Платон

«Пчелы! Почему я не подумал об этом раньше? Нормальный же был неземной пейзаж, а теперь еще с пчелами возиться, иначе все завянет, зачахнет на корню, превратится в пустыню, а я буду в этом виноват. И шмели, мухи, наверно, нужны… Они же тоже в опылении как-то участвуют… А потом понадобятся птицы, чтобы жрать эту насекомую братию. В общем, я всегда знал, что от цветочков сплошной геморрой. Зачем я их только посадил?!» – убивался я, глядя на восхитительные лилии.

К вечеру мне расхотелось выстраивать логические цепочки между цветком и пчелой, мухой и лягушкой. Мне хотелось видеть парящих над горами орлов, но я догадывался, что тогда бы пришлось разводить грызунов и устраивать кровопролития. Я был не прочь завести собаку, но собака не ест кокосы и вряд ли согласится питаться безмозглой рыбой.

– Во всем виноваты цветочки, – бубнил я, летая вдоль берега и чувствуя, как теряю покой.

Я смотрел на вечернее небо, яркое, безоблачное, будто в зеркало, и злился на свою безалаберность. Я не знал, чего мне жаль на самом деле: отнять жизнь у тех, кому дал, или не дать ее остальным? Это мучило и рвалось наружу. Небо хмурилось, откуда ни возьмись набежали тучи, из ущелья на берег двинулась армада грозовых облаков, море разволновалось, раскаты грома прокатились над растрепанными ивами.

– Стоп! – крикнул я, и взлетевшие космы ив и брызги волн застыли, и зигзаг молнии замер, не успев коснуться воды. Мир природы, который я помнил, был придуман идеально, мне незачем было выпендриваться. – Тут места хватит всем, пусть живут и без меня разбираются, кто кому нужен.

Мысленно я поблагодарил своего учителя по биологии, добрейшего Льва Палыча, поразительно похожего на Чехова, из-за чего многие называли его Антон Палыч, и он не обижался, а только повторял, поправляя очки: «Я лев, а не антоновка – неужели трудно запомнить?» Не зря он потратил лучшие годы на разъяснения особенностей флоры и фауны земли неразумным детям. Может, кто-то, как и я сейчас, вспоминает азы пчеловодства, разведения кролей, касаток и лошадей в суровых условиях загробного мира. После я выразил благодарность каналу Viasat Nature за сериалы о природе, под которые последние годы любил засыпать, признавая их образовательную ценность и снотворное воздействие. Сидя в комнате, я вычерпывал из себя все, что знал о животном мире, и когда запас знаний иссяк, вылетел наружу, изрядно уставший.

– Итак, зверюги! – обратился я торжественно к стадам, стаям, табунам, косякам, роям и мирно доедающему последний цветок папоротника одинокому единорогу, который оказался тут случайно, когда я размечтался. В конце концов, не все обязано быть правдоподобным. – Я сделал все, что смог, не благодарите. Остальное предоставьте эволюции. Если вы не знаете, что это такое, через несколько тысяч лет появится Дарвин, он вам все подробно объяснит. Живите, размножайтесь, и да не зайдет над вами солнце. И ты, единорог, далеко не уходи, ты мне нравишься больше всех. А тебе что нравится? Пальма? Оно и понятно, забирай, дарю.

Ландшафт изменился, я поднялся на утес и обомлел. Вокруг все было как в жизни. На многие-многие километры простирался мир, полный звуков, запахов, трепета. Я вспомнил, что больше не человек, взмыл ввысь посмотреть оттуда и ахнул. Я парил, не веря своим глазам, то приближаясь, то отдаляясь от Земли, с интересом разглядывая мир. Налетавшись, понял, мне вечности будет мало, чтобы узнать и понять то, что я воссоздал. Пускай отчасти это была копия мира, в котором я жил, но тут некому было упрекнуть меня в плагиате.

«Здорово, что я решился сделать Землю своим домом. Какая красота, ни одного белого пятнышка. Стоп. А где свет? Точно, я вылетел из него пулей посмотреть, что получилось снаружи, и не заметил, что он переместился».

Возвратившись к пальме, Колоссу – нет, Кокосу Родосскому растительного мира, обнаружил мирно спящего единорога. Раньше выше за дюнами была линия света, там начиналась комната без стен, но она исчезла. Эта пропажа повергла в ужас. Пропажу тела я принял как данность, не испытывал никаких неудобств, что тут говорить, вскоре свыкся с новым имиджем, а исчез свет – и будто исчезла часть меня, оборвалась связь, непонятная доселе, но жизненно необходимая именно здесь и сейчас. Я запаниковал. Мне предстояло искать иголку в стоге сена. Единственная здравая мысль, которая пришла на ум, – искать свет ночью.

«Каждую ночь я буду увеличивать радиус поиска и когда-нибудь отыщу его», – решил я.

Стемнело. Чувствуя мою печаль и досаду, зверье разбежалось, птицы умолкли, на море был такой штиль, что казалось, оно покрылось льдом. Я разбудил единорога и сказал ему, что мы отправляемся искать свет. Он вскочил, отряхнулся и слегка засветился белым сиянием, каким обычно сияют единороги после пробуждения под тридцатиметровой пальмой. Я поблагодарил его, объяснил, что свет похож на кусок дня, на солнце, упавшее в кусты, что эта штука намного больше, чем он, и она мне очень нужна. Единорог кивнул, и мы вместе побрели прочесывать свои владения по берегу бухты от утеса до поросшей соснами скалы. Меня разбирала грусть, слезы подступили к горлу. Плакать я не мог, и мои эмоции тут же отражались на погоде: сердился – гремел гром, сверкали молнии, плакал – лил дождь, нервничал – дул ветер.

– Надо научиться держать себя в руках, иначе наш мирок захлебнется в погодных катаклизмах, – говорил я единорогу, представляя, что еду на нем верхом. Он шел, изредка кивая, всматриваясь в темные очертания берега, втягивая ноздрями прохладный воздух и отфыркиваясь. – Я не желаю ему такой участи. Связь с ним очевидна. То, что я испытываю к нему, можно назвать любовью и легко объяснить. Я любил его и до того, как начал извлекать из себя, и когда творил и, казалось, не мог остановиться, и сейчас, когда думаю продолжать. Здесь все из любви и будет так, потому что здесь мне жить и жить. Почему же эмоции отражаются только на погоде? Слава богу, только на ней или пока на ней. Ни в чем другом изменений не заметил. Метеориты не падали, вулканы не извергались, за день падежа скота не было, – призадумался и продолжил: – Ведь вначале я был абсолютно спокоен, думал, что могу соперничать с буддийскими монахами, достигшими просветления: сижу в море света, и меня не колышет. Ведь мог в таком состоянии проторчать миллион лет, пялясь в пустоту, и было хорошо. Вот реально хорошо, кайфно, все по фигу. Я ощутил свободу, помнится, говорил – истинную свободу, недоступную для понимания живых, и восторгался тем, что наконец-то осознал ее суть, и рад был, что умер. В жизни у меня не было шанса понять, что есть свобода, а умер – и понял. Это не выбор, а крутой замес из любви, счастья и покоя, это один бесконечный вдох, легкий и волнующий. И вот я мертвый, передо мной вечность. Я мог говорить с собой, мог не говорить, мог наслаждаться тишиной или музыкой, вспоминать книги или сочинять их. Я сам себе прекрасный собеседник. Но мне все мало. Я по натуре человек творческий и, если вижу белый лист, начинаю писать. Будь я художником, стал бы рисовать. Все элементарно. Ты понимаешь, единорог? – единорог повернулся, мотнул мордой и продолжил шагать, буравя взглядом едва различимый в лунном свете ночной пейзаж. Мы миновали узкую полоску пляжа и приближались к ущелью. – Надо бы тебе имя придумать, «единорог» звучит убого. Ты хоть кивай чаще. Вот так. Спасибо, хороший единорог. На чем я остановился? Да, помню, когда вышел из комнаты, то будто слился не только с миром, но и с прежним собой. Ко мне вернулись эмоции, человеческие эмоции, и поэтому снова чувствую все, кроме покоя, поэтому хочу его вернуть и стремлюсь назад в свет. В новой жизни он мне нужен, я его заслужил. Все, что было на земле пройдено, выстрадано, пережито… Я от этого в прямом смысле умер. Здесь, видимо, умереть нельзя. Здесь можно утратить покой. Не хочу. Я слишком увлекся и должен найти его, где бы он ни был. Насколько понимаю, он местный наркотик. Чувствую, он где-то близко – мой свет, от которого я не должен был отходить, мой источник, блок питания, моя батарейка…

Единорог остановился, навострил уши, от него снова начало исходить свечение. Он глядел куда-то вверх, в горы, и нетерпеливо бил копытом. Я посмотрел в ту же сторону и увидел мерцающий огонек. Казалось, в глубине пляшущей на ветру мандариновой рощи горел маяк и посылал в море проблесковый сигнал, предупреждающий об опасности: вспышка, вспышка, пауза. Об опасности я и сам догадался.

– Возвращайся к своей пальме, Люций, дальше я сам. Тут вверх по склону несколько километров дебрей, а мне бегом надо. Ты же конь, а не Пегас. И да, ты теперь Люций. Хорошее имя, правда? Отражает твою суперспособность, светоносный ты мой. Что значит почему не единорог и все? В жизни так принято, у всех, кого любят, есть имена: у людей, у домашних животных. Ты не поверишь, у моей машины было имя, ее звали Шкодина. Имя – верный признак любви. Меня зовут Платон. Понял? Ну славно! Будем знакомы. Мне пора.

Люций бодро потрусил домой, теперь он светился ярче елки на городской площади. Может, радовался, что обрел имя и стал первым существом, его получившим. Кто знает, что у этих единорогов в голове.

Я не стал перебираться через ручьи, дюны, овраги и заросли, а полетел напрямик. За мандариновой рощей увидел знакомую линию, границу, пересекающую ущелье поперек, там начинался свет моей комнаты без стен. Ей изрядно пришлось потесниться. С боков ее подпирал сад, раскинувшийся на пологих склонах, справа, по границе, текла мелкая горная речка. Позади вверх волной уходили альпийские луга и гряды гор, над которыми возвышался ледяной пик. С высоты моя комната была не больше стадиона, я спустился к ней, преисполненный чувством вины. Как только оказался внутри, почувствовал облегчение. За долю секунды все мое существо насытилось долгожданным покоем и блаженством. Я огляделся, чтобы понять, что изменилось. Изнутри она была по-прежнему бескрайней, без пола, стен и потолка, зато в ней появилось панорамное окно. Огромное – метров десять в высоту и двадцать в ширину. Из него открывался вид на верхушки мандариновых деревьев, растущих ковром. Шерстистым половиком, небрежно брошенным на кривую лестницу ущелья, уходящую к морю. Пейзаж был шикарный. Его немного портила тридцатиметровая пальма с тремя кокосами, но я почти свыкся с ее существованием. Меня беспокоило, что Люций поселился под ней, вернее, я его там поселил, а кокосы размером со слона могли созреть и свалиться ему на темечко. Тем же вечером Люций переехал ко мне, и закат мы встречали, сидя на границе миров.

Единорог был отменным слушателем. Он кивал, смотрел одобрительно, но все же мне не хватало человеческого общения. Мой мирок был так похож на Землю, что, если б я забылся, то тотчас бы отправился на поиски людей. Но я знал, что мертв и обречен скитаться в одиночестве, поэтому я задумался о том, чтобы вообразить себе друга. В моем положении вопрос – сейчас или через тысячу лет – звучал более чем абстрактно.

Люций сидел рядом, подражая солнцу, он светился ярко-красным и медленно угасал, по мере того как солнечный диск опускался за горизонт. Проводив его, он лег и уснул под стрекот цикад и плач шакалов. Я посмотрел на него с доброй завистью и пошел в свет.

Ночь я провел, размышляя над тем, стоит ли мне создавать человека. Свет действовал умиротворяюще, его сияние дурманило. На рассвете я поймал себя на мысли, что сижу спиной к миру, смотрю на свет и не могу оторваться. Мне снова казалось, что я дышу, я почти чувствовал, как вдыхаю свежий прохладный воздух, как поднимается и опускается грудь, расправляются плечи. Я вглядывался в даль, во мне пробуждались почти позабытые ощущения, мерещилось, будто покидаю тело, устремляюсь ввысь, медленно поднимаюсь к манящему свету. Душа купалась в наслаждении, пока не ощутила себя бесконечно счастливой, растворяясь в сиянии, окрыленная уже иной, абсолютной свободой. Ослепленный, кружился я и ощущал, как наполняюсь пустотой, становясь светом.

– Я Абсолют. Абсолют. Абсолют, – повторял я в экстатическом трансе и вдруг, услышав собственный голос, на миг представил ситуацию со стороны и ужаснулся. – Какой еще на хрен Абсолют?! А ну, господин Платон, пройдите на улицу подышать, а то от светодейственной наркоты у вас крыша поехала! – приказал себя я и выскочил на улицу.

Как говорил мой друг, алкоголик в седьмом поколении: счастье должно быть дозированным. Поддаваться свету нельзя, понял я. Даруя покой, он лишает воли, или мне только кажется? Сначала он расслабляет, потом парализует, а дальше что: начнет коматозить и убьет? Вопрос вопросов. Видно, здесь все-таки можно исчезнуть. Об этом стоит подумать на досуге. Проверить можно только раз, но пока желания нет. Мир не исследован, жизнь не прожита, и валить отсюда рано, так что оставим пистолет заряженным и положим его под подушку.

С утра зарядил проливной дождь, к обеду усилился. С неба текли струи воды, наводящие на мысли о великом потопе. В нише у скалы Люций нашел сухое место, сделал себе постилку из листьев банана и дремал там, пережидая непогоду. Я подошел к нему, он отвернулся, тогда я сказал:

– Люций, это не я, – он посмотрел недоверчиво. – Люций, иногда дождь – это просто дождь, – единорог вздохнул и прикрыл глаза. – Ладно, я. Грустно мне, и что с того? Ты хочешь, чтобы я прям сейчас взял и создал человека, ты думаешь, это легко? Я не думаю, – Люций оживился и посмотрел на меня внимательно. – Ты действительно хочешь, чтобы я пошел и сделал? – Люций повел ушами и неуверенно кивнул. – Точно? – единорог еще раз кивнул едва заметно. Тут ему на нос села бабочка, он фыркул и чихнул. – Точно. Как-то ты неуверенно чихаешь, Люций. Ладно, чему быть, того не миновать. Скоро вернусь, никуда не уходи. Лишь бы на этот раз не вышло как с пальмой. Не в плане эстетики, а в смысле масштабов бедствия.

В комнате без стен я снова предавался размышлениям, глядя, как Люций резвится под солнцем, а ветер уносит с неба последние облака. Тащить в мирок кого-то из старых друзей и знакомых не хотелось. У меня все равно не получилось бы воссоздать их копии, наделить теми же качествами, чувствами, чертами характера, памятью о жизни и обо мне. Затею с клонами оставил. Мне нужен был обычный человек, с интеллектом и чувством юмора и, учитывая здешние условия, молодой, здоровый, способный выжить и прокормить себя. Думая о подходящей кандидатуре, вдруг вспомнил статую Давида Буонарроти: «Почему бы нет?»

Я тут же вообразил его, добавив оригиналу несколько актуальных элементов – джинсы, кроссовки и футболку с надписью: «Без паники». В общем, подарил парню свой прижизненный гардероб.

Давид появился на пляже – там, где я его представил. Он очнулся ото сна, огляделся, снял одежду и сразу отправился купаться. Люций заметил его и на радостях хотел рвануть вниз знакомиться, но я его одернул и стал объяснять, что нужно подождать, присмотреться, потому что человек – это… Договорить я не успел, Люций несся к пляжу во весь опор и светился от счастья. Я наблюдал, как он бегал вдоль кромки воды и танцевал, как цирковой конь, пока Давид плавал. А плавал он долго. Когда наконец вылез из воды, то прошел мимо Люция, демонстративно не замечая его. Он сгреб одежду, закинул на плечо и скрылся в зарослях. Наивный Люций побрел за ним, понурив голову. Все утро Давид методично исследовал пляж, не заходя вглубь ущелья, и, утомившись, лег в тенек под пальму на свежую постилку единорога и уснул, оставив Люция стоять под полуденным солнцем. Тогда я решил спуститься, чтобы сперва успокоить своего светоносного друга, наверняка сбитого с толку происходящим, и потом, справившись с душевным волнением, подойти и представиться Давиду.

Мне стоило догадаться, что Давид, наделенный разумом современного человека и памятью о мире, который я покинул, может отрицать существование единорогов и прочих волшебных существ, а потому намеренно его не замечать. Подобное поведение считается международной психической нормой. Опять же, возможно, по этой причине он обшарил пляж: искал подвох, скрытые камеры, снимающие шоу приколов, или безбашенных блогеров в засаде. Я старался найти Давиду всяческие оправдания, а моему бедному Люцию – слова утешения и нашел всем поровну. Люций выслушал меня внимательно и почти согласился с тем, что сейчас самое время уподобиться человеку, напиться из прохладного ручья, прилечь в тени и вздремнуть. Он посмотрел на Давида, затем вверх, в сторону света, и так вертел мордой, как Буриданов осел, пока жара не сделала выбор за него и он не поплелся домой.

Давид спал. Я боялся его будить, сидел рядом и думал, с чего начать разговор. То, что я не человек, было проблемой и могло стать препятствием в общении. Хотя не исключено, что просто себя накручивал. В отличие от меня Давид был настоящим, из плоти и крови, у него даже была одежда. А у меня ничего не было, у меня не было ни одного доказательства, что я существую. Надо было заранее об этом позаботиться, придумать железную легенду, объясняющую все. Я собирался уйти, но Давид проснулся и услышал меня. И вот она, первая промашка. Он не мог не услышать меня, ведь я был очень разговорчивым и всегда размышлял вслух. Но одно дело – когда тебя слушает лучший друг Люций, и совсем другое – человек.

– Кто здесь?! – воскликнул Давид, вскочил на ноги и стал оглядываться. – А ну выходи!

– Здравствуй. Успокойся, присядь. Я здесь, рядом, но не могу выйти, потому что невидим. Меня зовут Платон, – сказал я.

– Можешь так не орать, я не глухой, – он испуганно озирался по сторонам, потом посмотрел под ноги, медленно наклонился, схватил камень и вскочил, угрожающее подняв его над головой.

– Прости. Так лучше? – спросил я, понизив голос. – Не бойся меня, я друг.

Давид опустил руку с камнем и вперил взгляд в то место, откуда я говорил.

– Ты голос? – спросил он с интересом.

– Вроде того, – ответил я.

– Чей? – спросил он, отбросил камень в сторону и сел на циновку, все еще прислушиваясь и пытаясь понять, где я нахожусь.

– Свой собственный. Я же сказал, меня зовут Платон, – ответил я как можно тише, чтобы не оглушить парня. Может, и правда я говорил слишком громко, я же себя не слышал со стороны.

– Ты человек? – спросил он.

Тут я запнулся и заставил себя замолчать. Меня накрыло дежавю – чувство, что это уже случалось со мной и в то же время не со мной. Произошло наслоение двух опытов, они шлепнулись друг на друга в тот момент, когда я стоял между ними, и меня расплющило.

«Свет. Земля. Первый человек. Что я наделал?..»

Знакомые образы пронеслись в памяти без слов, дыхание перехватило. Я готов был разрыдаться. До этой минуты был уверен, что обрел жизнь, полную безграничных возможностей, а теперь понял, что угодил в старую как мир ловушку. Небо щелкнуло затвором и, окрасившись в черный, пошло трещинами молний в зловещей тишине, чтобы потом содрогаться от бесчисленных ударов грома. Началась гроза.

– Я спросил: ты человек? – настойчиво повторил он, дождавшись, когда утихнет небесная канонада. Хлынул ливень. Давид присел ближе к пальме, прижав колени к груди.

Большего смятения не знала моя душа. Мне показалось, что в сию секунду началась большая игра, и от моего ответа зависит, какой она будет.

«Кто же я?»

– Да, человек, – уверенно ответил я.

Ударил гром.

– Тогда почему я тебя не вижу?! Где ты?! – Давид пытался перекричать ветер.

– Я прямо перед тобой, но проблема в том, что я и сам себя не вижу, – пояснил я и приблизился к нему.

– То есть как?!

Дождь хлестал, одежда на Давиде промокла, и его начинало трясти от холода. Он перебрался на подветренную сторону Кокоса Родосского и прижался к стволу, я последовал за ним. Тут было тише.

– Вот так, – ответил я, не найдя объяснений.

– Ты приведение? – спросил он.

– Скорее дух этого места, – не успел сказать, как молния сверкнула совсем близко и угодила в дерево. Оно загорелось. Зеленое, сочное, а вспыхнуло, как хворост, от корня до макушки, и ливень не мог его потушить. Я смотрел на огонь.

– То есть ты все-таки умер? – Давид пытался отжимать футболку на себе, но ветер переменился, дождь хлестал отовсюду, и он бросил затею.

– В этом я не уверен, – стушевался я.

– Подожди, давай разбираться, – гром оглушал и создавал вынужденные паузы в разговоре. – Почему ты решил, что ты дух этого места?

– Я так сказал, чтобы тебе было понятно. Сам думаю, что я автор этого места. Я его создал по памяти, вроде как сочинил. Раньше тут была пустыня света.

– Понятно, – Давид посмотрел вокруг, щурясь от брызг дождя и ослепительных вспышек молний, которые будто издалека целились в нас и только потому промахивались. – А как насчет меня?

– Тебя тоже… только что, – признался я.

– Из чего, из праха земного? – поинтересовался Давид.

– Оригинал из мрамора, если тебя интересует текстура, но процесс творения не имеет ничего общего с лепкой, и лепить, как видишь, нечем, – ответил я.

– А зачем? – спросил он.

Дождь стал тише.

– Я здесь один. С моим единственным другом, единорогом Люцием, ты знаком. Он классный слушатель, но никудышный собеседник, а мне хотелось с кем-то говорить, с кем-то таким же, как я, поэтому создал тебя, – сказал я Давиду и увидел, как его лицо вытянулось, а брови поползли вверх.

– Таким же, как ты? Просто поговорить, от скуки? – произнес он по слогам.

– Да не от скуки, Давид, из стремления… – начал я.

– О, ты назвал меня Давид, – сказал он и поднес указательный палец к губам.

Я замер в ожидании. Давид задумался, он сидел, потирая подбородок, и смотрел вдаль на грозу. Он перестал дрожать и жаться к пальме. Струи дождя стекали по его лицу, волосы намокли и облепили лоб.

– Платон, у меня для тебя плохие новости. Ты бог, – выдал он после минутного молчания.

– Я не бог, – ответил я, уловив ход его мыслей.

– Именно он. Все сходится – основные признаки налицо. Давно ты стал богом? Нет, по-другому спрошу. Как давно ты здесь?

– Понятия не имею. Месяц, может, два или около того, – невнятно пробормотал я. – В свете время не чувствуется, его будто нет, а в мире за делами его не замечаешь. На земле третий день, наверное.

– Ясно. Ты находишься в стадии отрицания, – резюмировал Давид, откинул мокрые пряди со лба и скрестил руки на груди.

– Опять эта бульварная психология с ее штампами. Согласен, обстоятельства меняются, и порой круто, но в них человек не перестает быть человеком. Мне самому кажется, что происходящее напоминает одну пыльную историю, однако она миф, а это – настоящее, и все происходит с нами здесь и сейчас. Я не бог и не собираюсь его из себя корчить. С какой стати? Это мой сон, моя смерть! Да все что угодно! Это я, а мир – то, что я вычерпал из себя, а я обычный человек. Че-ло-век. Нравится тебе это или нет, – я не ожидал от себя такого выпада.

– Пылкая речь и бездоказательная. Вот я – человек. Ты утверждаешь, что тоже. Но разница между нами в том, что я существую априори, а ты – пока я тебя слышу. Ты слуховая галлюцинация. Кстати, я об этом не подумал. Сначала единорог, потом бог, который прикидывается человеком. Может, я перегрелся? – он потрогал волосы на макушке, приложил ладонь тыльной стороной ко лбу и прикрыл веки.

– Давид, прекрати.

Молния рассекла небо, ливень снова усилился, ветер грозил перерасти в ураган.

– А что у тебя с природой? Ты решил создать меня накануне потопа, чтобы было кому спасать твой зоопарк? – спросил Давид с иронией и огляделся.

– Конечно, нет. Это… В общем, не обращай внимание, здесь случается. Прости ради бога, сейчас вернусь, – сказал я и пулей полетел в свет успокаиваться.

Оказавшись в комнате без стен, я отдышался и привел мысли в порядок. Мир за окном снова стал солнечным, безмятежным. Мне захотелось сделать Давиду подарок. Я представил рядом с ним плед, большую корзину для пикника с самой вкусной едой и поспешил назад.

– Нервишки? – спросил Давид, глядя в прояснившееся небо, на котором от бури не осталось и следа.

– Они самые, – признал я и удивился его проницательности.

– Это еще одно доказательство в пользу того, что ты, уважаемый друг, бог, и тебе пора с этим смириться. Если у тебя только с молниями и громом так – может, ты Зевс? Звать тебя могут как угодно, а Зевс – типа должности или внутреннего состояния. Кто его знает, как в загробном мире все устроено на самом деле. Это мне? – он заглянул в корзину и с досадой произнес: – Ты точно месяц назад еще здравствовал, болезный? Это же не еда, а набор для натюрморта. Ну да ладно, пообедаем чем бог послал, не сочтите за каламбур. Ты еще здесь, Платон?

– Да, – обиделся я.

– Отвернись, пожалуйста, я переоденусь, – попросил Давид, снял с себя мокрую одежду, разложил ее на камнях, а сам завернулся в плед, как в римскую тунику, и сел на постилку есть.

Он нехотя выбрал из корзины вино, тосты с индейкой, молочный шоколад и кешью.

– Что ты там шепчешь? – спросил Давид, снова выискивая меня глазами среди камней и колючих кустов. – Мне трудно с тобой общаться из-за твоей невидимости. Ты можешь с этим что-нибудь сделать?