Дон-Аминадо. Литературный портрет

Алёша Архангельский ударил по клавишам и не прошло и секунды, как вся труппа на сцене и, за нею, публика в зале, беспрекословно повинуясь безголосому Балиеву, уже пели дружным, соединенным хором, шутливую кантату, сочиненную Л. Г. Мунштейном, которого под именем Lolo знали не только в Москве и в Петербурге, но и в далёкой театральной провинции.

После кантаты начался самый спектакль.

Инсценировки, скетчи, пародии, юморески, цыганские романсы в лицах, один номер за другим следовали быстрым, увлекательным, ни на миг не угасающим темпом.

Отдавая должное моменту, Балиев внушительно потребовал особой тишины и внимания, "Ибо в том, что пройдет сейчас перед вами, речь идет не о нас – здесь, а о них – там!.."

Зал покорно переключился, и на сцене, освещенной далёким, багровым заревом, появились носилки, раненый солдатик, забинтованный марлей, и сестра милосердия с красным крестом на груди.

Солдатик был театрально бледен и безмолвен, а сестра милосердия, под сдержанный аккомпанемент рояля, вдохновенно декламировала стихи Д. Аминадо, не без пафоса швырнув в зал заключительную строфу:

   Далеко, за пургой и метелью,

   Сколько милых в бою полегло…

   Расступитесь пред серой шинелью

   Вы, которым светло и тепло!

Какое-то декольтэ в ложе глубоко вздохнуло.

Публика аплодировала.

Туманова, изображавшая сестру милосердия, долго раскланивалась. Балиев был явно удовлетворен: дань моменту была отдана, хоть какое-то приличие было соблюдено.

За "Серой шинелью" следовала пародия того же автора, называлась она "Сон Вильгельма".

Германского кайзера играл Я. М. Волков, играл умно и сдержанно.

Кайзер, в халате и остроконечной каске, спал и бредил.

В просвете освещенного луной окна, одно за другим возникали снившиеся ему видения: Александр Македонский, Аттила, Фридрих Барбаросса, Наполеон.

Все они говорили что-то очень неприятное, и всё стихами.

Вильгельм со сна отвечал что мог, но прозой.

Из которой ясно было, что всё равно ему не сдобровать.

После чего исполнители послушно выходили на вызов, Балиев кланялся и, щуря правый глаз, клятвенно уверял, что автора в театре нет.

После военных номеров появилась пользовавшаяся сумасшедшим успехом "Катенька", которую действительно незабываемо играла и пела прелестная и кукольная Фехнер, и кружась, и танцуя, и выпучив свои не моргающие, наивные, стеклянные глаза, и вся на невидимых пружинах, как чечётку отбивала, веселилась, отделывала, всё тот же навязчивый, заразительный речитатив:

   Что танцуешь, Катенька?

   Польку, польку, маменька!

   С кем танцуешь, Катенька?

   С офицером, папенька!

А папенька с маменькой, только грузно вздыхали, хлопали себя по ватным коленкам, и укоризненно вторили под аккомпанемент машины:

   Ишь ты, поди ж ты,

   Что ж ты говоришь ты!..

Температура подымалась.

Балиев был неисчерпаем.

"Музей восковых фигур". "Марш деревянных солдатиков".

Изысканный остроумный лубок Потёмкина "Любовь по чинам".

Пронзительная, дьявольски-зажигательная Тамара Дейкарханова.

Алексеева-Месхиева, не женщина, а кахетинское вино! – как говорил Койранский.

Юлия Бекеффи, протанцевавшая такую венгерку, такой чардаш, явившая столь необычайный задор и молодой и своевольный блеск, что у самого В. А. Маклакова, по его собственному признанию, в зобу дыханье спёрло.

Еще Виктор Хенкин в песенках кинто. И еще, и еще, всего не упомнишь.

А ровно в двенадцать часов – цыганский хор, "Чарочка", дрожащие в руках бокалы, поздравления, пожелания, троекратные лобызания, шум, гам, волнующееся море шелков, мехов, кружевных накидок, мундиров, фраков и, наконец, вершитель апофеозов, долгожданный московский любимец Б. С. Борисов, сам себе аккомпанирующий на гитаре и поющий почти без голоса, но с каким вдохновением, мастерством, с каким проникновенным умилением и какие слова, не блещущие чеканной рифмой, но полные вещего, рокового значения:

   Время изменится,

   Всё переменится,

   Правдой великою

   Русь возвеличится!..

Несбыточные надежды, "бессмысленные мечтания". Но надо же за что-то уцепиться, во что-то верить, жить, мечтать, надеяться:

–– В канун 16-го года, на третий год войны, когда в России сегодня Горемыкин, а завтра Штюрмер, и в жёлтом петербургском тумане все огромнее и неодолимее, как гоголевский Вий, вырастает, ширится, заслоняет фронт, страну, народ – неуёмная, зловещая, длиннополая тень сибирского зеленоглазого мужика, Григория Распутина…

Ну, все! Хватит! Конец всем школам и университетам. Пора приниматься за свое.

И вот – проба пера – ВЕСНА СЕМНАДЦАТОГО ГОДА

Политический памфлет в 6-ти картинах с прологом и эпилогом

(привожу лишь наиболее живописную часть пьесы). Отдельное издание. М., 1917.

Пролог "Пансион королей"

Одна задняя декорация: пожелтевшая от времени мраморная стена, покрытая трещинами. Немного отступя от стены, по обоим бокам ее – две колонны в трещинах и в паутине. К стене приставлена этажерка. На полках аккуратно сложены разного вида и размера короны. В средине стены довольно высокое окно. Зимние сумерки. Видно, как падают (в течение всего действия) мягкие хлопья снега и методически-правильно мелькает блестящий штык часового (его самого не видно). Слева за маленьким столиком сидят на мягких пуфах Абдул-Гамид и Магомет-Али. Они играют в карты по маленькой. У одного длинный по полу чубук. Возле другого – кальян. Оба курят. Синеватые кольца дыма. В глубине сцены – справа, недалеко от окна, в кресле ampir, опустив ногу на парчовую подушку, дремлет Людовик XVI. Вправо от него виден краешек бронзовой решетки; на ней отблеск догорающего камина. Справа на авансцене в качалке – Мануэль. Он старательно делает маникюр. Напевая время от времени (вполголоса) легкомысленную песенку.

Все четверо страшно скучают. Частая зевота, то у одного, то у другого (заражают друг друга). Печать безнадежной скуки и безделья, доводящего до тошноты. По временам лирический тон беседы сменяется всеобщим раздражением. Справа, за качалкой, обыкновенная стоячая вешалка; на ней висят две горностаевые мантии.

В комнате царит смешанный свет умирающего зимнего дня, огня в камине и тлеющих угольков на маленькой низкой жаровне под прибором для кальяна. Людовик королевским жезлом изредка мешает угли в камине.

  УЧАСТВУЮЩИЕ:

   Людовик XVI – придерживает голову; бархатный камзол, шитый золотом, шляпа с перьями, шпага, туфли на красных каблуках с большими пряжками-бантами, напудренный парик; характерный орлиный нос, презрительная улыбка. Он снисходит к своим случайным соседям.

   Султан Абдул-Гамид – комическая фигура восточного деспота.

   Экс-король португальский, Мануэль – светский хлыщ в костюме для верховой езды. Воплощение пустоты и ничтожества. Слегка картавит и грассирует.

   Магомет-Али – низложенный шах персидский.

   Гений Весны – прекрасная молодая девушка, высокая, сильная и стройная; полуобнаженная; в огненной оранжево-красной тунике, на голове фригийский колпачок. Олицетворение Вечного Возрождения. За спиной – два красноватого оттенка крыла. Вдоль правого бедра короткий меч.

Перед тем как медленно раздвигается занавес, слышны отдаленные звуки музыки: "Куда, куда вы удалились" (Из Онегина). Только после того, как прозвучит такт, соответствующий словам "паду ли я" (в этом месте музыка резко обрывается),– занавес раздвигается.

   Шах. Опять вы, ваше величество, передернули…

   Султан (обиженно-добродушно). Я? Да что вы! Ничего подобного, ваше величество… Зачем бы я стал передергивать, когда все пики у меня?

   Мануэль (качаясь). Но!.. вы, по обыкновению, слишком надеетесь на свои пики!.. (иронически) Был, говорят, случай, когда они вам блестяще изменили и повернулись против вас… точно так же, как и (обращаясь к шаху) против вас, ваше величество…

   Шах. И совершенно так же, ваше величество, как и против вас!..

   Мануэль (старательно полирует ногти и вполголоса напевает из "Король веселится" – "на Монмартр лечу, с кем хочу,– кучу"…).

   Султан (вяло). Вам сдавать.

   Шах. Снимите.

Медленно тасует карты. Сдает. Султан начинает тихо позевывать. То же – Шах. За ним – Мануэль, изящно похлопывая рукой по разомкнутым зевком губам. Пауза. Игра продолжается молча. Курят. Мануэль – сигару, старательно пуская кольца дыма и качаясь в качалке.

   Шах. Карту…

Людовик

(в глубине сцены; слегка напыщенно, но тихо, медленно и мечтательно начинает предаваться воспоминаниям; отдаленные, еле слышные звуки музыки).

   Я помню залы Трианона…

   Веселый бал… и треск ракет…

   Склонясь почтительно у трона,

   Играли женщины в пикет.

   Я помню… шуток легкий говор

   И изумительный бигос,

   Которым королевский повар

   Дразнил изысканный мой нос!..

   Была весна!.. цвели каштаны.

   В бокалах пенилось Аи.

   Всю ночь версальские фонтаны

   Журчали песенки свои.

   Бежали дни в калейдоскопе,

   Переплетая с грезой быль.

   Я был единственным в Европе,

   Создавшим собственный свой стиль.

   Мои сады… дворцы… витражи…

   Монастыри… конюшни, двор!

   Мои любовницы!.. и даже

   С моим портретом – луидор.

   Кто мог, как я, прием устроить

   И подобрать букеты вин?

   Фривольной песней успокоить

   Тревоги царственных седин?

Во время монолога Султан и Шах, продолжая играть, изредка роняют: "туз", "король", "ваш ход", "карту"; затем постепенно перестают играть, начинают прислушиваться к словам Людовика и мечтать… каждый отдается своим мыслям. Даже Мануэль время от времени перестает полировать ногти.

(Оживляется; речь громче. Судорожно хватается за ручки кресла. Брови сведены. Глаза горят).

   Я жил в угаре фестиваля

   И прогонял сомненья прочь.

   И вдруг… я помню!.. парк Версаля!

   И конский топот в эту ночь!..

   Гроза была все ближе, ближе…

   Толпа стремилась во дворец

   А там… а там!.. в моем… Париже!

   Уже готовился конец…

(Пауза. Переводит дыхание. Голос снова становится глухим и зловещим. Шах и Султан тягостно молчат. Оба подавлены. И один только Мануэль пробует хорохориться; перекидывает ногу на ногу.)

   Сорвав последние плотины,

   Народ ворвался в Трианон…

   И на подмостках… гильотины!..

   Я был… торжественно казнен…

Шах, Султан и Мануэль тяжело и испуганно вздыхают и инстинктивно хватаются за головы.

Султан

   Хвала великому Аллаху!..

   Я тоже с трона полетел,

   Но… (не без гордости) мой народ не ставил плаху.

Мануэль (иронически)

   Народ мараться не хотел!..

Султан (возмущенно)

   Ну, вы… послушайте!.. не слишком!..

   Не смейте дерзости болтать!

Шах

   Таким распущенным мальчишкам

   Вообще полезнее молчать…

Мануэль презрительно и насмешливо насвистывает какой-то легкомысленный мотив и, продолжая качаться, вынимает из несессера ручное зеркало, щетку и гребень и приглаживает пробор. Шах и Султан безмолвно и меланхолически возобновляют игру в карты.

Людовик

(продолжает в первоначальном грустном и надтреснутом тоне)

   С тех пор, в ряду теней суровых,

   Томлюсь в темнице я своей,

   Где каждый раз встречаю новых

   Царей, владык и королей…

   Народов нрав жесток был древле,

   Сравнить с сегодняшним нельзя…

   Да!.. (со вздохом) вы отделались дешевле,

   Мои случайные друзья!..

(Короткая пауза)

   Султан. Еще бы… в сущности говоря, народ даже любил меня…

   Мануэль. "Но странною любовью…"

   Султан (отмахиваясь). И, если бы не роковое стечение обстоятельств, кто знает… быть может, и в настоящую минуту я… (мечтательно) возлежал бы в своем серале, среди прекрасных гурий Востока!.. Аллах-Керим!.. (причмокнув языком) у меня были такие красотки…

   Шах. Абдул… не раздражай…

   Султан (продолжает). Помню, за одну жемчужину Багдада я отдал все свои корабли, стоявшие у Босфора… хороша была девчонка!..

   Мануэль (зевая). Любовь доводит даже до кораблекрушения!.. (Пауза; по очереди все зевают.) Итак, ваше величество, вас погубили женщины…

   Султан. А вас, ваше величество?

   Мануэль. Меня? Представьте!.. Борзые!.. Обыкновенные борзые собаки… Вы представить себе не можете, до чего я люблю борзых! У меня даже вышел крупный конфликт с парламентом Португалии из-за одного (грассируя и картавя) очаровательного борзого щенка… Это было редкое создание, насчитывавшее десять поколений премированных предков и получившее золотую медаль из рук самой королевы!..

   Султан (заинтересовываясь). Ну?..

   Мануэль (заметно оживляясь). Ну, я и потребовал, чтобы парламент вотировал специальные кредиты на покупку щенка, так как собака была оценена в несколько миллионов франков!.. Редкий экземпляр!.. И знаете, что ответили мне господа члены парламента?! (Короткая пауза). Они ничего не ответили… Они просто выгнали меня… из Лиссабона… (впадая в чуть-чуть капризно-плаксивый тон)… как собаку…

(Небольшая пауза. У всех позы задумчивости. Во время последних слов Мануэля Шах задремал и слегка покачивается на низком пуфе, подогнув под себя ноги. Он даже чуть-чуть подхрапывает…

Затем Мануэль оправляется, сворачивает длинную стрелу из белой бумажки и, подкравшись к Шаху, пускает ему гусара. Общий смех; кроме Людовика, который молча поправляет жезлом огонь в камине.)

   Шах (вздрогнув, с комически-испуганным видом хватается за нос). Как вы смеете? Это оскорбление величества!..

   Мануэль (насмешливо). Наоборот! Что вы, что вы, ваше величество?! (Вновь поднося к носу Шаха свернутую бумажку.) Я пустил вам гусара… Но это единственный гусар, оставшийся верным вашему величеству… Вы, положительно, можете на него рассчитывать!..

   Шах (машет на него рукой и раскуривает на угольках чубук). Отстаньте!.. Иначе я прикажу вас посадить на кол…

   Мануэль. Руки коротки! Довольно, насажали… Это вам не Персия!.. Расскажите-ка лучше, ваше величество, каким образом вы потеряли вашу великолепную корону льва и солнца?..

   Шах (угрюмо). Не хочу…

   Мануэль. Ну, пожалуйста, пожалуйста, расскажите (грассируя), это забавно… Такая (зевая) адская скука!..

   Султан. Расскажи, приятель!.. Все равно делать нечего!.. В разговорах хоть время не так убийственно тянется.

Шах колеблется. Мануэль чуть-чуть придвигается, заранее улыбаясь, словно предвидя нечто очень забавное.

   Мануэль. Ну валяйте, ваше величество!.. Рассказывайте, что вы там, у себя в Персии, натворили?..

   Шах (уступая просьбам, лаконично). Ничего я не натворил… А просто… Обожрался…

   Мануэль (сдерживая смех). Как обожрались?.. Чем?..

   Шах. Чем?.. Чем?.. Известно, чем. Дынями!..

   Мануэль. Но позвольте, при чем же здесь ваш престол?

   Шах (смотрит на него молча, как будто возмущаясь: как это можно не понимать таких простых вещей). Я ведь вам говорю… Дынями!.. Объелся… и заснул. Так, меня, сонного, и вынесли!.. Только в Одессе и проснулся… На берегу моря; а у меня уж – ни трона, ни короны, ни… настойки из дынных корок…

   Мануэль (более сдержанно, с ноткой сочувствия). Скажите, какая неприятность… все-таки… Это жестоко… Ну, а народ? Ваши верноподданные… Что они делали в это время?

   Шах. Ничего не делали… (пауза) голодали… (пауза) оттого все и вышло… (Вздыхает, попыхивает трубкой и, слегка раскачиваясь, снова погружается в дрему.)

   Мануэль (встает с качалки. Заложив руки в карманы, прохаживается по комнате. После небольшой паузы). M-да… Ce qu'on appelle histoire!..

Небольшая пауза. Издалека, еле-еле слышные, доносятся звуки музыки, сопровождающей впоследствии появление Гения Весны. Мануэль подходит к окну, тихо барабанит пальцами по стеклу. В камине, умирая, ярче вспыхивают языки пламени. Угольки на жаровне постепенно гаснут. Тени в комнате становятся длиннее и гуще. Шах дремлет. Султан раскладывает пасьянс.

   Людовик (сидящий неподалеку от окна). В который раз я встречаю весну!.. Вот и опять–появились в небе зеленые просветы… птичьи стаи потянулись на юг… Какое множество птиц!.. И все орлы!..

   Мануэль (продолжая барабанить по стеклу)… И все двуглавые!..

Отходит от окна, садится в качалку. Молчание. Чуть-чуть громче доносятся звуки музыки. Чувствуется какая-то напряженность в наступившей тишине. Музыка громче и ближе… Все, кроме Людовика, настораживаются, словно угадывая чье-то приближение.

   Султан (потягивая носом, тихо). В комнате запахло цветами… Словно запах миндаля и лимонов в садах Ильдыза…

   Шах. Нет, так пахнут фиалки на склонах Ирана…

   Людовик (с надеждой; слегка приподымаясь в кресле). Уж не расцветают ли лилии в шелках Бурбонов?..

   Мануэль (медленно, вставая с качалки). О, этот волнующий… (Не успевает кончить фразы; замирает в изумлении, схватившись за ручку качалки. То же самое происходит и с остальными.)

Пламя в камине вспыхивает с необычайной силой, и, сливаясь с ним, из-за скрытой от зрителей половины камина, как ликующий вихрь, под звуки музыки, звучащей уже совсем близко, врывается в комнату прекрасный Гений Весны. Несколько па танца, напоминающего Marche Militaire – и Гений Весны останавливается на противоположном конце комнаты. Свет красного рефлектора, идущего от камина. Монархи жмурятся от света. Каждый из них, чуть отпрянув в сторону, стоит или сидит вполуоборот к Девушке и из-под прикрывающей глаз согнутой ладони боязливо смотрит на нее. Девушка стоит несколько секунд, минуту, неподвижно. В позе – сознание своей красоты, прав на признание и удивление. Чуть откинутая назад прекрасная голова. Музыка звучит почти как достижение, почти как апофеоз.

Девушка

(делает полшага вперед. Успокаивающий величественный жест поднятой руки. Обращаясь к Мануэлю, вооружившемуся хлыстом для верховой езды.)

   Не бойтесь, призраки былого!..

   Король, оставьте вашу трость…

(Ко всем).

   Я не пришла для дела злого.

Монархи (поочередно).

   Но кто ты! Кто ты?

   Странный гость?

  Девушка

   Я та Весна и та Свобода,

   Которой радуется Бог!..

   Весна семнадцатого года

   И весен будущих залог!..

   Над прахом всех отживших мумий,

   Соединяя все пути,

   Как ветер сладостных безумий,

   Ношусь я в пьяном забытьи…

   Я разбиваю цепь насилья,

   Мечом касаяся слегка.

   Мои трепещущие крылья

   Во все предчувствуют века!..

   Дышала я дурманом хмеля,

   Победу славную суля

   Войскам Оливера Кромвеля,

   Когда он шел на короля…

   И это я с Руже де Лилем

   Слагала песни до зари,

   Когда народ кричал: "Осилим!.."

(Людовик ежится от неприятных воспоминаний.)

   И штурмом шел на Тюльери…

   В атласной шапочке фригийцев,

   Как верный страж, к плечу плечом,

   Я во главе гарибальдийцев

   Прошла с пылающим мечом…

   От склонов дальнего Ирана

(Шах и Султан чувствуют себя неловко)

   Я в голубой неслась Босфор,

   Свергая каждого тирана,

   Что не был свергнут до сих пор.

   Одно движенье этих пальцев –

(соответствующий жест)

   И трон надежнейший разбит!..

(Иронически, в сторону Мануэля. Мануэль смущенно похлопывает хлыстиком по икрам.)

   Сам повелитель португальцев

   Мое признанье подтвердит!..

   И вот сейчас, когда от скуки

   Сидите вы за камельком,

   Сложивши царственные руки,

   Болтая праздным языком,

   Сейчас воскреснула природа –

   И вслед за ней лечу и я,

   Весна семнадцатого года,

   Весна и радость бытия!..

(Решительно, но мягко):

   Монархи!.. Встать!.. За мною следом!..

Монархи послушно подымаются, а в конце монолога забавной фалангой вытягиваются за Девушкой. Каждый берет с полки свою корону и держит ее; первым идет, опираясь на жезл, придерживая голову, Людовнк, за ним Султан, Шах и Мануэль– двигаются в сторону, противоположную камину, под торжественные звуки марша.

   Я новый край вам покажу…

   И вас еще одним соседом

(Короткая пауза)

   Для преферанса награжу!..

   Прогулку эту совершая,

   Вы все усвоите, друзья,

   Что, вопреки желаньям края,

   Над краем царствовать нельзя…

   Здесь ряд картин пройдет пред вами –

(Мануэль, освоившись, делает жест галантности.)

   В одной окраске и в иной… Итак, идем!..

   Мануэль. Дорогу даме…

Все выстраиваются. Марш.

   Девушка. Монархи, в ногу!.. Марш… За мной!..

Занавес

Пьеса поставлена (май 1917 г.) в Новом театре П. В. Кохмановского и встречена сочувственно. "У Дон-Аминадо… вышла великолепная гримаска, в стиле шаржей Ре-Ми (псевдоним художника-каракатуриста "Сатирикона" – Н.В. Ремизова-Васильева – В. К.)… Местами… персонажи окутаны дымкою свойственного Дон-Аминадо "неоромантизма", что делает их и особенно выпуклыми, и особенно забавными…" ("Кулисы", 1917, No 20).

В эмиграции Дон-Аминадо продолжил работу над созданием своего театра юмора-пародии-сатиры-кабаре-капустника-карнавала…,и даже обратился к синематографу.

Рассказывает Ирина Одоевцева

В те «баснословные года» литературная жизнь цвела в Париже. Литературные вечера происходили в огромных залах «Сосьете Савант», «Ласказ», в «Плейель» и делали полные сборы.

В 1927 году Дон Аминадо вместе с Тэффи устроили общий вечер в «Плейель».

Тэффи, моложавая, эффектная, в ярко-красном длинном платье, и Дон Аминадо во фраке, подтянуто-элегантный, вели на сцене блестящий юмористический диалог-поединок, стараясь превзойти друг друга в остроумии. Зрители хохотали до изнеможения, до слез, до колик. Хохотали даже над тем, что, казалось бы, не должно было вызывать такой бурной реакции».

Рассказывает Леонид Зуров

<…> На писательском балу в Лютеции энергия Аминада Петровича была особенно сосредоточенна. Он ведал артистической программой, был окружен помощниками и распорядителями, выпускал известных всей России певиц и артисток, представлял их с эстрады толпившейся в зале разгоряченной танцами публике, и казалось неиссякаемым его остроумие.

Залы Лютеции сияют огнями. (далее см. раздел 4).

Без него не обходились заседания по устройству больших вечеров, и в дамских комитетах, куда его всегда приглашали, устроительницы его не только слушали, но и побаивались <…>.

Впрочем, об этом направлении творчества Дон Аминадо лучше других рассказал Рашит Янгиров(1954-2008), тонко  почувствовавший и атмосферу эмиграции, и дух времени, и природу Дон-Аминадо и его окружения. Потому написанные им статьи так интересны и увлекательны.

Не могу не сказать несколько слов об этом талантливом человеке, исследователе кинематографии и литературы русского зарубежья. Он был на 15 лет младше меня и, казалось бы, рос в более спокойную, даже слегка расхлябанную эпоху, когда в твое сознание все чаще проникает всякая ерунда, отвлекающая от серьезных занятий.  Но есть люди абсолютно целеустремленные, одержимые, призванные оставить след в истории культуры, техники, экономики, пр. К этой категории, несомненно, принадлежал и Р.Янгиров. Он обладал потрясающей архивной хваткой, позволяющей ему находить детали, делающие его публикации и выступления живыми. Когда читаешь его текст, кажется, что он был свидетелем или участником того или иного события, о котором рассказывает.

Он рано ушел. Очень рано. Несправедливо рано. Но немало и успел. Я “снимаю шляпу” перед его талантом и с легким и благодарным сердцем передаю ему здесь место и слово.

Наверное, по всем законам жанра, более правильным было бы поместить нижеприведенную статью в Приложении. Но…Патэ-журнал не сохранился, смешных титров, написанных Дон-Аминадо к нему, тоже нет. В таких обстоятельствах мастерский рассказ Рашита Янгирова приобретает самостоятельное значение, вполне заменяет единственный кинофильм Дон Аминадо и по праву занимает место в разделе о его театре юмора.

«Пате-журнал русской эмиграции»

(из книги Рашита Янгирова «Рабы немого»)

Инициатором самого необычного киноопыта, предпринятого для эмигрантской аудитории, был Аминад Шполянский, известный современникам по псевдониму Дон Аминадо. Главным его творческим полем были газетная фельетонистика и литературная пародия – жанры, в которых он, по мнению современницы, нередко «выходил из узкой эпохи и за эмигрантским фольклором различал нечто более обширное». Действительно, главным объектом творческой рефлексии Дон Аминадо был русский Париж, жизнь и быт которого он запечатлел в мельчайших деталях и психологических нюансах. Однако его резонерству было тесно в рамках газетной поденщины, и периодически юморист совершал «контрабандные» вылазки в сопредельные области творчества. Его вела не столько потребность в дополнительном заработке, сколько внутренняя неудовлетворенность, постоянно толкавшая на поиски новых художественных форм и средств. Одной из этих сфер был театр, где Дон Аминадо с неподражаемым вкусом и остроумием травестировал «старшие» искусства. Его «театр для себя», выросший на образцах «Летучей мыши» и «Кривого зеркала», был почти спонтанным актом коллективного творчества, причем участники этих действ в обязательном порядке должны были менять присущие им маски и амплуа. Творческая универсальность не могла не привести Дон Аминадо к кинематографу. Экранным сюжетам он посвятил немало прозаических и стихотворных текстов, не обойдя вниманием и обсуждаемые сюжеты «кинороссики». В этих сочинениях он продемонстрировал живой интерес к кинематографу и тонкое знание его поэтики и социальной функции: Устав от будничной обузы, Устав от горя, от ума, Пойдем, как добрые французы, За три копейки в синема. Благословение навеки Тебе, испытанный экран! Ты дремой сковываешь веки И краткий длишь самообман.  Некоторые кинематографические сюжеты он камуфлировал под рефлексию «простодушного»: «Пристали они ко мне и говорят: – Довольно об умном думать, пойдем в синема… Во-первых, говорят, дешево, во-вторых, темно, в-третьих, долго. Уговорили. Пришли, сели, смотрим. Сначала актюалитэ. Животрепещущие события за всю неделю!.. Ловля морских раков у берегов Гренландии. Всемирный съезд любителей аквариумов в Копенгагене. И похороны жертв уличного движения в Амстердаме. Действительно, думаю, Великий Немой. Такие события, а он только то и делает, что мигает. Потом выходит живой галльский петух и кланяется. Публика хлопает».