своё шевелящиеся пугало счастья, и чувствовал, как сердце стягивается тугим, болезненным узлом. Любил ли он её? Да. Любил её, как пепел мечтает снова стать пламенем, не осознавая, что путь только один – вниз.

Но действительно ли это была любовь? Нет. Это было что-то уродливое: дикий огонь, выжигающий до костей. Чернота, густая, как гарь, навсегда впитавшаяся в кожу.

Он понимал. Нельзя. Так. Любить.

"Это неправильно," – глухо думал он, глядя на фотографии. – "Она не моя. Она свободна. Она сама выбирает, с кем быть."

Но сердце шипело, как разогретый металл в воде: "Нет. Не отдавай."

Он знал. Он чувствовал: между ней и Максимом тянется незримая ниточка. Пока невесомая, едва заметная, но реальная. Она ещё не поняла этого – но он понял. И это сводило его с ума.

Как можно позволить её кому-то другому? Как можно смотреть, как её смех достаётся не ему?

Валера начал метаться по комнате, терзая себя мыслями, бесполезными, ядовитыми. Хотел закричать – но в горле застрял сгусток, плотный и тяжёлый. Он рухнул за стол, уронив голову на сцепленные пальцы.

"Ты её потеряешь," – нашёптывал внутренний голос, ледяной и насмешливый. – "Уйдёт. К Максиму. Или к кому-то другому. И что тогда? Будешь смотреть?"

Нет. Не сможет.

Руки дрожали, когда он взял в пальцы снимок, где Вета смеялась, так чисто и беззаботно. Он любил её такой – настоящей, живой, далёкой от всей этой грязи. И страшнее всего было то, что она никогда не знала о его существовании по-настоящему. Для неё он был другом. Просто другом.

– Вета… – прохрипел он в пустоту. Его голос был чужим, поломанным.

Он понимал: стоит сделать шаг – и точка невозврата останется позади. Ещё чуть-чуть – и он переступит черту. Но остановиться не мог.

Он подошёл к стене с фотографиями. Смотрел. Долго. Молчаливо. Как молится безумец перед своим богом.

И в этот момент в его зелёных глазах вспыхнул огонь – темный, голодный, готовый сжечь всё на своём пути.

– Я найду способ, – наконец выдохнул он.

Он не отступит. Уже поздно. Слишком поздно.

***

День на студии начался как обычно – суета, бессмысленная беготня стажёров и торопливый гул голосов, перемежающийся звонками мобильных телефонов. Вета, привычно замерев за камерой, в который раз наблюдала за сценой, где Диана всеми силами пыталась разыграть театр одной актрисы. На этот раз её цель была более чем очевидна: Максим Кельмин, как всегда собранный и непробиваемо холодный.

Диана наклонилась к нему, изображая заинтересованность, которая могла бы растопить айсберг, но явно не Максима. Её яркая улыбка сверкала, как вспышка фотоаппарата, а рука случайно коснулась его локтя. Он едва заметно отодвинулся, не прерывая чтение сценария.

– Максим, может, перекусим вместе после эфира? – её голос звучал так мягко, что сахар в чашках съёмочной группы мог раствориться сам по себе.

– Нет, спасибо, – коротко ответил он, не поднимая глаз. В его тоне не было ни намёка на раздражение, ни капли интереса. Полное отсутствие эмоций – и именно это делало Диану ещё более отчаянной. Она моргнула, но быстро натянула обратно маску дружелюбия.

Вета, стоя за камерой, прищурилась. Её пальцы чуть крепче сжали рукоять, как будто это могло помочь ей удержать баланс. Она видела эту сцену через объектив, но странное ощущение закралось внутрь, как тонкая трещина в стекле. Что-то в этом фарсе цепляло её, заставляло смотреть дольше, чем нужно.

– Не твоё дело, – пробормотала она себе под нос, пряча раздражение под привычный саркастичный взгляд. – Вот уж кому точно плевать на весь этот цирк, так это Максиму.

И, конечно, она была права. Максим, закончив обсуждение с продюсером, скрылся за кулисами, но ненадолго. Эфир начался через считанные минуты, и вся площадка снова погрузилась в строгую тишину, нарушаемую лишь голосами ведущих.

Диана, словно профессиональная актриса, преобразилась на глазах. Её голос звучал легко, почти музыкально, когда она обратилась к зрителям:

– Доброе утро, дорогие телезрители! Сегодня мы расскажем вам о самых важных событиях в нашей стране и за её пределами. Максим, что у нас на повестке?

Максим, сидящий рядом, ответил ровным, бесстрастным тоном:

– Начнём с актуальных новостей экономики. Правительство приняло новые меры по поддержке малого бизнеса, о которых нам расскажет наш специальный корреспондент.

Диана кивнула, но вместо того, чтобы дать ход сюжету, сделала что-то неожиданное – положила руку на его предплечье, якобы в знак одобрения.

– Максим, а как ты считаешь, эти меры помогут людям? Ты ведь всегда так глубоко разбираешься в теме!

Её голос прозвучал чуть мягче, чем следовало. Но Максим, словно не заметив этого, плавно убрал руку с её предплечья и продолжил:

– Диана, я думаю, что анализ лучше оставить экспертам. Давайте послушаем наших коллег в студии.

Камеры переключились на сюжет, но напряжение в воздухе осталось. Вета, наблюдая за этим через объектив, едва сдержала смешок.

– Искусство соблазнения на нуле, – пробормотала она, отворачиваясь, чтобы проверить резкость. Но внутри неё снова зашевелился тот самый червячок. Её взгляд невольно скользнул по лицу Максима, такому спокойному и сосредоточенному, будто всё происходящее было не более чем очередным днём на работе.

***

После съёмок Вета решила заглянуть в телевизионное кафе. Туда она заходила редко, но сегодня ей хотелось отвлечься от мыслей, которые продолжали вертеться в голове, словно заезженная пластинка. Заказав себе кофе, она уселась за столик у окна и погрузилась в размышления о сегодняшнем дне.

Но долго расслабиться не получилось. Краем уха она уловила знакомые голоса. Диана и Ната сидели за соседним столиком, их разговор напоминал шёпот змей, извивающихся в траве.

– Он даже не взглянул на меня! – Диана звучала искренне уязвлённо, хотя её возмущение явно больше касалось самолюбия, чем чувств. – Я ему предложила вместе поесть, а он даже не дал мне шанса!

– Ты слишком торопишься, – лениво отозвалась Ната, потягивая латте. Её голос был спокойным, но в нём чувствовалась уверенность серого кардинала. – Максим – не тот, кого можно взять наскоком. С ним надо иначе.

– Но как? – Диана едва не стонала от бессилия. – Я пыталась быть милой, внимательной, даже искренней. Ничего не работает!