Платон

– К сожалению, нет, – ответил я.

– Тогда я сделаю, не суди строго, – сказал он, поднял с земли белый камушек и направился к прямоугольному обломку скалы, напоминавшему огрызок грифеля в человеческий рост, криво воткнутый в берег. Давид резкими движениями нарисовал два кружочка, две горизонтальные полоски над ними, разделил их вертикальной чертой, а внизу провел горизонтальную прямую. Получился неплохой портрет. – Это ты. Говори отсюда, мне так будет проще общаться, – пояснил он, сел по-турецки и начал есть.

– Неплохо получилось. Смело, дерзко, с характером. Первый истукан готов, – одобрил я модернистское произведение.

– И точно, – захохотал Давид с полным ртом. – Мне и на ум не пришло, что это истукан. Я, как бы это выразиться, немного подкорректировал реальность для визуального комфорта, а вышло… Ну, бог с ним… Вино у тебя лимитировано или еще есть?

– Это презент, больше нет. Разве что по особым случаям. Видишь ли, Давид, ты человек продвинутый, не мне тебе объяснять, что мы не в райских кущах и жить придется по-человечески, – пустился я в пространное объяснение прав и обязанностей человека в моем мире.

– Хорошо, по рукам, – неожиданно согласился Давид, подался вперед из тени и протянул руку, зажмурившись от солнца, – скрепим наш договор рукопожатием, так и быть.

– Каким рукопожатием, Давид? Как я пожму тебе руку, я же дух, – проговорил я, нутром чувствуя подвох.

– То есть ты не можешь до меня дотронуться? – спросил он, бросил тост и стряхнул крошки с груди.

– Не могу.

– Ты можешь у меня что-нибудь забрать? Хоть эту мокрую футболку, – он показал на вещи, разложенные на камнях.

– Нет, – ответил я.

– Ты можешь только давать? – он показал открытые ладони.

– Да, – согласился я.

– Тогда почему бы тебе просто не дать мне дом и еду. К чему лишние трудности? Даже у твоего единорога есть навес и постилка. Я вынужден спать на ней. Это оскорбительно. Так-то ты встретил того, по ком успел соскучиться. Что ж, я голоден и промок, а ты предлагаешь добывать еду, строить хижину. Намек понят. Хорошо. Где мои снасти, оружие, где инструменты, электричество, топор для начала, или я это тоже должен изобрести? Ты дал мне симпатичное тело, им можно любоваться, но поверь мне, оно не предназначено для того, чтобы валить деревья или разделывать туши, – его голос был ровным, мелодичным. Он сгреб гальку и стал строить пирамидку. – Не обижайся, Платон, на претензии, но поставь себя на мое место – и поймешь, что я объективен. К тому же я не хочу никого убивать ради еды, а тут без этого никак, иначе где я буду брать мясо? Рыбу тоже не смогу тюкнуть камнем. Прости, но это факт. А на твоей вегетарианской диете долго не протяну. Что скажешь?

– И что предлагаешь? – недовольно спросил я.

– Историческую справедливость. Полный пансион, – не раздумывая ответил он и разрушил пирамидку.

– То есть?

В голове не укладывалось, что человек не может жить самостоятельно и его придется содержать. Видимо, я ошибся, и ошибся потому, что поставил себя на его место. Я бы выжил.

– Мне нужен дом и готовая еда, – пояснил Давид. – Я так понимаю, бутерброды с ветчиной ты не сам готовил и греха в этом смысле на тебе нет? – он поднял брови вверх, широко улыбнулся и с таким выражением ждал моего ответа. Я чувствовал себя магом, у которого на смертном одре выманивают секреты мастерства.

– Хорошо, будь по-твоему. Я дам тебе дом, и в еде ты не будешь нуждаться, обещаю… Господи, как же эти аллюзии к раю начинают меня напрягать! – взмолился я.

– А ты расслабься. Забыли, забыли, а то опять дождь пойдет, а у меня вещи не досохли. Дыши глубоко, ровно, – Давид встал и посмотрел на горы. – Теперь надо решить, где поставить дом. Я бы, конечно, предпочел поселиться рядом с тобой, раз уж, кроме нас, тут никого. Если ты не против, конечно. Где ты живешь, на пляже или в горах? У тебя вообще есть дом, или, как бы помягче выразиться, ты вездесущий? Прости, пожалуйста, но меня всегда волновал этот вопрос.

– Давид, я не бог, я человек. Самый обыкновенный. Не знаю, как тебе это доказать, – я начал уставать от болтовни.

– С моей позиции, ты не человек. Я могу подыграть и притвориться, что поверил, но будет ли это честно? Рано или поздно тебе придется принять новое амплуа и научиться с ним жить. Не понимаю, чего ты цепляешься за свою человечность, ты же вполне успешный бог, судя по тому, как тут все правдоподобно. Надеюсь, Земля не плоская? – он сложил ладони вместе и изобразил рыбку.

– Нет, я проверял, – сказал я сквозь зубы.

– Тогда вообще порядок. Так что с твоим домом? – спросил он.

– Мой дом условно можно назвать домом. Это свет, в котором я появился здесь и откуда все пошло. Он недалеко отсюда, в саду, который я посадил в напоминание о своей прошлой жизни.

– Сад, говоришь… – многозначительно протянул Давид и склонил голову набок.

– Хватит, Давид, ты все опошляешь. Пойдем, раз решили, – отрезал я, задетый его намеком.

На раскаленных камнях одежда высохла, и он одевался, мурлыча под нос песенку:

– Я, конечно, всех умней, всех умней, дом я строю из камней, из камней…

В корзине он нашел бутылку воды и засунул ее в задний карман джинсов.

«Прямо как я», – подумал я. Он услышал и переспросил, что я имею в виду, и мой ответ его развеселил:

– В самом деле? – спросил он, с интересом осматривая свой гардероб. – Это твои вещи, ты так одевался и запихивал бутылку сюда? М-да… У меня такая же привычка. Выходит, мы с тобой не такие уж разные. Ты можешь дать зеркало? Я хочу посмотреть на тебя со стороны. На себя, но как бы на тебя. Ну ты понял.

– Нет, сейчас не могу. Я так не умею, – извинился я.

– То есть ты не везде волшебный? – поддел меня Давид.

– Не везде, – согласился я.

– Понимаю, ты только учишься, и тебе нужна особая обстановка и настрой, чтобы творить, – он подошел к истукану и погладил его.

– Давид, хватит меня смущать. В целом ты прав, но поговорим об этом позже, – я приободрился, чувствуя, что мы поладим.

– Хорошо, как мы пойдем, ваша невидимость? Будешь голосовым навигатором: поверните направо, поверните налево, теперь прямо? – спросил Давид и показал жестами направления.

– Поступим проще: следуй за единорогом. Люций, проводи Давида к дому, пожалуйста, – скомандовал я.

Последняя фраза была обращена к кустам. Кусты расступились, из них вышел виноватый Люций.

Путь наверх занял около часа. Давид шел медленно, пробираясь через заросли бамбука и эвкалипта, петляя между деревьями и сетуя, что я не положил асфальт. Я объяснил, что горный ручей можно использовать как тропу. Обычно воды в нем по щиколотку, идти легко и приятно под навесом крон, но сейчас после грозы он превратился в бурную реку, и туда лучше не соваться. Давид пошел проверить, я следом. Вместо ручейка, робко бежавшего по камням в глубине оврага, он увидел бурлящий поток, рвущийся из берегов, и отпрянул. Мы миновали мандариновую рощу и вышли к саду, за которым простирались альпийские луга и чернели горы. Давид ахнул.

– Интересно, смогу ли я войти в твой дом? – спросил Давид. – Давай проверим. Показывай, где он?

– Сделай три шага вперед – и окажешься в нем, – сказал я и вошел в комнату первым.

Меня окутали свет и тишина. На миг я забыл обо всем, будто подставил лицо под теплый душ и закрыл глаза, а когда повернулся к окну, увидел Давида, лежащего на траве, растерянно открывающего рот в немом крике. Я тут же бросился наружу.

– Платон! – вопил он.

– Прости, не хотел пугать. Я зашел, а ты не смог. Ты его не видишь, не чувствуешь, как и меня. Вот в чем штука, – начал оправдываться я.

– И ты не слышал мои крики? – он поднимался на ноги, стиснув зубы.

– Нет. Наверное, в этом плюс любого дома – закрываешь дверь и наступает тишина. Я увидел тебя в окно и выскочил, – ответил я.

– И как часто ты любишь бывать дома, Платон? – серьезным тоном спросил Давид, потирая коленку.

– Как и все, наверное. По натуре я домосед, если честно, – ответил я, не понимая, к чему он клонит.

– Ну, это многое объясняет… – промолвил он. – С другой стороны, должно же быть у человека место, где он может побыть один, без человеческих воплей. Пока что я тут один, а потом, когда нас будет… М-да… Перспективка… А аптечки у тебя нет? – он рассматривал свежую дырку на джинсах и пытался просунуть в нее палец.

– Я тебе дом аптечкой укомплектую, это же минутное дело. Куда ставить будем? – я навис над ним и тоже уставился на его колено.

– Давай вон там, – Давид выпрямился и показал на каменистый берег горной реки, которая протекала по границе сада. – И сад вырубать под стройку не придется, и речка под ухом будет шуметь-журчать.

– А что насчет дизайна, этажности и материалов – пожелания будут? – я мысленно потирал руки, мне хотелось создать что-нибудь грандиозное.

– Платон, я тебя умоляю… Я же в раю и хожу в шмотках бога, чего еще мне желать? – его искренность поразила меня до глубины души. – А в каком доме жил ты, каким он был? Большой, маленький, или ты ютился коммуналке?

– Никогда нигде не ютился, – оскорбился я. – У меня был дом. Сам построил. Два года ухлопал, и не зря. Мечту построил, а не дом, вторую кожу себе вырастил.

Воспоминания нахлынули, и я ясно увидел себя стоящим перед своим двухэтажным особнячком темного дерева с восемью большими окнами по фасаду, расчерченными белой раскладкой на европейский манер, смотрящим на его открытые ставни второго этажа и прижатый к боковой стене дымоход из красного кирпича, что шел от камина, который я выложил сам. Вспоминал, как под его ломаной крышей на мансарде обустроил игровую и детские на случай, если у нас появятся внуки, но случай так и не представился, да и я не дожил. Комнаты остались кристально чистыми, я не развел там даже пыли, не то что склада барахла, как это заведено в больших домах и вообще. После отъезда жены стал пустеть и второй этаж. Я перестал заходить в спальню и обжился в кабинете. Комната сына по соседству была заперта – и когда он жил с нами подростком, и когда окончательно перебрался в Москву. Я совсем забыл, как она выглядит. За год до юбилея, оставшись в одиночестве, я разом почувствовал, будто дом обрушился на меня всей тяжестью, стал мне велик, в нем невозможно было согреться и у огня. Я подумывал бросить его и уехать, но потом свыкся и понял: это был мой дом, просто очень просторный дом, в котором могло быть хорошо как с близкими, так и одному. Давид вернул меня в реальность внезапным возгласом:

– Вот это домина!

– Японский бог! – вырвалось у меня.

На другом берегу речки стоял мой дом во всем великолепии, только без забора и лужайки. К нему вел подвесной мост. Я потерял дар речи.

– Сам от себя в шоке, да? – весело спросил Давид. – Впервые что-то сделал не специально?

– Не то чтоб не специально, – пытался я найти объяснения, – все вышло само собой и здесь, а не дома, где я обычно… колдую, если так можно выразиться, – вымолвил я.

– Помнишь, о чем я тебе говорил? Твоя сила всегда с тобой. Должно было случиться нечто подобное, чтобы ты понял. И как ощущение? – поинтересовался он.

– Хорошо, как обычно, – ответил я. – А должно быть иначе?

– Нет, не должно, в том и смысл. Пойдем дом посмотрим, что ли. Мне устроиться надо. Скоро ночь, спать охота. А ты по ночам спишь? – спросил Давид, направляясь к мосту.

– Нет, я совсем не сплю и даже не моргаю, – ответил я.

– Трындец. А чем занимаешься?

Он хоть и прихрамывал, но шел быстро. Будь я человеком, я бы едва за ним поспевал.

– Дома сижу или летаю по берегу с Люцием.

– Сочувствую, – сказал Давид и ступил на мост, схватившись за перила.

Пока мы осматривали дом, солнце село и начался дождь. Я не смог справиться с нахлынувшей печалью, и Давид, глянув в окно, промолчал. Он разжег камин, постелил себе на диване в гостевой, объяснив это тем, что выбор комнат слишком велик, чтобы делать его наспех. На том мы распрощались.

Наутро я встретил его по дороге с моря. Он ехал верхом на Люции, держа на вытянутой руке мокрую наволочку, в которой что-то трепыхалось. Подъехав к дому, он спешился и позвал меня.

– Я с рыбалки. Тут водятся крабы, ты в курсе? Жаль, что ты не ешь, я бы тебя угостил! – сказал он.

– А мне-то как жаль, – ответил я.

– Я вот о чем подумал, Платон, – он присел на крыльцо и вытряхивал крабов в металлическое ведерко. – Ты решил, что будешь делать дальше? Я ведь не предел… – он бросил взгляд в мою сторону так, будто точно знал, где я нахожусь, и снова занялся крабами. Он извлек последнего из импровизированной сумки, поставил ведерко на землю и протер круглый стол, который вынес из дома, чтобы обедать на свежем воздухе.

– Пока не хотелось бы ничего делать и что-то менять. Да и зачем, если разобраться. У меня есть все, что нужно, и есть ты, – ответил я.

– А Люций? – спросил Давид, бросил тряпку и сел на ступени.

– Что Люций? – усиленно соображал я.

– Почему он один? – как бы между прочим спросил он, и я расслабился.

– А, ты об этом… Сам не знаю, но он как-то появился в процессе. Я же зверей не поштучно вспоминал, и Люций, можно сказать, микросбой в программе. Немного увлекся, что ли.

– А пару ему почему не создашь? Ему ж с тобой скучно, – сказал Давид.

– Это ты верно подметил. Но я много раз пробовал, не получается. Видимо, в здешнем мире на все дается одна попытка, если я правильно понял. Инструкция к нему не прилагалась, а спросить не у кого, – посетовал я.

– Ты в этом уверен? – мне почудилось, или он посмотрел мне прямо в глаза.

– Конечно. Я пытался общаться со светом, но без толку. Кроме меня, здесь никого, и до всего приходится доходить своим умом и учиться на своих ошибках. Считай, очередная жизнь, только длиною в вечность. Ну, и куча задач со звездочкой, если пыхтеть, а если ничего не делать, то все вопросы отпадают, – объяснил я.

– Знаешь, ночью мне не спалось, и вот что надумал. Ты упрямо отрицаешь очевидное. История повторяется. Возможно, она происходила и происходит с другими. Ты переживаешь ее как личный опыт и не терпишь аналогий, но они вылезают на каждом шагу. А что, если с твоим богом было то же и он угодил в такой же переплет? Только он не бился как рыба об лед, не доказывал, что он человек, а сразу расставил точки над i и принял правила игры. Сколько существует наш мир на земле? Прости, что говорю «наш», но видимо благодаря тебе, я другого не знаю и твой познаю в сравнении. Так сколько – с момента появления разумного человека?

– По официальной версии, около шести тысяч лет, – неуверенно ответил я, – хотя новые находки говорят о появлении человека более трехсот тысяч лет назад, цифры меняются.

– Значит, тебе осталось найти бога, у которого опыт выживания здесь хотя бы на шесть тысяч лет больше, чем у тебя. Подумай как. Наверняка на это тоже дается одна попытка, – деловито отметил Давид, взял ведерко с крабами и понес его в дом.

Я не успел возразить, да и возражать было нечего. Меня не раз посещали эти мысли, но я их гнал, считая, что со своим миром я в состоянии разобраться самостоятельно. Появление Давида придало уверенности и сил, а после того, как я создал ему дом, изменилось и мое отношение к свету. Он больше не приносил покоя и радости, не дурманил. Вдруг он стал склепом – пустым холодным убежищем живого покойника, гробом Дракулы, без которого я не мог обойтись. Но патологическая связь с ним, как и невидимость, не делали меня богом. Они мешали насладиться счастьем и построить жизнь, о которой я мечтал. Будь моя воля, я бы стал человеком и сейчас бы варил крабов вместе с Давидом, а не размышлял над тем, есть ли в природе мне подобные, бог ли я и есть ли бог, знающий, как сотворить второго единорога.

Давид вынес вареных крабов в тазике, поставил на стол бутылку вина, стакан и сел есть, извинившись, что трапезничает в моем присутствии. Он ел не торопясь, с большим удовольствием. Расправившись со вторым крабом, он поднял стакан и сказал:

– За тебя, Платон! – он сделал пару глотков и зажмурился от удовольствия. – Теперь самое время поговорить обо мне.

– Говори, слушаю.

– Вчера я расшиб колено и осознал одну вещь… – он поджал губы, опустил глаза и произнес хештегом: – Я смертен.

– Что? Как ты это понял? – спросил я и сам едва расслышал свой голос.

– На коленке появился синяк, ссадина, шла кровь, мне было больно. Это расходится с концепцией рая, либо мы сразу перешли к той части, где все все поняли и знание обернулось против них, – ответил он.

– Но это не рай, Давид! – возмутился я.

– Платон, давай не начинай, – он выудил краба из тазика и стал играть с ним, как с марионеткой, отображая на нем свои эмоции. – Мягко говоря, я расстроен, потому что надеялся на вечное блаженство в твоей компании. Ты мне симпатичен, и мы могли бы провести тысячи ночей в беседах ни о чем и о чем-то. Моя смертность все меняет, – краб воздел клешни к небу и обрушил их себе на голову. – Это катастрофа, – сокрушался краб. – Понимаешь, дружище, бог ты мой ненаглядный? Вляпался ты. Мы вляпались, – ножки краба подогнулись, и он плашмя упал на стол, на прощанье помахав клешней.

– Я был смертным, но меня это не огорчало. Здесь тоже все смертные. Я вчера видел дохлую птицу. Твой краб… Почему ты встревожился? Или это связано с тем, что мы так и не пришли к единому мнению о том, считать этот мир раем, а меня – богом или нет? – спросил я, глядя, как Давид отшвыривает в таз претендента на «Оскар».

– Моей жизни точно не хватит, чтобы закончить спор, – горько улыбнулся Давид, – я о другом. С моей смертью ты навсегда лишишься общества человека. Споткнувшись на Люции, ты мог понять: чтобы ты ни делал, второго шанса не будет. Одна черта подведена – бедный Люций умрет в одиночестве и оставит твой мир без волшебства, но ты наступил на те же грабли, сотворив меня. Я – вторая черта, за которой ни черта. Умру, и ты останешься один, – он развел руками. – Судя по всему, ты не сможешь создать второго человека, – резюмировал Давид.

– А если попробовать? – промолвил я.

– Попробуй, – сказал он отрешенным тоном. – Возвращаясь опять же к твоему предшественнику, вспомним поучительную историю, где он лепит женщину из ребра Адама. Как ты думаешь, почему? Что ему стоило взять прах земной – или что он там брал для замеса человека – и сделать женщину? Правильно, ничего он не брал! Он, как и ты, имел один шанс и истратил его на человека, с которым хотел говорить. Ну, или допустим, он был дремучий и желал, чтобы человек ему пел или танцевал, к примеру. Неважно. Потом он как-то исхитрился и сделал Еву. Вопрос – как?

– И что делать? – я впился в него глазами.

– Для начала попробуй создать второго. Если не получится, у нас с тобой не так много времени, чтобы найти того, кто знает способ воспроизводства человеческой популяции. Мне бы не хотелось оставлять тебя здесь одного.

– Мне никто не говорил таких слов, Давид, – мой голос дрожал. – Ты и в этом первый человек.

– Ладно, не раскисай, а то у меня планы под открытым небом, – Давид встал и свистом подозвал Люция. – А ты лети в кабинет и попыхти над проблемой века, там тебе привычнее. И вообще, перебирайся в дом, что мне тут одному делать, – он вскочил на Люция и пустился куда-то вверх по саду.

Я поднялся в кабинет. В нем все было как в день отъезда. Записка лежала там, где я ее оставил. Как бы я хотел взять ее и порвать в клочья. Парадокс заключался в том, что, вернись я назад, снова бы написал короткий роман, и восхищался бы им, и чувствовал то же, ведь тогда я жизни не знал. Сейчас говорю себе: «Ты поспешил с выводами, думая, что понял и увидел достаточно. Шел по жизни крадучись, хотел покинуть ее, осторожно прикрыв за собою дверь, а сгинул нелепо, оставив после себя прощальную насмешку: „Всем спасибо, до свидания“. В ней нет ни йоты смысла. Кому – всем? За что спасибо? До какого свидания? Умирать надо молча: это, по крайней мере, естественно».

Нет, я не стал другим, не избавился от страдания, хотя мог, свет позволяет. Но я не торчу в нем, выхолащивая чувства и одурманивая разум, чтобы не потерять себя. По прошлой жизни не тоскую и понимаю, что умер вовремя. Случайно, но вовремя. Не нравилась мне жизнь – может, оттого что моей она не была? Что-то принадлежало мне, но не она. Здесь все иначе, и потому вечность не пугает. Трудно объяснить, но как только мой мир стал появляться на свет, я почувствовал, что он мой, – он вышел из меня, будто сама душа выплеснулась наружу. Затем появился Давид и стал мне другом. Я бы хотел видеть его счастливым. Он думает обо мне больше, чем я того заслуживаю, его заботит мое будущее, а не его настоящее, и в этом он не совсем обычный человек. В нем нет хитрости, его искренность подкупает, он готов отдать все, ничего не требуя взамен, будто несметно богат, и сожалеет лишь о том, что я останусь один. Он видит во мне бога, но не просит о помощи, а помогает. Вот настоящее чудо.

Сколько бы я ни силился создать человека, у меня ничего не вышло. Пробовал вообразить женщину и даже пошел на отчаянный шаг – подумал о любимой, по которой иногда скучал, будто бы все еще надеялся на встречу. Вспомнил о Вере. Душу вымотал, и только. Пожалуй, я знал заранее, что ничего не получится, но должен был попытаться для очистки совести. Когда вернулся Давид, настала моя очередь разводить руками.

– Ничегошеньки? – спросил он и, потрепав Люция за гриву, отпустил гулять. Его наволочка-сумка была полна яблок, он выкладывал их на стол и рассматривал.

– Да, особо не надеялся.

– Я тут подумал, пока гулял. Есть запасной вариант, на крайний случай, – начал он.

– Какой? – перебил его я.

– Когда умру, приду к тебе и помогу создать пару, а может, и народ. Мы все исправим, так должно было быть с самого начала. Я твой второй шанс. Не унывай. Проживем сколько проживется, а потом будем вместе целую вечность, как я мечтал, и у тебя будут люди, и ты не останешься один.

От его слов в глазах потемнело.

– Постой, Давид, во-первых: я ни слова не говорил о народе.

– Платон, тут без вариантов. Либо я и больше никого никогда, либо люди, которые неизбежно превратятся в народ, – настаивал он.

– Допустим, но в этом вопросе мне нужно время, чтобы решиться. Ты сбиваешь меня с толку своими аллюзиями, и я еще не готов к той роли, которую ты на меня возлагаешь. В любом случае с людьми ничего не получается, – отрезал я.