Платон

– Думаю, одного подарка хватит, – я показал на шляпу оставленную на кресле.

– Я же говорил – вы сноб, – надулся он.

– Ну да, ну да… – я продолжал мерить шагами его магазин, который теперь казался крошечным.

Странная мысль закружилась в голове, как на дворовой карусели. Я отругал себя за выпитый виски. Подошел к зеркалу и дал свету стереть мир. Стоял и думал: может, я и правда чертовски устал и от жизни и от себя?..

– Когда надо дать ответ? – спросил я растерянного Семьтонна.

– Лучше завтра, – почти шепотом проговорил он, и я услышал его робкие шаги: один, второй, третий. – Или сейчас… – я не узнал его голос, он был напуган.

– Я соглашусь, – ответил я и отошел от зеркала. Свет погас.

– Почему?.. Нет, то есть я рад, так сказать… Ну, вы поняли… – сейчас он был похож на буддийского монаха: ладони сложены и поднесены к губам, а голова кивает в такт каждому слову.

– Вы знаете, что такое свобода, Семьтонн? – спросил я.

– Нет. То есть да. То есть нет. В общих чертах, так сказать… – он закрыл рот ладонью и замер. Его мечта казалась ему неосуществимой, но подвернулся я, и она замаячила на горизонте. Я стал мостиком, по которому он вот-вот пробежит к своему счастью. Осталось меня не спугнуть. Одно неверное движение – и все пропало.

– Вчера я уволился с работы, сходил к нотариусу, отписал дом жене, а квартиру с машиной – сыну. Распределил имущество по справедливости. Сегодня основательно прибрался и стер себя из соцсетей. Мне еще можно позвонить, домой ко мне заехать, только сделать это некому. Жена за границей, сын живет отдельно, у него своя жизнь. Найми я человека поддерживать свои аккаунты, никто бы не заметил моего ухода. Таков нынешний порядок вещей. Зря вы назвали меня убийцей, утром о себе я тоже так подумал. Зря. Двадцать пять лет верил, что смогу, и от этого жить было легче, будто дни считал до побега. Убийство: раз – и готово. Принуждать себя к жизни неизвестно ради чего – это ежедневное насилие и пытка. Я хотел ее прекратить, принести себе освобождение. Представлял, что погружу себя в вечный сон без сновидений, в покой. Но слова – пустой звук. Легко думается, как умрешь однажды. Сам или не сам – без разницы, но всякая решимость пропадает, когда однажды превращается в здесь и сейчас. Но я свободен. Нет, не потому что порвал со всем, а потому что оставляю за собой право пойти другим путем. Выбор и есть свобода. Я не верю в судьбу. Миром правит случай. Вы, сами того не зная, случайно указали на мою мечту. Глубокий сон без сновидений и чувств – вот чем зацепили и, возможно, уберегли. Я враг себе и так дорожил идеей, что мог закрыть глаза и шагнуть в бездну ради нее. Смотрите, как переплелись наши бредовые мечты. Подобное притянуло подобное, чтобы сбыться. Посидеть на дорожку – добрая примета, а прилечь на нее – может стать многим лучше. Пожалуй, мне стоит протестировать их безмятежный сон, похожий на смерть. Вдруг мне не понравится, и тогда придется задержаться… – Семьтонн не понял юмора, он стоял со стеклянным взглядом и протягивал буклет. – Кроме шуток, меня не покидает ощущение, будто я упустил в жизни нечто важное вроде не выключенного в доме света, воды или утюга, а значит, мне придется вернуться. Где, вы говорите, находится ваша потрясающая спа-усыпальница? – спросил я.

– Недалеко от Ясной Поляны. Это в… – он вышел из оцепенения и тыкал пальцем в сторону стеклянных полок.

– Я знаю, где это, я там отдыхал прошлым летом, – ответил я, взял шляпу и направился к выходу. – Полагаю, сделку можно считать успешной?

– Более чем, более чем, Платон. И все же я не понимаю, зачем такому, как вы, – начал он, подбирая нужные слова, и показал глазами наверх, – туда?

– Не туда, а туда, – я потопал по полу. – Земля внизу, Семьтонн. Опять клише. Может, я уже увидел достаточно.

Я вышел на улицу в стонущий ноябрь. За какой-то час погода испортилась. Налетела пурга, ветер кашлял в лицо снежной мокротой. Я запахнул пиджак, прикрыл глаза ладонью и побежал на стоянку по припорошенной жиже, которая быстро просачивалась в ботинки. Запрыгнул в машину, как брезгливый кот, согрелся и поехал домой.

В доме, насквозь пропитанном палочками сандала, жарко пахло жареной уткой и сочными апельсинами. Сын приехал. Он разжег камин и накрыл на стол.

– Здравствуй, отец мой, – сказал Пашка и воздел руки к небу.

– Здравствуй, сын мой, – ответил я, вешая пиджак в шкаф. – Дурацкое приветствие, не находишь?

– Норм. В нашем мире положено кого-то в открытую боготворить, я выбрал тебя. Ты мой бог, – подмигнул он.

– Прекрати издеваться. Что греешь? – спросил я.

– Утку по-пекински. В честь юбилея куплена и будет разделана на пятьдесят символических утей. Рис от шефа, нарезка, закусь всякая. Поляна благоухает. Мой руки, садись.

Я сел, как обычно, во главе нашего обеденного стола. Пашка рядом. Богатая трапеза занимала лишь четверть этой деревянной махины, что некогда вмещала толпу из двадцати гостей. В памяти воскресли образы давних друзей и жены, сидящей напротив, на расстоянии трех бросков солонки юзом, как мы любили говорить, бурные посиделки до утра и ее развеселые корпоративные девичники, на которых я выполнял роль официанта и таксиста. Я взял первую попавшуюся бутылку из четырех, поставленных для разнообразия, и спросил прямо:

– Бакарди? В кабинете спер?

– Представь себе, купил. Все три, четвертую выменял на ту, что спер в кабинете, но то был не Бакарди. Не отвлекайся, у меня тост.

Щуплый, с гоголевским каре, тонкими, почти женственными чертами лица, Пашка всегда был ухожен до кончиков ногтей и выглядел безупречно в своем неизменном черном френче. Ворот белой водолазки напоминал римский воротничок, и сам он в столь стильном, строгом одеянии походил на клирика. Прочистив горло, он встал и выпалил на одном дыхании:

– Отец, Па, предок и тэдэ, поздравляю тебя с днюхой. Тебя, самого сильного, доброго и прикольного представителя человечества, талантливого и небезупречного, как сама природа. Тебя, человека, который однажды не пожалел на меня генетического материала и, надеюсь, об этом не пожалеет. Будь рядом маман, она бы влепила мне подзатыльник за то, что я начал не со здоровья и долголетия и не закончу любовью с прилагающимися земными и неземными благами, положенными всякому по умолчанию. Но я говорю, что думаю, и хочу выпить за то, что ты есть. Просто классный, настоящий, без всяких но, если, и точка, – он чокнулся со мной, осушил стакан и с размаху поставил его на стол.

– Спасибо, красноречивый потомок.

Я был тронут и, выпив по инерции, смотрел на донышко и чувствовал на губах легкий привкус праздника. Во мне созрел ответный тост, но тут Пашка протянул первый подарок.

– От Ма открытка, держи.

На оборотной стороне видовой открытки побережья Испании беглым почерком было написано: «С днюхой, старый хрыч! Желаю тебе научиться-таки наслаждаться жизнью, как я. Поверь, аппетит приходит во время еды, и полтос – лучшее время переходить к десертам». В нижнем углу вместо подписи красовался перламутровый след, оставленный поцелуем накрашенных губ. Вполне в ее духе. Я положил открытку на стол и задумался.

– Ты расстроен? – спросил Пашка, вглядываясь в мое лицо.

– С чего бы? – соврал я. – Она не забыла обо мне, обозвала и поцеловала. Разве не повод для радости?

– И ты не ревнуешь ее к «десертам»? – он взялся за утку, положил себе в тарелку любимые крылышки, а мне – несколько кусочков грудки и полил их оранжевым соусом.

– Нет. Твоя Ма все же прелесть. Глупо говорить: подрастешь – поймешь, но это так. Иногда, чтобы спасти любовь и брак, надо развестись. Мы вырастили тебя, и каждый пошел своей дорогой, пока не поздно. Она влюблена в жизнь, а к жизни ревновать глупо.

– Никогда не мог ее понять и вряд ли смогу простить, – сказал он, отвинчивая крышку у бутылки с ромом.

– Простить за что? Тебе было почти восемнадцать, – возмутился я.

– Я не о себе, – он взял апельсиновый салат. – Как ты мог ее отпустить?

– Элементарно. Закрыл глаза и разжал руки, – показал я.

– Па, я серьезно. Она же была с тобой счастлива, – проговорил он, не отрывая взгляд от льющегося в стакан рома.

– Ключевое слово «была». Была счастлива со мной, а потом захотела быть просто счастливой, и она имела на это полное право. Я не стал мешать. Почему ты поднял эту тему сейчас? – спросил я.

– Из-за открытки, глупой открытки, Па. Она могла позвонить. Открытки – это ненормально. Ты и тут найдешь ей оправдание? – напирал он.

– Это обида. Ты влез в мою шкуру и все-таки говоришь о себе. Вылезай, ради бога, она тебе не по размеру. Разве я похож на человека, который горазд принести себя в жертву? Похож на того, кто отпускает любимую женщину и тут же сворачивается на полу, чтобы, сопя, состариться в уголочке? – сурово ответил я и сам себе поверил.

– Па… – отпрянул Пашка.

– Не папкай. Когда я говорил, что мы с мамой были вместе, пока растили тебя, это не значит, что мы замуровали себя в доме и не могли разбежаться, когда захотим. Могли. Еще как. Но нам нравилось жить вместе и с тобой. Мы были счастливы, и трудно было определить, где начинается один из нас и заканчивается другой. Это и называется семья. Женись, тогда и поговорим, теоретик. Ты вырос, но мы не перестали любить тебя как ребенка. Со взрослыми тоже случается подобное. Мы перерастаем отношения, но не перестаем любить, разлетаемся, но сохраняем душевное родство. Как-то так, Паш.

– Иллюзорное родство, – подметил он.

– Допустим, – хмыкнул я. – Но я рад, что у нее хватило смелости продолжить жизнь так, как ей хочется, в одночасье обрубив концы и отчалив от всего привычного. Я восхищаюсь.

– А как по мне, так она тебя кинула и сбежала. Повода для восторга не нахожу.

Я резко встал.

– Подожди, сейчас вернусь, – сказал я и пошел вглубь дома.

Во всех приличных домах семейные фотографии стоят на каминной полке. Мой дом не был приличным в этом отношении. Каминная полка пустовала. Фотографии хранились где-то наверху, в кабинете или в спальне. Я примерно представлял где. Терпеть не мог придурошных фоторамочек, выставленных напоказ в напоминание о том, как здорово было когда-то. К тому же они притягивают пыль и любопытные взгляды случайных людей, приходящих в дом явно не для знакомства с моей вышколенной биографией. Быстрым шагом поднялся в кабинет и пробежался по книжным шкафам, сунулся в комод и в нижнем ящике среди рукописей отыскал старый фотоальбом. Выдернул первую попавшуюся фотку Веры, спустился вниз и, показав Пашке фото, спросил сурово:

– Вот твоя мама, посмотри на нее и скажи, заслужила она старость со мной?

Пашка смотрел на нее так, будто видел впервые. Пристально, жадно. И вдруг отвернулся, а я не смог. Ее красота завораживала. Пашка унаследовал ее, и, если бы родился девочкой, я бы сдал его в монастырь. Недавно в витрине киоска на обложке журнала я увидел знакомое лицо и прильнул к стеклу. Это была прекрасная Галь Гадот, из-за нее я пропустил свой автобус. Точь-в-точь Вера в молодости. Я помню ее глаза и взгляд – то уверенный, дерзкий, то глубокий, нежный. Им она меня и зацепила, я пошел бы за ней на край света, но она осталась со мной, выбрала меня.

– Неважно, – сказал он и продолжил есть. – Ты не заслуживаешь жизнь без нее.

– Спорный вопрос. Если бы все повторилось, я бы отпустил ее снова, потому что нельзя человека сделать счастливым. Осчастливить на миг, на мгновение можно, а сделать счастливым против воли – нет. Сколько ни старайся, – сказал я и убрал фото вместе с открыткой на край стола.

– Вот тут ты ошибаешься, Па. Можно, еще как можно.

Он выпрямился, закинул ногу на ногу и скрестил руки на груди, поправив пуговицы с гравировкой «ПАН» на рукавах. Я не понял, что она значит, но было не до того.

– И как ты себе это представляешь? – поинтересовался я.

– Я над этим работаю, – ответил Пашка.

– Стоп. Что?! – не сдержался я.

– Да-да, – продолжил он тоном лектора. – Я тебе не говорил, но это не то же самое, что врать. Мы общаемся раз в полгода, а события происходят чуть чаще. Да-да, я заработал на собственный проект. С прошлого мы свалили и лабораторию сняли. Миха Гений в ней безвылазно живет, циферки считает, перепроверяет мою догадку. Ошибаться нельзя, мы на себе пробуем – и, знаешь, работает. Кажется, мы нашли решение всех человеческих проблем. Тумблер нашли. Названия у проекта нет, не придумали, между собой зовем его «Счастьем». Знаю, ты не любишь спойлеры, одно скажу: ты будешь мною гордиться.

– Святые скептики, где-то я это слышал.

Теперь я принял его позу, скрестил руки и закинул ногу на ногу. Мы сидели напротив, как отражение друг друга.

– В этот раз будет иначе, – гордо заявил Пашка.

– Свежо предание. Ей-богу, почему ты не можешь работать без сверхусилий и сверхценных идей? Ты не похож на романтика. Прости, но я не вижу пользы для людей в твоих проектах вроде «Дудочки для крыс» в торговых центрах. Это чистой воды манипуляция, от нее выигрывают только торговые компании и банки, выдающие кредиты, – я сделал ход.

– Не только, и я не подорожник, чтоб быть полезным, – парировал Пашка. – Па, я необих, я изучаю поведение людей. И моя работа заключается в том, чтобы прогнозировать его, контролировать и незаметно им управлять. В этом я преуспел. Если бы нырнул в психологию, как Ма хотела, то заблудился в человеке на всю жизнь, потому что сознание – это лабиринт, а подсознание – лабиринт в лабиринте. Даже психиатрия, претендующая на точность карт головного мозга, – не наука, а богословие. Там бы я был полезным, с вашей точки зрения? – он сделал акцент на слове там.

– Сомневаюсь, – я плеснул себе рому.

– И правильно делаешь. Меня привлекали только толпа и поведение человека в толпе. Поэтому я пошел в нейромаркетинг и подался в технологи, будь они неладны. Здесь все заточено на механику мотив – стимул – реакция. Это научная магия. Да, сначала я очаровался силой. Казалось, мы подчинили природу и можем вертеть людьми как захотим, а потом испугался, что заиграюсь и замараю руки кровью. Уговаривал себя, что в любой момент выйду из игры, ведь таких, как я, тьма, и не я, так другой возьмет заказ. Потом взял последний, провел в Думу чемпиона, который двух слов связать не мог. Помнишь то чудо тупее паровоза, что веслами махал быстрее всех в стране? – я кивнул. – Очень важное качество в политике, но за него отвалили, а мне нужны были деньги на проект. Знаешь, я могу заставить весь город прыгать на одной ноге и кидать в проезжающий грузовик деньги. Меня не посадят, никто ничего не докажет. Мы шаманы, иллюзионисты, мы вне закона и работаем на тех, кто сами себе закон. Это круто и гадко, Па, – он сжал губы и умолк, налил до краев и выпил залпом. – Хватит фокусов. Мне скоро двадцать пять, и я до фига понял: и то, что сам себе не принадлежу, и то, что используют меня, и то, что мир – фальшивка. Все врут. Неважно, по какую сторону стоять, лжецов или обманутых, потому что каждый в итоге обманывает до кучи и самого себя. Чуешь, что мне остается? Уйти в утиль или создать последнюю иллюзию, которую не сможет разрушить никто. Надеюсь, после люди будут счастливы, а мои коллеги-долбоящеры останутся не у дел. Я тоже, но мне пофиг.

– Мне казалось, тебе нравится твоя работа, ты азартен и любишь побеждать, – сказал я.

– Любил, но победа победе рознь, – он опустил голову, и волосы закрыли его лицо. – Пусть я был наймитом и выполнял заказы – чем мне успокоить совесть? Тем, что я вышколенный киллер с М200, а не маньяк из переулка?

– Выходит, все-таки совесть… Любопытно. Людей пожалел? – спросил я.

– Чего их жалеть, им так удобно и выгодно. Это очевидно. Говорю же, я не фрейдист, чтобы искать истоки их инфантилизма. Мы работаем с готовым продуктом. Мы создаем им подложный мир, пичкаем образами и обещаниями, водим на поводке веры и надежды, рисуем завтра, куда они не попадут никогда. Наша цель – формировать стимулы, закреплять навыки, поведенческие реакции, которые передаются по наследству, во имя всеобщей кротости и послушания. Высокая, высокая цель, – сгримасничал он. – Не их я пожалел, себя пожалел, время убитое, способность видеть только видимое, черт бы ее побрал, ну и знания, которые, как меч самурая, в хозяйстве не пригодятся. А на войну я больше не пойду.

– Отвоевался, значит?

– Вроде того. На днях мне вручили губернаторскую грамоту за особый вклад в развитие общества региона. Я долго ржал над формулировкой, а потом напился и уснул. Приснился мне интересный сон. На холме стояли люди в белом, человек сорок, а я сидел поодаль на траве и читал ленту в телефоне. Им явно было от меня что-то нужно, но что – понять не мог. Видел, им скучно, и включил музыку. Она была грустная, и они заплакали. Взрослые, дети и старики утирали слезы. Они не утешали друг друга, а смотрели на меня с укором как на причину своей беды. Тогда включил веселую – и они бросились танцевать, как сумасшедшие, вскидывая руки, тряся головами, и прыгали, пока не выбились из сил. Я озадачился и нашел мелодию, которая вдохновляет меня во время работы, Uzh Melody. Они остановились, прислушались, привели себя в порядок и потом смотрели на меня долго, будто прощались. Взгляд их был ясный, светлый. Не сказав ни слова, они собрались и, взяв детей на руки, ушли. Видно, получили что хотели, подумал я и проснулся. Теперь этот сон преследует меня. Я долго думал и понял, зачем они потревожили меня, и хочу им это дать. Уверен, сон вещий и сбудется, – добавил Пашка.

– Сны и муки совести, толпа и музыка. Не знаю, но первая ассоциация, которая у меня возникла, – это твой проект с музыкой. Ты пробовал трактовать сон, а не воспринимать буквально? – спросил я.

– Иногда банан – это просто банан, Па. Люди вроде бы разные, но устроены одинаково, и в этом смысле мне подфартило. К тому же до них никому нет дела. Не то чтобы мне их жаль, нет, я все-таки эгоист, единственный ребенок и все такое… Когда я понял, что многое могу, я прислушался к тому, чего хочу, а хочу я выходить на улицу и видеть счастливые лица, а не унылые рожи. Фон хочу изменить – вот моя мотивация, – он криво улыбнулся и начал дирижировать стаканом, предлагая выпить. Я поддержал. – Представь, залез в сонник… – он увидел мою реакцию. – Нет-нет, подожди. Что-что, а человеческую наблюдательность я ценю высоко. Оказывается, видеть себя в черном – к смерти близкого. Типа траур. Белые одежды говорят о божественном вмешательстве в дела. Не нравится мне это, поэтому я буду понимать сон буквально: люди приходили ко мне за счастьем.

– И все-таки я не представляю. Это попахивает утопией, что-то совсем из рода фантастики, – я достал электронную сигарету и закурил за столом, чтобы не вставать к окну.

– Давай так: сначала сделаю, потом расскажу. Если испытания пройдут успешно, я осчастливлю целый город. Разве не здорово? Па, ну серьезно, разве ты не хочешь в одночасье стать счастливым? – спросил Пашка.

Я чуть не подавился.

– Что значит стать? Мне и так хорошо, – ответил я.

– Па, мы вроде теперь начистоту – и снова ложь. Кстати, я отдал пьесу, которую ты мне дал почитать, своим экспертам, и они сказали, что она написана человеком, находящимся в глубокой депрессии.

– Господи, ну хоть кто-то догадался, а я-то думал, помру нерассекреченным, – я выпустил дым в потолок. – Теперь можно признаться: никуда не уезжаю, это отмазка, скоро меня найдут с дыркой во лбу. Маски сброшены. Финита ля комедия.

– Не перебивай меня, – продолжил он. – Тогда я стянул из комода другую рукопись и тоже отнес им, разумеется, не сказав, кто автор. Второе заключение было таким же, но с небольшим нелицеприятным дополнением, – он оттянул ворот водолазки, поднял его вверх, склонил голову набок и вывалил язык. – Я сказал, что знаком с человеком, написавшим комедию, и он веселый и жизнерадостный, но они были непреклонны. И знаешь, я им верю.

– Все это интересно, и твои эксперты – молодцы, хорошо соображают. Только, видишь ли, в чем дело, со мной у них вышла промашка. Всякий мыслящий человек несет в себе страдание, но оно не имеет ничего общего с депрессией, которую с легкостью диагностируют у каждого второго и жадно лечат, – парировал я.

– Ты хочешь сказать, что люди, которые работают на крупнейшие корпорации, взяли и споткнулись на тебе?

– Уже сказал. Можешь поднимать их и уносить на исходные позиции. Я не противник анализа, более того, в чем-то они правы. Между «я устал» и «мне надоело» лежит пропасть. Так вот, я не устал и могу прожить еще столько же. Но стоит ли?

– Так ты не пошутил? – озадаченно спросил он.

– Нет. Мы не выбираем, когда рождаться, но у каждого из нас есть возможность уйти отсюда вовремя. Мы слишком зависимы от внутреннего завода и вынуждены ждать, когда он закончится, – Пашка повел бровью. – Когда я говорю «мы», то имею в виду людей, похожих на себя. Остальные, конечно, не ждут. Люди вообще жизнелюбивы. Они боятся умирать и просят других без конца проворачивать ключик у себя на спине, чтобы задержаться тут подольше. Я же сделал все, что хотел, и увидел достаточно, у меня не осталось ни желаний, ни стремлений, и поэтому не вижу смысла коптить небо. Признаюсь, не собирался об этом говорить, думал ограничиться запиской, – я вытянул из держателя прогоревший табачный стик и закатил его под тарелку.

Пашка встал и начал ходить по залу, заложив руки за спину и опустив взгляд. Иногда он останавливался, смотрел перед собой, с силой втягивал воздух, шумно выдыхал и шел дальше. Я смешал коктейль из рома и спрайта, выпил неспешно с обветренным икорным бутербродом и смешал новый. Какие-то черты характера в Пашке меня раздражали, но его привычку думать я обожал. Он никогда не говорил первое, что придет на ум, не заполнял паузы словесным мусором. Если ему нужно было время подумать, он его брал, и брал столько, сколько нужно. Он подошел к столу и облокотился на спинку стула.

– Я не вправе влиять на твое решение. Просто скажи, сколько у меня времени. Есть вещи, которые мы делаем из интереса, но есть и другие, они совершаются ради и во имя. Мой проект не забава. Я хотел удивить тебя, но не знал почему. Теперь понял. Ты говоришь, будто увидел все, тогда скажу тебе: ты ошибаешься. Уверен, когда увидишь мой мир, то останешься. И маленький спойлер: ты снова будешь не один.

– Ты продолжаешь говорить загадками. Делай что делаешь, и будь что будет. Ты уже меня удивил разительной переменой в себе. Мне на самом деле приятно, честное слово. Не торопись. Сам знаю, что такое дедлайн и как он нервирует и сказывается на результате. Не надо «ради» и «во имя», прошу. Утром мои планы изменились. Я пошел покупать шляпу и случайно наткнулся на типа, который сделал мне заманчивое предложение.

Я понимал, что утренняя история – полная шляпа, особенно если ее пересказать в сжатой форме, а как преподнести ее Пашке, не знал. Он бы меня высмеял. Смутившись, я достал буклет с визиткой из заднего кармана джинсов и положил перед ним на стол:

– Тут я собираюсь провести год, самозабвенно релаксируя в бесчувственном сне, а потом решу, что делать дальше, – мой голос не дрогнул, и, довольный собой, я переключился на салат.

Пашка изучал буклет с холодностью криминалиста. Он закинул ногу на ногу, используя верхнюю как перекладину, поставил на нее локти, вытянул руки перед собой, сгорбился и уставился в телефон, набирая в нем текст двумя большими пальцами со скоростью колибри. Мыслитель Родена, версия 2.0. Он что-то искал и параллельно с кем-то переписывался. Его телефон несколько раз пикнул. Читая сообщения, он удивленно морщил лоб, хмыкал, нукал и отвечал на сообщения, хитро прищуриваясь. В ожидании вердикта я подошел к окну. Ветер стих, валил снег и таял, долетая до земли. На дорожке собирались лужи. Отклонившись, в отражении я увидел огонь в камине, потом снова улицу, потом огонь и завесу снега одновременно. Какое-то необыкновенное ощущение посетило меня – забавное, что ли. Вдруг я заметил свою тень, заслонившую половину окна, отшатнулся и, отвернувшись присел на подоконник. Пашка прокашлялся.

– Значит, так. Их страница не актуальна. По факту был совковский санаторий. Какое-то время он проработал как спа-курорт, сейчас рекламы нет, но, судя по налогам, у конторы аншлаг. Поразительная честность. Однако мир слухами полнится, и весьма интересными. «Логос групп», «Логос групп»… Идиотское название даже для филиала. Вроде «Смысл компани». Па, ты в курсе, что будешь лабораторной крысой? – спросил он.

– Да, и меня это не смущает. К тому же элитной лабораторный крысой. За свой безмятежный сон я заплачу без рубля миллион. Мне понравилась идея полной отключки. Бонусом идет омоложение, оздоровление и прочая ерунда, которая не интересна, но может пригодиться, если я решу состариться, – сказал я непринужденным тоном.

– А о побочных эффектах процедуры тебя предупредили? С мозгом шутки плохи. Депривация чувств не проходит бесследно для психики. Не боишься проснуться молодым и чокнутым? – он постучал пальцем по виску.