Дон-Аминадо. Литературный портрет

Горе тем, кто обернется!

Надо жить и плыть, пока…

Надо жить, пока живется.

Сердцу мало остается.

В сердце – нежность и тоска,

Но оно сильнее бьется.

Юность смотрит свысока,

Зрелость – взглядом игрока:

Проиграешь, не вернется!

Значит, что же остается

У преддверья сорока?

Жить и жить.

Пока живется…

4 Если ж вам за пятьдесят,

Знайте, жизни добрый Гений

Может долго длить закат,

Бодрых духом поколений!

Тяжек, сочен плод осенний.

Вечер есть пора свершений.

В седине есть аромат

Поздних, сладостных цветений

В наслоении декад —

Простота проникновений.

Пусть горит, горит закат

Все безумней, все блаженней…

Всех, кому за пятьдесят,

Я зову на Бал Весенний!.. 1927

ХРЕСТОМАТИЯ ЛЮБВИ

ЛЮБОВЬ НЕМЕЦКАЯ

Домик. Садик.

По карнизу

Золотой струился свет.

Я спросил свою Луизу: —

Да, Луиза? Или нет?

И бледнея от сюрприза,

И краснея от стыда,

Тихим голосом Луиза

Мне ответствовала: да!.

ЛЮБОВЬ АМЕРИКАНСКАЯ

«– Дзынь!..– Алло!

– У телефона

Фирма Джемса Честертона.

Кто со мною говорит?

– Дочь владельца фирмы Смит.

–Вы согласны?

–Я согласна.

– Фирма тоже?

–Да.

– Прекрасно.

– Значит, рок?

–Должно быть, рок.

– Час венчанья?

–Фаифокпок.

– Кто свидетели венчанья?

– Блек и Вилькинс.

– До свиданья».

И кивнули в телефон

Оба, Смит и Честертон.

ЛЮБОВЬ ИСПАНСКАЯ

Сладок дух магнолий томных,

Тонет в звездах небосклон,

Я найму убийц наемных,

Потому что… я влюблен!

И когда на циферблате

Полночь медленно пробьет,

Я вонжу до рукояти

Свой кинжал ему в живот.

И, по воле Провиденья

Быстро сделавшись вдовой,

Ты услышишь звуки пенья,

Звон гитар во тьме ночной.

Это будет знак условный,

Ты придешь на рокот струн.

И заржет мой чистокровный,

Мой породистый скакун.

И под звуки серенады,

При таинственной луне,

Мы умчимся из Гренады

На арабском скакуне!..

Но чтоб все проделать это,

Не хватает пустяка… —

Выйди замуж, о, Нинета,

Поскорей за старика!..

РУССКАЯ ЛЮБОВЬ

Позвольте мне погладить вашу руку.

Я испытываю, Маша, муку.

Удивительная все-таки жизнь наша.

Какие у вас теплые руки, Маша.

Вот надвигается, кажется, тучка.

Замечательная у вас, Маша, ручка.

А у меня, знаете, не рука, а ручище.

Через двести лет жизнь будет чище.

Интересно, как тогда будет житься,

Вы хотели бы, Маша, не родиться?

Не могу больше, Маша, страдать я.

Дайте мне вашу руку для рукопожатья.

Хорошо бы жить лет через двести.

Давайте, Маша, утопимся вместе!.. 1927

ПОЛИТИЧЕСКИЙ ОБЗОР

На протяженъи многих лет,

В кровавом отблеске пожаров,

Впервые со страниц газет

Мелькнуло слово прежних лет:

Совет народных комиссаров

Был назван—русский кабинет!..

Не знаю, радость иль смущенье,

Но что-то странное в уме

Сменило вдруг оцепененье,

Как будто свет в кромешной тьме

Зажжен на краткое мгновенье,

Блеснул обманчивым огнем,

Как призрак гибельный и милый,

И в изумлении на нем

Остановился взор унылый.

Так иногда случалось вам

Услышать в странном сочетанье

Из уст достопочтенных дам

Вдруг о потерянном созданье

Столь неожиданный рассказ,

Что он невольно тронет вас: —

Вы знали падшую блондинку,

Дуняшку с Невского?..

Так вот,

Какой, представьте, поворот!

Купила швейную машинку,

Строчит, и штопает, и шьет,

И, перст судьбы и верх каприза,

Выходит замуж, чтобы стать

Женой чиновника акциза,

Почти матроной, так сказать…

И пусть в моральные заслуги

Такой Дуняши, господа,

Поверить трудно иногда,

Но это звание супруги,

Швеи и женщины труда —

Такую власть приобретает

Над нашей робкою душой,

Что, подавив сомнений рой,

Мы говорим:

«Ну, что ж… бывает!..»

И хоть качаем головой,

Но все ж не можем тем не мене

К такой чудесной перемене

Не отнестися с похвалой… …

О, сила слов!

О, тайна звуков!

Пройдут года, и, может быть,

Невероятных наших внуков

Нельзя уж будет убедить

В такой простой и явной вещи,

Какой является для всех

Дуняшки падшей и зловещей

Происхожденье и успех…

Калинин, сторож огородный,

Крыленко, сверх-Юстиниан,

Буденный, унтер всенародный,

И, красноречия фонтан,

Зиновьев бурный, многоводный,

И, «счастья баловень безродный»,

Какой-то смутный Микоян,

Бухарин, жуткая кликуша,

И Сталин, пастырь волчьих стай,

И оплывающая туша

Веселой дамы Коллонтай,

Матрос Дыбенко, мудрый Стучка,

Стеклов, святой анахорет,

И Луначарский – Мусагет, —

И эта, мягко скажем, кучка…

Зовется, – русский кабинет!..

Как, онемев сперва как рыба,

Не молвить, Господи спаси,

И заграничное спасибо,

И древнерусское мерси?!.. 1927

A.A. АЛЕХИНУ

Свет с Востока, занимайся,

Разгорайся много крат,

«Гром победы, раздавайся»,

Раздавайся, русский мат!..

В самом лучшем смысле слова,

В смысле шахматной игры…

От конца и до другого

Опрокидывай миры!

По беспроволочной сети

Всяких кабелей морских

Поздравленья шлите, дети,

В выражениях простых!..

Рвите кабель, рвите даму,

Телеграфную мамзель,

Сердце, душу, телеграмму,

Не задумываясь, прямо —

Шлите прямо в Грандотель.

Буэнос.

Отель.

Алеше.

Очень срочно.

Восемь слов.

«Бьем от радости в ладоши,

Без различия полов».

А потом вторую шлите

За себя и за семью:

«Ах, Алеша, берегите

И здоровье, и ладью!»

Третью, пятую, шестую

Жарьте прямо напролет:

«Обнимаю и целую

Шах и мат, и патриот».

Главным образом вносите

В текст побольше простоты,

Вообще переходите

Все с Алехиным на ты!

«Гой еси ты, русский сокол,

В Буэносе и в Айре!

Вот спасибо, что нацокал

Капабланке по туре!..

Десять лет судьба стояла

К нам обратной стороной,

Той, что, мягко выражаясь,

Называется спиной».

И во тьму десятилетья

Ты пришел и стал блистать!

Так возможно ль междометья,

Восклицанья удержать?!

Стань, чтоб мог к груди прижаться

Замечательный твой миф,

Заключить тебя в объятья,

Невзирая на тариф!..

Все мы пешки, пешеходы,

Ты ж орел – и в облаках!

Как же нам чрез многи воды,

Несмотря на все расходы,

Не воскликнуть наше – ах!.. 1927

ЛЮБОВЬ ПО ЭПОХАМ.

Наша жизнь подобна буре,

Все смешалось в вихре адском.

Мы сошлися при Петлюре,

Разошлись при Скоропадском.

Но, ревниво помня даты

Роковой любовной страсти,

Мы ли, друг мой, виноваты

В этих быстрых сменах власти? 1928

ЛЕТНИЕ РАССКАЗЫ

Не в Ла-Манш, не в Пиренеи,

Не на разные Монбланы,

Не под пальмовые рощи,

Не в диковинные страны…

Я уехал бы на Клязьму,

Где стоял наш дом с терраской,

С деревянным мезонином,

С облупившеюся краской,

С занавесками на окнах,

С фотографиями в рамах,

Со скамейкой перед домом

В почерневших монограммах,

С этой гревшейся на солнце,

Сладко щурившейся кошкой,

Со спускавшеюся к речке

Лентой вившейся дорожкой,

Где росли кусты рябины,

Волчья ягода чернела,

Где блистательная юность

Отцвела и отшумела!..

Как летела наша лодка

Вниз по быстрому теченью,

Как душа внимала жадно

Смеху, музыке и пенью,

Плеску рыбы, взлету птицы,

Небесам, и душным травам,

И очам твоим правдивым,

И словам твоим лукавым…

А когда садилось солнце

За купальнями Грачевых,

И молодки, все вразвалку,

В сарафанах кумачовых

Выходили на дорогу

С шуткой, с песней хоровою,

А с реки тянуло тиной,

Сладкой сыростью речною,

А в саду дышали липы,

А из дома с мезонином

Этот вальс звучал столетний

На столетнем пианино,

Помнишь, как в минуты эти

В этом мире неизвестном

Нам казалось все прекрасным,

Нам казалось все чудесным!

Богом созданным для счастья,

Не могущим быть иначе,

Словно Счастье поселилось

Рядом, тут, на этой даче,

В этом домике с терраской,

С фотографиями в рамах,

И сидит, и встать не хочет

Со скамейки в монограммах… 1928

ЗЕМНОЕ

1 Осень пахнет горьким тленом,

Милым прахом увяданья,

Легким запахом мимозы

В час последнего свиданья.

А еще—сладчайшим медом,

Душной мятой, паутиной

И осыпавшейся розой

Над неубранной куртиной.

2 Зимний полдень пахнет снегом,

Мерзлым яблоком, деревней

И мужицкою овчиной,

Пропотевшею и древней.

Зимний вечер пахнет ромом,

Крепким чаем, теплым паром,

Табаком, и гиацинтом,

И каминным перегаром.

3 Утро солнечного мая

Пахнет ландышем душистым

И, как ты, моя Наташа,

Чем-то легким, чем-то чистым,

Этой травкою зеленой,

Что растет в глухом овраге,

Этой смутною фиалкой,

Этой капелькою влаги,

Что дрожит в лиловой дымке

На краю цветочной чаши,

Как дрожат порою слезы

На ресницах у Наташи…

4 Лето пахнет душистым сеном,

Сливой темною и пыльной,

Бледной лилией болотной,

Тонкостанной и бессильной,

Испареньями земными,

Тмином, маком, прелью сада

И вином, что только бродит

В сочных гроздьях винограда.

А еще в горячий полдень

Лето пахнет лесом, смолью

И щекочущей и влажной

Голубой морскою солью,

Мшистой сыростью купальни,

Острым запахом иода

И волнующей и дальней

Дымной гарью парохода… 1928

ЧЕТЫРЕ ПОДХОДА

К РУССКОЙ

Сначала надо говорить о Толстом,

О живописи, об искусстве,

О чувстве, как таковом,

И о таковом, как чувстве.

Потом надо слегка вздохнуть

И, не говоря ни слова,

Только пальцем в небо ткнуть

И… вздохнуть снова.

Потом надо долго мять в руках

Не повинную ни в чем шляпу,

Пока Она, по-женски, не скажет: Ах!

И, по-мужски, пожмет вам лапу.

К НЕМКЕ

Немку надо глазами есть,

Круглыми и большими.

Ни с каким Толстым никуда не лезть,

А танцевать шимми.

Танцевать час. Полтора. Два.

Мучиться, но крепиться.

Пока немецкая ее голова

Не начнет кружиться.

И глядь, – веревка ль, нитка ль, нить, —

Незаметно сердца свяжет.

И не надо ей ничего говорить…

Она сама все скажет.

К ДОЧЕРИ АЛЬБИОНА

Для англичанки все нипочем,

И один есть путь к победе:

Все время кидать в нее мячом

И все время орать: рэди!

Потом, непосредственно от мяча,

С неслыханной простотою,

Так прямо и рубить сплеча: —

Будьте моей женою!

И если она за это не даст

Ракеткой по голове вам,

Значит, она либо любит вас,

Либо… остолбенела.

К ФРАНЦУЖЕНКЕ

Французский женский нрав таков,

Что, отбросив в сторону шутки,

С дамой надо без дураков

Говорить об ее желудке.

Они не любят этих ши-ши,

И хотя души в них немало,

Но если прямо начать с души,

Тогда просто пиши – пропало!.. 1928

ОДА НА УХОД A.B. ЛУНАЧАРСКОГО

Разбита цепь невежества и мрака…

Теперь в избе любого мужика

Читают утром Бобу Пастернака,

А вечером читают Пильняка! 1929

БЕЗ ЗАГЛАВИЯ

Был месяц май, и птицы пели,

И за ночь выпала роса…

И так пронзительно синели,

Сияли счастьем небеса,

И столько нежности нездешней

Тогда на землю пролилось,

Наполнив соком, влагой вешней,

И пропитав ее насквозь,

Что от избытка, от цветенья,

От изобилья, от щедрот,

Казалось, мир в изнеможенье

С ума от счастия сойдет!..

Был месяц май, и блеск, и в блеске

Зеленый сад и белый дом,

И взлет кисейной занавески

Над русским створчатым окном.

А перед домом, на площадке,

Веселый смех, качелей скрип.

И одуряющий и сладкий,

Неповторимый запах лип.

Летит в траву твой бант пунцовый,

А под ногой скользит доска,

Ах, как легко, скажи лишь слово,

Взмахнуть и взвиться в облака!..

И там, где медленно и пышно

Закатный день расплавил медь,

Поцеловать тебя неслышно,

И если надо, умереть…

Был месяц май, и небо в звездах,

И мгла, и свет, и явь, и сон.

И голубой, прозрачный воздух

Был тоже счастьем напоен.

Молчанье. Шорох. Гладь речная.

И след тянулся от весла.

И жизнь была, как вечер мая,

И жизнь и молодость была…

И все прошло, и мы у цели.

И снова солнце в синеве,

И вновь весна, скрипят качели,

И чей-то бант лежит в траве. 1929

После войны

Леонид Федорович Зуров: «В годы войны Дон Аминадо занимал антифашистскую позицию, был на нелегальном положении. Выехав из Парижа, жил в Леонпелье, Экс-ле-Бен.

После войны он жил в Иере (под Парижем), служил в учреждениях, весьма далеких от литературы и журналистики. Общительный и остроумный Дон-Аминадо, любивший многолюдные сборища, в послевоенные годы стал скрытен, мизантропичен, нелюдим.

Мы с Верой Николаевной Буниной радовались, когда он приходил. Аминад Петрович чувствовал и понимал все с первого взгляда. В те времена он уже не писал стихов, но в свободное время работал над книгой воспоминаний»5.

Марк Алданов (Марк Александрович Ландау,1886-1957; прозаик, публицист, философ), бывший с Дон-Аминадо в близких, дружеских отношениях: "Дон-Аминадо, чтобы никого не встретить, вообще никуда не ходит, а когда Надежда Михайловна (жена поэта) ему говорит:

«А сегодня я встретила…», он мрачно ее обрывает: «Ты никого не встретила».

Мы с ним за все время встречались два раза. Правда, беседовали оба раза часа по полтора и отводили душу».

В августе 1945 Дон-Аминадо писал из Йера М.А. Алданову: «Романов и рассказов писать не собираюсь. Поздно. Но если б досуг был, то закончил бы нечто вроде chronique romancee – «Decharge» (Свалка) —1915—1945. Правда, после этого пришлось бы уехать в Бразилию; ибо раскланиваться было бы уже не с кем».

Досуг все-таки нашелся, и появился «Поезд на третьем пути».

Тут без небольшого отступления опять не обойтись…

Увидев это название, начал копаться в памяти в поисках подтекста. Почему сразу решил, что он должен быть – не знаю. Не нашел. Да и где искать? Кое с кем поговорил…Результат тот же. А может быть, канонического подтекста нет, и никогда не было? Вернулся к исходному…Всего четыре строчки: Бури. Дерзанья. Тревоги. /Смысла искать – не найти. /Чувство железной дороги…/Поезд на третьем пути. Если «перевести» на простой, понятный язык, то читай – Зачем все было, если все бесполезно, все не так…

Блестяще написанные Воспоминания обрываются внезапно, именно этой строфой…Почему? Надоело? Но «этого не может быть, потому что не может быть никогда»! Бросить буквально на полуслове книгу собственной жизни…Невозможно!

Серьезно заболел? Но книга была опубликована за три года до ухода…

Сегодня кто-то скажет – депрессия! Добавлю, послевоенная. Подтверждением тому – Послесловие, написанное в 1938-м году, где рефреном уже звучит та же мысль, что и в «Поезде…»: Жили. Были. /Ели. Пили/Воду в ступе толокли./Вкруг да около ходили,/Мимо главного прошли.

А может быть,…все проще. И не надо ничего искать, усложнять. Просто, человеку было присуще обостренное чувство железной дороги…Ведь было уже в начале пути: Снова вокзал. Снова звонок. – Поезд на втором пути! Была узкоколейка из Парижа в Елец. Были и рявкнул паровоз, и сторожка и еще что-то… И вот, наконец, третий путь – почти тупик!?

А теперь об отношении к Дон-Аминадо современных литераторов.

Одним из немногих является известный, в первую очередь, на юге Украины, писатель Александр Викторович Дорошенко. Столкнувшись с ним и       , с удивлением, вдруг обнаруживаешь, что Одесса имеет целую плеяду писателей, причем очень хороших писателей, пишущих о ней, знающих ее историю, беззаветно преданных ей, не умеющих любить ее без доброй улыбки. Конечно, и А.Дорошенко не мог пройти мимо Дон-Аминадо, поскольку тот, по сути, именно в Одессе формировался как поэт-юморист.

К сожалению, его заметка очень короткая, и касается лишь закатного периода Аминада Петровича, когда он «завязал» со стихами вообще. Но сказанное в ней очень важное для лучшего понимания перемен, произошедших с нашим героем после войны.

Александр Викторович Дорошенко: В эмиграции он был относительно благополучен. Имел домик под Парижем, в городке Иер, и называл себя «иеромонах». Надломила его война. Очень чуткий, он уловил главное ее последствие – равнодушие к чужим бедам. «…О том, что было пережито всеми нами, – писал он в августе 1945 года, – оставшимися по ту сторону добра и зла, можно написать 86 томов Брокгауза и Ефрона, но никто их читать не станет. Поразило меня только одно: равнодушие…Вообще говоря, все хотят забыть о сожженных…ибо для тех, кто уцелел, Бухенвальд и Аушвиц – это то же самое, что наводнение в Китае». Он не только помнил. Он почувствовал эрозию почвы, грядущую, ту, до которой мы сегодня докатились, и перестал писать.

Другой наш современник – Евгений Александрович Евтушенко.

Составляя свою антологию «Десять веков русской поэзии», он, естественно, не мог не включить в нее подборку стихов Дон-Аминадо. Рассказывая об этом в статье «Ясновидящий пророк», Евгений Александрович мельком напоминает о своем приоритете в возвращении домой имени поэта, делая основной упор на «детективной» истории с аминадовскими серебряными, звенящими шпорами (см. ЗАСТИГНУТЫЕ НОЧЬЮ), прикрепленными Георгием Ивановым к сапогам М.Ю.Лермонтова. (Туман…Тамань… Пустыня внемлет Богу. /Как далеко до завтрашнего дня!../

И Лермонтов один выходит на дорогу,/Серебряными шпорами звеня).

Невозможно не сказать, что на фоне рецензий Г.В.Адамовича и З.Н.Гиппиус, высказываний И.Бунина и М.Цветаевой, эта статья нашего знаменитого поэта (уже начиная с названия) выглядит более чем легковесной. К сожалению, Е.А. Евтушенко, с его признанным авторитетом, прошел мимо счастливой возможности рассказать о Дон-Аминадо с блеском, тем самым вытаскивая несправедливо забытого, великолепного поэта из забвения. Почему это случилось – непонятно. Скорее всего, из-за современного опять же равнодушия, свойственного иногда и многим талантливым людям (вспомните афоризм Дон-Аминадо). Но нет сомнения, Евгений Александрович, обладая безошибочными поэтическим чутьем и слухом, не мог не услышать и почувствовать, и «удивительную способность» поэта уходящего Серебряного века «к стихосложению», и «высокую пробу его стиха», и «четкость ритма, хороший звон порой неожиданных рифм», «их живость и подлинное остроумие». Но, все же, отдавая дань дню сегодняшнему, в первую очередь выделил шокирующие современника своим провиденьем места из «белого бычка» и «честности с собой», а также замечательные афоризмы (цитирую): «невозможно удержаться от соблазна – сыпануть на страницу хотя бы горсть аминадовских афоризмов»).<…>

«Но Дон Аминадо (Аминад Петрович Шполянский), выходец из плеяды знаменитых младосатириконцев, был далеко не слаб как поэт. У него я недавно откопал даже географическо-политическое пророчество о том, где именно произойдет распад уже не романовской, а новой, красной империи: Это уже случай футурологического ясновидения.

Строчки Дона Аминадо, печатавшиеся в милюковских «Последних новостях», несмотря на непростые отношения с главным редактором, разлетались по всем маленьким и большим русским эмиграциям, рассыпавшимся по земному шару, повторялись пьяными в кабаках и ораторами с трибун благородных собраний. Он не боялся ставить знак равенства между Гитлером и Сталиным, писал ядовитые эпиграммы на кремлевских вождей и горько усмехался над теми, кто всё еще хотел въехать в Кремль на белом коне победителя. <…>

Книга воспоминаний Дона Аминадо «Поезд на третьем пути», к сожалению, была написана торопливой от газетной поденщины и вдобавок смертельно усталой рукой».

Однако Евгений Александрович не был бы Евтушенко, если бы не написал стихотворения, посвященного Дон-Аминадо. Ничего не говоря, (в силу некомпетентности), о его художественных достоинствах, невозможно не отметить две последние строки, и не снять за них шляпу перед большим поэтом.

САТИРА ЗНАЕТ, КАК ЕЙ ПОСТУПАТЬ

Поговорить немножечко бы надо

хотя бы с тенью Дона Аминадо,

гадавшего не на кофейной гуще,

а поточней – на Беловежской пуще.

Россию завоюет генерал?

Но тут у вас произошла накладка.

Ошиблись чином. Не прошло всё гладко.

Иначе Воланд карты разыграл.

Игра большая на земле и в небе шла,

и не смог помочь Ален Делон,

когда разбился о Россию Лебедь,

и не отжался, и не выжил он.

Но есть Гриневы в братстве офицеров.

Я армией спасен – я сын войны.

Поменьше бы воров и лицемеров,

и нам с Россией не было б цены.

Всё так же нищеваты деревеньки

и так же спесь чиновная мерзка.

Но деньги здесь уже не «дребеденьги» –

вот чему верит бывшая «Марксква».

Но, несмотря на жанров этих разность,

навек сплелись в России в «наше всё» –

сатириков лирическая страстность

и гнев гражданский лириков ее.

В безликий строй всех снова не построишь.

Сатира знает, как ей поступать.

Ну что, Шполянский Аминад Петрович?

С приездом. Вы на родине опять.

Его театр юмора

Когда в 2016 г. было закончено эссе об этом талантливом человеке, стало понятно, что рассказал о нем далеко не все, нужно обязательно продолжить, и познакомить читателя и с его биографией, и его вечерами юмора, и его перепиской, рассказать о распространении его наследия среди моих современников, в литературе, публицистике, и даже на эстраде.

Стихов и фельетонов Дон-Аминадо было явно недостаточно. Ему было тесно в рамках этих газетных жанров. Ему еще нужны были кабаре, карнавал, бал, концерт, буффонада, пантомима, пародия…Он хотел дарить смех, улыбки, веселье, радость… Он не мог существовать без них. Короче – ему нужен был театр для себя. И в таком театре он был бы и сценаристом, и режиссером, и конферансье, и главным распорядителем, и организатором. А труппа состояла бы исключительно из знаменитостей, которые, не будучи профессиональными актерами (или будучи), не могли устоять под напором его обаяния и дара убеждения, и соглашались как на главные роли, так и роли пятого лакея или третьей стенографистки.

       И все у него получалось! Почему? Да потому что у него была великолепная школа. Ее основы закладывались еще в Елисаветграде. Мастерству он обучался в театрах Одессы и Москвы. А специализацию и стажировку проходил в газетах «Рампа» и «Кулисы», балиевском кабаре «Летучая мышь» и “Кривом зеркале” Н.Евреинова.

Вот как он рассказывает о своих театральных университетах в Воспоминаниях.

Его театральные университеты

Одним из страстных увлечений ранних гимназических лет был театр.

 Это была одна из самых сладких и глубоко проникших в кровь отрав, уход от повседневных, часто унылых и прозаических будней, в мир выдуманного, несуществующего, сказочного и праздничного миража.

– "Тьмы низких истин"… и прочее.

– "Пьём за здоровье тех матерей, что бросают своих детей под забором!..".

   Какое сердце могло это выдержать? Весь театр всхлипывал, и только мы, молодёжь, одержимые сатанинскою гордостью, всхлипывать не смели, но сморкались зато часто и усиленно. Ибо и в этом было утверждение личности…

  Я Эрос, да! Я той любви создатель,

   Что упадает вглубь и рвется в небо, ввысь,

   Я жизни жертвенник, я щедрый мук податель,

   Начало и конец во мне всего слились…

   И не переводя дыхания, швырял неосязаемую бесплотную Психею на пыльный ковёр, – ну, тут, провинция не выдерживала!