Дон-Аминадо. Литературный портрет

«Аминад зашел и рассказал несколько анекдотов»;

«Был Аминад. Как всегда приятен, умен и полон любви к Яну».

В кругу семьи

Леонид Федорович Зуров: «…и в этом головокружительном, многоплеменном и грязном Париже главное для него была семья, а дома у него, благодаря стараниям и любви Надежды Михайловны, все было безукоризненно – и чистота такая, что ей мог позавидовать капитан любого военного корабля. На стенах висели картины, подаренные художниками, и фотографии с дарственными надписями Бунина, Шаляпина, Милюкова, Балиева, балерины Аржантины, Саши Черного, Куприна.

Семья для Аминада Петровича была святилищем. Для нее он работал не щадя сил. По-ветхозаветному, семья была для него святая святых – он любил ее, оберегал ее от бурь житейских, а в воспитание дочери вложил всю свою душу и, отказывая себе и Надежде Михайловне во многом, все сделал для того, чтобы у Леночки было радостное и счастливое детство».

Александр Васильевич Бахрах ( эссеист, мемуарист): «…ежедневные фельетоны подкармливают их автора, тогда как «святое ремесло» <…> в условиях, в которых жил Амиинадо, может быть, сулило ему лавры, но едва ли позволило бы с успехом ходить на базар. А надо признать, что Аминадо, будучи ревностным семьянином, не был равнодушен и к так называемым «благам жизни». Он любил вкусно пообедать, понимал в еде толк, не без изыска обставил свою квартиру и домик, приобретенный им в окрестностях Парижа».

Ирина Владимировна Одоевцева (1895-1990; поэтесса, прозаик): «…он горестно вздохнул:

– Настроение собачье, самоубийственное. Пошел к Буниным, а они к вам собрались, я и увязался за ними. Моей дочке Леночке вырезали гланды. Моя жена вместе с Леночкой будет ночевать в клинике. Дома никого. А я не выношу одиночества. Не выношу… – И он, молитвенно сложив руки, почти пропел: – Не гоните меня! <…>

– Вот вы все не верите. Мне действительно очень тяжело и грустно. Мне всегда грустно и страшно одному. Меня сейчас же начинают грызть всякие страхи и предчувствия. Ведь хоть и легкая, но все-таки операция. Да и вообще, мало ли что может случиться? Я, как муха в безвоздушном пространстве, в одиночестве лопаюсь

от тоски <…>.

А.Головин. «Нескучный сад», 1910-е

ИЗ СБОРНИКА «НЕСКУЧНЫЙ САД», 1935г.

АФОРИЗМЫ

Из раздела «Новый Козьма Прутков»

Цитаты не только выражают чужую мысль, но и прикрывают наготу собственной.

Сплетня – это плата за гостеприимство.

Глаза – это инициалы души.

Предков вешают на стене, а современников – где попало

Писатели делятся на известных, безвестных и пропавших без вести.

У каждой эпохи есть своя акустика.

На свете очень много хороших людей, но все они страшно заняты…

Протягивая руку помощи, не сжимайте ее в кулак.

Не думай дурно о всех ближних сразу, думай по очереди.

Ничто так не мешает видеть, как точка зрения.

Мужчины лгут просто, женщины – со слезами на глазах.

Декольте – это только часть истины.

У чужих жен мигрени не бывает.

В любви есть три знака препинания: восклицательный, многоточие и точка.

В каждой женщине есть дамское и женское. Женское – совершает подвиги, дамское – болтает по телефону.

Брак по расчету – это либретто музыки.

Относитесь к собственной жене так, как будто она не ваша, а чужая.

Верх неудобства – это когда в душе еще романтизм, а в ноге уже ревматизм.

«Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным».

Сначала народ безмолвствует, потом становится под знамена, потом в очередь, потом – опять под знамена, и потом снова безмолвствует.

В конце концов, вся переоценка ценностей только к тому и сводится, что к переименованию улиц.

Как бы твое положение ни было худо, утешайся тем, что международное положение еще хуже.

ТРУДЫ и ДНИ

Вышли в свет воспоминанья:

«Четверть века прозябанья».

Ищут вежливых старушек

Для различных побегушек.

Имею восемь паспортов,

На все готов.

Холостяк былой закваски

Жаждет ласки…

«Жорж, прощай. Ушла к Володе!..

Ключ и паспорт на комоде».

ПАНОПТИКУМ

Темные горы сосисок.

Страшные горы капуст.

Звуки военного марша.

Медленный челюсти хруст.

Ярко палящее солнце.

Бой нюренбергских часов.

Ромбы немецких затылков. 

Циркуль немецких усов.

Роты. Полки. Батальоны.

Ружья. Лопаты. Кресты. .  И.Босх  «Страшный суд», фрагмент

Шаг, сотрясающий недра,

Рвущий земные пласты.

Ярмарка. Бред Каллигари.

Старый, готический сон.

Запахи крови и гари

.

Золото черных знамен.

Рвет и безумствует ветер.

С Фаустом Геббельс идет.

В бархатном, черном берете

Вагнер им знак подает

Грянули бешеным хором

Многих наук доктора.

Немки с невидящим взором

Падали с криком «ура!». .

Кукла из желтого воска,

С крепом на верхней губе,

Шла и вела их навстречу

Страшной и странной судьбе.

1934

Бьют бaрaбaны, игрaет трубa,

В ногу с солдaтом шaгaет Судьбa.

В небе штaндaрт переливом горит,

Фюрер с бaлконa словa говорит.

Немцы стaновятся все нa носки.

Немки кидaют ему вaсильки.

Пенится пиво в тяжелых ковшaх.

Мaрши звучaт в музыкaльных ушaх.

Мaтери спешно рожaют детей.

Дети нужны для великих зaтей.

Кaждый ребенок вольет ручеек

В общий великий гермaнский поток.

Бурный поток обрaтится в потоп!

Тaк говорит господин Риббентроп.

Бледный, помешaнный, бешеный, злой.

С пеной зaпекшейся, с черной слюной,

Геббельс, последний презренный Терсит,

Бьется в пaдучей и в крик голосит.

Вздутый и темный, отъявленный плут,

Геринг шaгaет, сей будущий Брут,

Весь в слaдострaстной и пьяной тоске,

Холод кинжaлa почуял в руке.

Реют знaменa и плошки чaдят.

Сверху, из окон, кухaрки глядят.

В лaврaх нa локонaх, с лирой в рукaх,

Плaвaет Шиллер в своих облaкaх.

Гёте глядит с Олимпийских вершин.

Немцы стоят, проглотивши aршин.

Бьют бaрaбaны, игрaет трубa.

В ногу с солдaтом шaгaет Судьбa.

«СВЯЩЕННАЯ ВЕСНА»

Была весна.

От Волги до Амура

Вскрывались льды…

Звенела песнь грача.

Какая-то восторженная дура

Лепила бюст супруги Ильича.

И было так приятно от сознанья,

Что мир земной не брошен и не пуст,

Что если в нем имелися зиянья,

То их заткнет, заполнит этот бюст.

Как хорошо, что именно весною,

Когда едва зазеленеет лист,

Когда к земле, к земному перегною

Из городов стремится пантеист.

И в небеса, в лазурное пространство

Уходит дым, зигзагами струясь,

И всей Руси беднейшее крестьянство

На тракторы садится, веселясь.

Как хорошо, что в творческом припадке

Под действием весеннего луча

Пришло на ум какой-то психопатке

Изобразить супругу Ильича.

Ах, в этом есть языческое что-то!

Кругом поля и тракторы древлян,

И на путях, как столб у поворота,

Стоит большой и страшный истукан,

И смотрит в даль пронзительной лазури

На черную под паром целину…

А бандурист играет на бандуре

Стравинского «Священную Весну». 1932

КАК РАССКАЗАТЬ…

Как рассказать им чувство это,

Как объяснить в простых словах

Тревогу зимнего рассвета

На петербургских островах,

Когда, замучившись, несется

Шальная тройка поутру,

Когда, отстегнутая, бьется

Медвежья полость на ветру,

И пахнет влагой, хвоей, зверем…

И за верстой верста бежит.

А мы, глупцы, орем и верим.

Что мир лишь нам принадлежит.

1929—1935

ПРИЗНАНИЯ

Мы были молоды.

И жадны. И в гордыне

Нам тесен был и мир, и тротуар.

Мы шли по улице, по самой середине,

Испытывая радость и угар—

От звуков музыки, от солнца, от сиянья,

От жаворонков, певших в облаках,

От пьяной нежности, от сладкого сознанья,

Что нам дано бессмертие в веках…

Мы были молоды. Мы пели. Мы орали.

И в некий миг, в блаженном забытьи,

В беднягу пристава то ландыши швыряли,

То синие околыши свои.

Звенела музыка, дрожала мостовая…

Пылал закат. Изнемогавший день

Склонялся к западу, со страстию вдыхая

Прохладную лиловую сирень.

Мы были смелыми. Решительными были.

На приступ шли и брали города.

Мы были молоды. И девушек любили.

И девушки нам верили тогда…

Клубились сумерки над черною рекою.

Захлопывалось темное окно.

А мы все гладили прилежною рукою

Заветное родимое пятно.

Мы поздно поняли, пропевши от усердья

Все множество всех песен боевых,

Что нет ни пристава, ни счастья, ни бессмертья…

Лишь ландыши, и то уж для других. 1934

ДЫМ

Помнишь дом на зеленой горке,

В четырех верстах от станции?

Помнишь запах рябины горький,

Которого нет во Франции…

Помнишь, как взлетали качели

Над садом, над полем скошенным,

И песню, которую пели

Девушки в платьях в горошину.

Помнишь, как мы дразнили эхо,

И в строгом лесу березовом

Сколько, Господи, было смеха,

Сколько девушек в белом, в розовом!

А когда темно-синий вечер

Над земными вставал покоями,

Помнишь, как зажигали свечи

В гостиной с голубыми обоями,

Где стояли важные кресла

И турецкий диван с узорами,

И где было так чудесно

Упиваться «Тремя мушкетерами»…

1928, 1935

УЕЗДНАЯ ВЕСНА

Пасха. Платьице в горошину,

Легкость. Дымность. Кисея.

Допотопная провинция.

Клёны. Тополи. Скамья.

Брюки серые со штрипками.

Шею сдавливает кант.

А в глазах мелькает розовый

Колыхающийся бант.

Ах, пускай уж были сказаны

Эти старые слова.

Каждый год наружу новая

Пробивается трава.

Каждый год из неба синего

Нестерпимый льётся свет.

Каждый год душе загадывать,

Слышать сладостный ответ.

Для чего же в мире тополи,

Гул морей и говор птиц,

Блеск очей, всегда  единственных,

Из-под ласковых ресниц?

Для чего земля чудесная

Расцветает каждый год,

Наполняя сердце нежностью,

Наполняя соком плод?

Для того, чтоб в милом городе,

На классической скамье,

Целый мир предстал в пленительной,

В этой белой кисее,

В лёгком платьице в горошину,

В клёнах, в зелени, в дыму,

В том, что снилось сердцу каждому,

Моему и твоему!

НОЧНОЙ ЛИВЕНЬ (На даче)

Напои меня малиной,

Крепким ромом, цветом липы.

И пускай в трубе каминной

Раздаются вопли, всхлипы…

Пусть как в лучших сочиненьях

С плачем, хохотом, раскатом

Завывает все, что надо,

Что положено по штатам.

Пусть скрипят и гнутся сосны,

Вязы, тополи и буки.

И пускай из клавикордов

Чьи-то медленные руки

Извлекают старых вальсов

Мелодические вздохи,

Обреченные забвенью,

Несозвучные эпохе!..

Напои меня кипучей

Лавой пунша или грога

И достань, откуда хочешь,

Поразительного дога.

И чтоб он сверкал глазами,

Словно парой аметистов,

И чтоб он сопел, мерзавец,

Как у лучших беллетристов.

А сама в старинной шали

С бахромою и кистями,

Перелистывая книгу

С пожелтевшими листами,

Выбирай мне из "Айвенго"

Только лучшие страницы

И читай их очень тихо,

Опустивши вниз ресницы.

Потому что человеку

Надо, в сущности, ведь мало.

Чтоб у ног его собака

Выразительно дремала,

Чтоб его поили грогом

До семнадцатого пота

И играли на роялях,

И читали Вальтер Скотта.

И под шум ночного ливня,

Чтоб ему приснилось снова

Из какой-то прежней жизни

Хоть одно живое слово. 1929-1935

Фрагменты рецензий:

Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945; поэтесса, прозаик, драматург, литературный критик):

Он оказался нужным, т.е. вот эта его сторона, злободневный юмор, или нотка сентиментальности, отвечающая настроениям, блестящее, порою, остроумие, при способности к стихосложению удивительной. В стихах его чувствуется даже мастерство, что, пожалуй, уже роскошь, которую не все оценят. Способность же слагать стихи легко и быстро дала ему возможность исполнять внешние условия задачи, – писать постоянно, писать каждый день. Чутко понял стихотворец и внутренние условия этой принятой на себя задачи: его юмор нигде не переходит в сатиру; он осторожен и никого не ранит. Как далек он от длинных, тяжеловесных, часто неуклюжих, но сильных обличений Некрасова, или от гоголевского: «горьким смехом моим посмеются»!

Георгий Викторович Адамович: "Напрасно – замечу мимоходом – Дон-Аминадо скромничает и притворяется учеником Пруткова. Тот не писал так. У Козьмы Пруткова было не только меньше словесной находчивости, но и самый юмор его был площе, грубее, без щемяще-печального отзвука той "суеты сует", которая одна только и облагораживает смех. Дон-Аминадо прикидывается весельчаком и под шумок протаскивает такую тоску, такое сердечное опустошение, такое отчаяние, что нетронутым в мире не остается почти ничего".

Творчество

Иван Алексеевич Бунин (1870-1953; писатель, поэт): «Дон-Аминадо гораздо больше своей популярности (особенно в стихах), и уже давно пора дать подобающее место его большому таланту – художественному, а не только газетному, злободневному».

Зинаида Алексеевна Шаховская (1906-2001; писатель, поэтесса):

«Он был удивительно талантлив, умен и остер. Десятилетия прошли – и, не в пример другим юмористам эмиграции, Аминадо никак не устарел. Думается, потому что даже когда он писал об эмиграции, Дон-Аминадо как-то естественно выходил из узкой эпохи и за эмигрантским фольклором различал нечто более обширное. Как и Тэффи, Аминад Петрович совсем не легкомысленно смотрел на жизнь, он знал ее трагичность, ее сложность, был человек беспокойный, переживал события очень тяжело».

Максим Горький (1868-1936; писатель, драматург): «Д. Аминадо является одним из наиболее даровитых, уцелевших в эмиграции поэтов. В стихотворениях этого белого барда отражаются настроения безысходного отчаяния гибнущих остатков российской белоэмигрантской буржуазии и дворянства…»;

«человек неглупый, зоркий и даже способный чувствовать свое и окружающих негодяйство».

«Мне кажется, что гораздо более искренно и верно отражает подлинное лицо эмиграции развеселый негодяй Дон-Аминадо…».

Зинаида Николаевна Гиппиус: «Эмиграция привыкла за 15 лет встречать, развертывая газету, его остроумные стихотворные строки; и не напрасно считает, что он, как юморист, незаменим. <…>

Это лишь моя догадка, что он не вмещается в то, что сейчас делает. <…>

Отсюда ведь и «грусть-тоска», слишком понятная». <…>

Марина Ивановна Цветаева (1892-1941; поэт, прозаик):

«Милый Дон-Аминадо. Мне совершенно необходимо Вам сказать, что Вы совершенно замечательный поэт и куда больше – поэт, чем все те молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем их серьезе».

Александр Васильевич Бахрах: «Но, как бы то ни было, надо признать, что фельетоны Аминадо были украшением газеты, в которой он в течение долгих лет сотрудничал, радостью ее читателей, уставших от разжевывания политической «мудрости». Его юмористические или, пожалуй, точнее – сатирические фельетоны били «не в бровь, а в глаз», но при этом, были всегда тактичны. Он способен был уколоть, но не мог ранить и никогда не переходил известных границ. Он чаще улыбался, чем смеялся и уж никогда не «гоготал».

Андрей Седых (Яков Моисеевич Цвибак, 1902-1994; прозаик, редактор, журналист):

«В нем сатирик всегда был сильнее юмориста. Он не только смеялся, но и высмеивал, и высмеивал, подчас, жестоко. Темы свои он черпал из “нашей маленькой жизни”.

Работоспособность

Александр Васильевич Бахрах: «Когда я пытаюсь восстановить в памяти облик наиболее популярного из юмористов зарубежья, Дона-Аминадо, то перед моими глазами невольно воскресает одна сценка. Как-то я зашел к нему в неурочный час по какому-то «спешному» делу (какие дела не кажутся «спешными»!). Он сидел перед своим письменным столом с самопишущим пером в руке, а перед ним лежал ворох черновиков, частично скомканных. Голова его была обмотана мокрым полотенцем. Не переставая чертыхаться, он глотал какие-то аспирины. «Уже начинает темнеть и вот-вот надо мчаться в редакцию сдавать очередной фельетон, а в голову не лезут ни мысли, ни рифмы… И так каждый день… Вы, небось, думаете, что смешить читателей моими побасенками – дело ерундовое: насобачился, мол, и все само собой по щучьему велению выливается на бумагу, хоть посылай сразу в набор….

Нет, я отнюдь так не думал».

Популярность

Леонид Федорович Зуров: «Он встречал людей всех званий и сословий, был своим среди художников и артистов, у него была всеэмигрантская известность, исключительная популярность. В Париже все знали Дон Аминадо. Без преувеличения можно сказать: в те времена не было в эмиграции ни одного поэта, который был бы столь известен. Ведь его читали не только русские парижане, у него были верные поклонники – в Латвии, Эстонии, Финляндии, Румынии, Польше, Литве. Он сотрудничал в либеральной газете3, но в числе его поклонников были все русские шоферы, входившие во всевозможные полковые объединения и воинский союз. Его стихи вырезали из газет, знали наизусть, повторяли его крылатые словечки. И многие, я знаю, начинали газету читать с злободневных стихов Дон Аминадо».

Имярек: «эмигрантский народ знал его куда лучше, чем Цветаеву или Ходасевича!»,

Александр Васильевич Бахрах. «Чужой печали, верьте, верьте! /Непрочно пламя в хрупком теле, / Ведь только после нашей смерти /Нас любят так, как мы хотели».

Его самого, однако, любили при жизни, но, может быть, любили в нем не то, что надлежало любить, и наверное не так, как он того хотел».

Из сборника «в те баснословные года».1951.

В.Первунинский. Чаепитие в сиреневом саду

AMO-AMARE

Довольно описывать северный снег

И петь петербургскую вьюгу…

Пора возвратиться к источнику нег,

К навеки блаженному югу.

Там молодость первая буйно прошла

Звеня, как цыганка запястьем.

И первые слезы любовь пролила

Над быстро изведанным счастьем.

Кипит, не смолкая, работа в порту.

Скрипят корабельные цепи.

Безумные ласточки, взяв высоту,

Летят в молдаванские степи.

Играет шарманка. Цыганка поет,

Очей расточая сиянье.

А город лиловый сиренью цветет,

Как в первые дни мирозданья.

Забыть ли весну голубую твою,

Бегущие к морю ступени

И Дюка, который поставил скамью

Под куст этой самой сирени?..

Забыть ли счастливейших дней ореол,

Когда мы спрягали в угаре

Единственный в мире латинский глагол —

Amare, amare, amare?!

И боги нам сами сплетали венец,

И звезды светили нам ярко,

И пел о любви итальянский певец,

Которого звали Самарко. …

Приходит волна, и уходит волна.

А сердце все медленней бьется.

И чует, и знает, что эта весна

Уже никогда не вернется.

Что ветер, который пришел из пустынь,

Сердца приучая к смиренью,

Не только развеял сирень и латынь,

Но молодость вместе с сиренью. 1930-е

БИОГРАФИЯ

Жил такой, никому не известный

И ничем не прославивший век,

Но убийственно-скромный и честный

И милейшей души человек.

Веря в разум и смысл мирозданья,

Он сиял этой верой с утра

И кормился от древа познанья

Лишь одними плодами добра.

Состязаясь с змеей сладострастной,

Он, конечно, немало страдал,

Но зато, просветленный и ясный,

Все во сне херувимов видал.

Ограничив единой любовью

Неизбежные сумерки дней,

Он боролся с проклятою кровью,

С человеческой плотью своей.

И напрасно в бреду неотвязном,

В красоте естества своего,

Соблазняли великим соблазном

Многогрешные жены его.

Он устоев своих не нарушил,

Он запретных плодов не вкушал.

Все домашнее радио слушал,

Простоквашею дух оглушал.

И, когда задыхаясь от жажды

И вздохнувши испуганно вслух,

Испустил он, бедняга, однажды

Этот самый замотанный дух,

И, взбежав по надзвездным откосам,

Очутился в лазоревой мгле

И пристал к херувимам с вопросом

– Как он прожил свой век на земле?..

В небесах фимиамы и дымы

В благовонный сгустилися мрак,

И запели в ответ херувимы:

– Как дурак! Как дурак! Как дурак! 1934

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Жили. Были.

Ели. Пили.

Воду в ступе толокли.

Вкруг да около ходили,

Мимо главного прошли. 1938

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В смысле дали мировой

Власть идей непобедима:

От Дахау до Нарыма

Пересадки никакой. 1951

Стихи, не вощедшие в сборники

ПРИЧИНА ВСЕХ ПРИЧИН

Тут—мужик, а мы – о грации.

Тут—навоз, а мы – в тимпан!..

Так от мелодекламации

Погибают даже нации,

Как лопух и как бурьян. 1920

ПОКАЯНИЕ

Признаю. Обещаю. Клянуся.

Никакая отныне Маруся,

Никакой океан и приливы,

Никакие морские отливы,

И ни плечи, что гипса белее,

И ни губы, что вишен алее,

И ни взор, что острее рапиры,—

Не смутят арендованной лиры!..1920

МОНПАРНАС

Тонула земля в электрическом свете.

Толпа отливала и шла, как лавина.

Худая блондинка в зелёном берете

Искала глазами худого блондина.

Какие-то шведы сидели и пили

Какие-то страшные шведские гроги.

Какие-то девушки нервно бродили,

Цепляясь за длинные шведские ноги.

Какие-то люди особой породы

В нечёсаных космах, и все пожилые,

Часами коптили высокие своды

И сыпали пепел в стаканы пивные.

Непризнанный гений попыхивал трубкой

И всё улыбался улыбкою хамской.

И жадно следил за какою-то хрупкой,

Какою-то жёлтой богиней сиамской

Поэты, бродяги, восточные принцы

В чалмах и тюрбанах, с осанкою гордой,

Какие-то типы, полуаргентинцы,

Полусутенёры с оливковой мордой.

И весь этот пёстрый, чужой муравейник

Сосал своё кофе, гудел, наслаждался.

И только гарсон, приносивший кофейник,

Какой-то улыбкой кривой улыбался -

Затем, что отведавши всех философий,

Давно не считал для себя он проблемой

Ни то, что они принимали за кофий,

Ни то, что они называли богемой.

ВЕСЕННИЙ БАЛ

1 Если вам семнадцать лет,

Если вас зовут Наташа,

То сомнений больше нет, —

Каждый бал стихия ваша!

Легкий, бальный туалет

Освежит портниха Маша,

Ослепительный букет

Вам предложит ваш предмет,

Задыхающийся Яша,

Или, если Яши нет,

То Володя или Саша…

Пенье скрипок!

Розы! Свет!

Первый бал в семнадцать лет—

Это лучший бал, Наташа!

2 Если вам до тридцати

Не хватает только года

Вы обязаны пойти!

В тридцать лет сама природа

Говорит душе: цвети!..

Тридцать лет есть полпути,

Силы требуют исхода,

Сердцу хочется цвести,

Сердцу меньше тридцати —

И ему нужна свобода.

Призрак осени у входа.

Все пойми – и все прости!

Крылья выросли—лети! …

Вы должны, должны пойти,

Если вам до тридцати

Не хватает только года!..

3 Если ж вам до сорока

Только месяц остается,

Все равно!..

Бурлит, несется

Многоводная река.

Дымны, странны облака,