Дон-Аминадо. Литературный портрет

                      Сразу скрылося солнце за тучу,

                      Сразу спряталось счастье от нас.

                      Не сердись на меня, что я мучу

                      И тебя, и себя в этот час!

                      Это сердце всегда было радо

                      Твоему покоряться уму.

                      Ты печально промолвил: "Так надо!"

                      Я не смела спросить: "Почему?"

                      Обовью эти мощные плечи!

                      Не отдам эти кудри врагу!

                      Ты уходишь? Так надо?.. Я свечи

                      Пред старинной иконой зажгу!

                      Буду жарко молиться, чтоб злую

                      Отвратила погибель гроза,

                      А потом горячо поцелую

                      Дорогие, родные глаза!

                      О, печальные девушки, верьте:

                      Не отнимет любимых судьба!

                      Разве веет дыхание Смерти

                      Вкруг высокого, чистого лба?

                      Загремели призывные трубы,

                      Словно стаи проснувшихся птиц.

                      И горячие девичьи губы

                      У любимых трепещут ресниц.

                      А колес надоедливый ропот

                      Заглушает свистком паровоз.

                      Торопливый, стремительный шепот

                      Оборвался и замер средь слез.

                      …Еле слышна вдали канонада.

                      Груда мертвых и раненых тел.

                      Зоркий ястреб, кружась, пролетел

                      И на труп опустился…– Так надо!..

                      И изогнутый клюв свой как раз

                      Он вонзает в закрытые веки

                      Этих скорбных, уснувших навеки -

                      Бесконечно целованных глаз!..

                      1914

КТО ПРАВ?

                        У них был спор о тайне мира.

                        Один – мудрец. Другой – поэт.

                        Судьбой дана поэту лира.

                        Другому – опыт долгих лет.

                        И, убеленный сединами,

                        Мудрец смиренно изрекал:

– Не создан мир великий нами,

                        Но я в нем истину искал!

                        Я в книгу тайную природы

                        Свой погружал пытливый ум.

                        Бежали дни, тянулись годы

                        В плену величественных дум.

                        Весенней бабочки строенье,

                        Волны рокочущий прилив

                        Рождали новое сомненье,

                        Исканьем душу окрылив!

                        И понял я, что тайна мира,

                        Во всем сокрытая,– одна,

                        Она в безгранности эфира

                        И в малой капельке видна.

                        К земле ли взор опустишь тленной,

                        Измеришь мысленно ли высь,-

                        Один указан путь вселенной,

                        Один закон: живи! трудись!

– О, нет! – восторженный и праздный,

                        Ему ответствовал поэт,-

                        Не сможет труд твой безобразный

                        Пленить прекрасный этот свет!

                        Послушай мерные напевы

                        В прибрежном шуме тростника,

                        Взгляни в глаза прекрасной девы,

                        На краску крыльев мотылька!

                        Послушай море в час прибоя,

                        Как шепчут пенные струи!

                        Внимай, как небо голубое

                        Безумно славят соловьи!

                        И кто сильнее и чудесней

                        Певца пред смолкшею толпой?!

                        Весь мир живет одною песней!

                        Живи, поэт! Живи и пой!

– Поэт! Не нами мир устроен!..

– Старик! Но тайна, тайна в чем?..

                        …Но в этот миг пришедший воин

                        Отсек им головы мечом!..

                        1915

Пятнадцатый год на исходе, будущее полно неизвестности, но встречу Нового года надо отпраздновать, как следует.

Задолго до 31 декабря все столики записаны, переписаны, закуплены, перепроданы. Даже в проходах, за столиками, обитыми красным шелком, каждый вершок высчитан, учтен, принят во внимание. Съезд поздний, представление начинается в 10 часов. В Гнездниковском переулке, на Тверском бульваре, ни пройти, ни проехать. В гардеробной, или, как говорили театральные завсегдатаи, в раздевалке,– столпотворение вавилонское. Свежий морозный воздух врывается в беспрестанно распахиваемые двери, и от этого еще чудеснее и острее пахнут надушенные «Гэрлэном» и «Убиганом» горностаевые, собольи, каракулевые меха. А кругом все ботики, ботики, ботики, тающий на кожаной подошве снег, и отраженные в зеркалах Галатеи, Ниобеи, Венеры московские, и мундиры, и фраки, и четко выделяющиеся белоснежные накрахмаленные пластроны. В театре триста мест, а присутствует вся Москва.

Ходили по рукам записочки, лубки, загадочные картинки, воззвания, стишки, эпиграммы, неизвестных авторов поэмы, весь этот не то сумбур, не то своеобразный народный эпос, всегда предшествующий чему-то необыкновенному, роковому и неизбежному.

Вот фрагмент «панегирика» Григорию Распутину (автор – Дон-Аминадо)

Была война, была Россия.

И был салон графини И.,

Где новоявленный Мессия

Хлебал французское Аи.<…>

Княгини, фрейлины, графини

Летят, как ведьмы на метле.

И быстро падают твердыни

В бесстыдной обморочной мгле.

А чародей, змея, мокрица,

Святой прохвост и склизкий хам

Все извивается, стремится

К державе, к скипетру, к верхам.

Легенда кончилась, началась заварушка. Одна длилась столетия, другой отсчитано восемь месяцев. <…>

Сначала разоружили бородатых, малиновых городовых<…> Вместо полиции, пришла милиция, вместо участков комиссариаты, вместо участковых приставов присяжные поверенные, которые назывались комиссарами.<…> Вслед за милицией появилась красная гвардия. И наконец, первые эмбрионы настоящей власти: Советы рабочих и солдатских депутатов. По ночам ячейки заседали, одиночки грабили, балов не было, но в театре работали вовсю. Газет развелось видимо-невидимо, и большинство из них призывали к сплочению, к единению, к объединению, к войне до победного конца. Даже Владимир Маяковский, и тот призывал…

Воодушевленный революционным подъем 29-летний республиканец тоже не остается в стороне и пишет Политический памфлет под названием «Весна семнадцатого года». В шести картинах с прологом и эпилогом он с сарказмом показывает судьбы обреченных на забвение монархов и их приспешников, и, конечно, победивших борцов за свободу.

Пьеса поставлена (май 1917 г.) в Новом театре П. В. Кохмановского.

Скоро приедет Ленин в запломбированном вагоне.

В феврале был пролог. В октябре—эпилог. Представление кончилось. Представление начинается.

Почти все московские газеты не только продолжали выходить, но, озираясь по сторонам и оглядываясь, даже позволяли себе не только целомудренные возражения и осторожную критику, но и некоторые субтильные вольности, за которыми, впрочем, следовало немедленное заушение, конфискация, и закрытие.

Пульс страны бился на Лубянке.

Жизнь бьет ключом, но больше по голове. Утром обыск. Пополудни допрос. Ночью пуля в затылок.

Швейцар Алексей дает понять, что пора переменить адрес. – Приходили, спрашивали, интересовались. Человек он толковый, и на ветер слов не кидает. Выбора нет.

В русской Орше последний обыск. Все, что было контрреволюционного, отобрали: мыло фабрики Раллэ, папиросы фабрики «Лаферм», царские сторублевки с портретом Екатерины.

… Киев нельзя было узнать. Со времен половцев и печенегов не запомнит древний город такого набега, нашествия, многолюдства. На улицах толпы народу. В кофейнях, на террасах не протолпиться.

Скоро придет Петлюра.

Газет тьма-тьмущая.

– Как же так, Александр Фомич? У вас свобода печати, а вы закрываете, штрафуете, грозите казнями египетскими… Ответ краткий:  – По-российску не баю. По-москальску не розумию…

Одно Не негодуя, не кляня,

лишь слово! Но простое! —

Пусть будет чуден без меня

И Днепр, и многое другое…

небольшое отступление

Шполянский, Шполянский…Как только услышал эту фамилию тут же…возник М.А.Булгаков. Кажется, что-то в «Белой гвардии»…Нервно листаю первый том (1992г.)…Да вот же он – Михаил Семенович Шполянский. Читаю…Отвратительный тип. Чем же этот Шполянский так «насолил» автору? Кто он? Неужели Дон-Аминадо? Не может быть! Или может? Уж больно схож: и поэт, и «превосходный чтец», и даже чрезвычайно похож на Евгения Онегина (а вот это последнее сходство не корреспондируется – Аминад Петрович, в отличие от Михаила Семеновича был и роста небольшого, и бархатные бакенбарды не носил).

Конечно, тут же в Интернет (и надолго).

Не сразу, но выяснилось, что прототипом прапорщика Шполянского, скорее всего, является Виктор Борисович Шкловский, который, опять же, в отличие от Аминада Петровича, стихов не писал, однако вполне мог подсыпать сахару в жеклеры (читай, в карбюратор). Вот что пишет по этому поводу известный специалист по расшифровке «Белой гвардии» Б.Соколов.

Прототипом Шполянского послужил известный писатель и литературовед Виктор Борисович Шкловский, а фамилия заимствована у известного поэта-сатирика и фельетониста Аминада Петровича Шполянского, писавшего под псевдонимом Дон Аминадо. Он, в отличие от Шкловского, действительно писал стихи, как и булгаковский Шполянский, но к подпольной борьбе, а тем более к «засахариванию» гетманских броневиков, никакого отношения не имел. А вот Шкловский в начале 1918 года действительно находился в Киеве, служил в броневом дивизионе гетмана и, как и романный Шполянский, «засахаривал» броневики, описав все это подробно в мемуарной книге «Сентиментальное путешествие». Правда, Шкловский был тогда не большевиком, а членом боевой левоэсеровской группы, готовившей восстание против Скоропадского.

Почему же В.Б.Шкловский стал М.С.Шполянским? Ну, тут, вероятнее всего, надо вспомнить известную французскую поговорку…Я лишь напомню, что 1) прототипами «роковой женщины» Юлии Рейсс, вероятно, были Валентина Сынгаевская (да, да, сестра друга) и Наталья Рейс (дочь генерала), с которыми, возможно, Михаила Афанасьевича связывали когда-то романтические отношения, и 2) Булгаков, несмотря на эпатажный монокль, женщин видел и различал хорошо.

Что касается Виктора Борисовича, то, судя по некоторым чертам персонажей «Белой гвардии», можно допустить его близость к кругу Булгакова, где, не исключено, и «пересеклись мужские интересы Шполянского и Турбина».

И все же…нет ответа «Почему Булгаков дал бойкому прапорщику фамилию Шполянский! За что, походя, обидел неповинного человека?

Дон-Аминадо был в Киеве в 1918г. Но пересекался ли с Булгаковым? Свидетельств тому нет никаких. Но наиболее вероятно – они встретились. А если даже и не были знакомы, то Булгаков, наверняка, слышал о Шполянском. И слышал что-то не очень доброе. При приверженности Булгакова к польским фамилиям с окончанием на ский (Сынгаевский – Мышлаевский, Гладыревский – Шервинский) вполне подходил для любого персонажа и Шполянский. Да и Шклов, и Шпола были чем-то созвучны. Дон-Аминадо в начале 20-х годов еще не имел того веса и значения, которое приобрел в иммиграции впоследствии. Вот по всему потому, видимо, и получил почти мистический герой булгаковского романа фамилию «развеселого негодяя» (о котором см. дальше).

Интересно, читал ли Аминад Петрович в Париже роман Михаила Афанасьевича?… Надо думать – читал! А вот какое он на него произвел впечатление – нам остается только догадываться.

Из Москвы – в Киев, из Киева—в Одессу.

На рейде—«Эрнест Ренан». В прошлом философ, в настоящем броненосец. Международный десант ведет жизнь веселую и сухопутную. Марокканские стрелки, сенегальские негры, французские зуавы на рыжих кобылах, оливковые греки, итальянские моряки – проси, чего душа хочет!

Большевики в ста верстах от города.

А что думает генерал Деникин, никто не знает.

Столичные печенеги прибывают пачками. Обходят барьеры, рогатки, волчьи ямы, проволочные заграждения, берут препятствия, лезут напролом, идут, прут, валом валят. Музыка играет, штандарт скачет, все как было, все на месте, фонтаны, лиманы, тенора, грузчики, ночные грабежи, «Свободные мысли» Василевского.

Газет как грибов после дождя.

Театры переполнены, драма, опера, оперетка, всяческих кабаре хоть пруд пруди, а во главе опять «Летучая мышь» с неутомимым Никитой Балиевым. Сытно, весело, благополучно, пампушки, пончики, булочки, большевики через две недели кончатся, «и на обломках самовластья напишут наши имена»… Несогласных просят выйти вон. Пейзаж, однако, быстро меняется. Небо хмурится, сто верст, в которые уверовали блаженные, превращаются в шестьдесят, потом в сорок, потом в двадцать пять.

Смена власти произошла чрезвычайно просто. Одни смылись, другие ворвались. Впереди, верхом на лошади, ехал Мишка-Япончик, начальник штаба.

За жеребцом, в открытой свадебной карете, мягко покачиваясь на поблекших от времени атласных подушках, следовал атаман Григорьев. За атаманом шли победоносные войска. Оркестр играл сначала «Интернационал», но по мере возраставшего народного энтузиазма быстро перешел на «Польку-птичку» и, не уставая, дул во весь дух в свои тромбоны и валторны. За армией бегом бежала Молдаванка,

Жизнь сразу вошла в колею.

Расстреливали пачками, укладывали штабелями, засыпали землей, утрамбовывали. Наутро все начиналось снова.

Проходили дни, недели, месяцы, из Москвы сообщали, что Ильич выздоровел и рана зарубцевалась. Все это было чрезвычайно утешительно, но в главном штабе Григорьева выражение лиц становилось все более и более нахмуренным.

История повторялась с математической точностью. – Добровольческая армия в ста верстах от города, потом в сорока, потом в двадцати пяти. Слышны были залпы орудий.

Ранним осенним утром в город вошли первые эшелоны белой армии.

Открылись шлюзы, плотины, меняльные конторы. В огромном зале Биржи пела Иза Кремер. В другом зале пел Вертинский.

В конце концов, на заграничных паспортах, которые с большой неохотой выдал полковник Ковтунович, начальник контрразведки, появилась волшебная печать, исполненная еще неосознанного, и только смутным предчувствием угаданного смысла. Печать была четкая и бесспорная. Но смысл ее был роковой и непоправимый.

Не уступить. Не сдаться. Не стерпеть.

Свободным жить. Свободным умереть.

Ценой изгнания все оплатить сполна.

И в поздний час понять, уразуметь:

Цена изгнания есть страшная цена.

Группа литераторов и ученых быстро учла положение вещей. Опять кинулись к консулу, консул к капитану, капитан потребовал паспорта, справки, свидетельства, коллективную расписку, что в случае аварии никаких исков и претензий к французскому правительству не будет, и в заключение заявил: – Бесплатный проезд до Константинополя, включая паек для кочегаров и литр красного вина на душу.

20 января 20-го года – есть даты, которые запоминаются навсегда,– корабль призраков, обугленный «Дюмон д'Юрвиль», снялся с якоря.

Все молчали. И те, кто оставался внизу, на шумной суетливой набережной. И те, кто стоял наверху, на обгоревшей пароходной палубе. Каждый думал про свое, а горький смысл был один для всех:

Здесь обрывается Россия

Над морем Черным и глухим.

(это О.Мандельштам)

…И после (в эмиграции)

Константинопольское житие было недолгим.

Константинополь

Лаванда, амбра, запах пудры,

Чадра и феска, и чалма.

Страна, где подданные мудры,

Где сводят женщины с ума.<…>

………………………………

Еще дрожит в воде Босфора

Резной и четкий минарет.

И муэдзин поет, что скоро

Придет на землю Магомет.

Но сын расхватанной России

Не верю я, Аллах прости,

Ни Магомету, ни Мессии,

Ни Клод Фарреру, ни Лоти!

Здесь следует остановиться и обратить внимание на два момента.

Первый. Безусловно, читатель уже почувствовал прелесть слова и слога Дон-Аминадо. И получил удовольствие! Удовольствие от ощущения рельефности того или иного персонажа или события. Удовольствие от неизменно доброй иронии автора, с которой он рисует своих героев. И это неудивительно, потому как складывается впечатление, что воспоминания писались по-импрессионистски, не пером или кистью, а мастихином, широким мазком, когда на полотне остается красочный, выпуклый след, который можно потрогать, пощупать. Обычно так пишут, когда спешат, когда некогда останавливаться и…когда рукой движет вдохновение. Ничего подобного в мемуаристике больше нет.

Второй. Выше приведены коротенькие выдержки позволили связать воедино нить жизни Аминада Петровича Шполянского до эмиграции. После – воспоминаний заметно меньше. Зато есть сборники стихотворений и прозы, и, кроме того, высказывания современников о поэте. Потому дальше изложение построено на цитировании наиболее «зацепивших» автора-составителя стихотворений и фрагментов фельетонов, а также имеющихся писем и свидетельств, иногда сопровождаемых рисунками «в тему».

Париж оказался для Дон-Аминадо благотворным.

Эдуард Леон Кортес.

Елисейские поля

ПАРИЖ

1. Горячий бред о том, что было.

И ураган прошедших лет.

И чья-то бедная могила.

И чей-то милый силуэт.

И край, при мысли о котором

Стыдом, печалью и позором

Переполняется душа.

И ты, которая устало

В мехах московских утопала,

Красою строгою дыша.

И дом, и скрип зеленой ставни.

И блеск оконного стекла.

И сон, и давний, и недавний.

И жизнь, которая текла.

И нежность всех воспоминаний,

И мудрость радости земной.

И все, что было ранней-ранней

Неповторимою весной.

И то, чем жизнь была согрета

И от чего теперь пуста,

Я все сложил у парапета

Резного Сенского моста.

2

Не ты ли сердце отогреешь

И, обольстив, не оттолкнешь?!

Ты легким дымом голубеешь

И ты живешь и не живешь.

Ты утончаешь все движенья,

Облагораживаешь быль.

И вечно ищешь достиженья,

Чтоб расточить его, как пыль.

Созревший, сочный и осенний,

Прикосновений ждущий плод,

Ты самый юный и весенний.

Как твой поэт, как твой народ.

Латинский город, где кираса

Не уступает канотье.

Где стансы Жана Мореаса

Возникли в сумерках Готье.

Где под часовенкой старинной

Дряхлеет сердце короля.

Где сумасшедшею лавиной

Чрез Елисейские поля

В Булонский лес, зеленый ворот,

Стесненный пряжкой Этуаль,

Летит, несется, скачет город,—

Одна певучая спираль.

3

И я с тобою, гость случайный,

Бегу, чтоб только превозмочь

Мою окутанную тайной

И неизвестностию ночь.

Чтоб размотать на конус пиний

Тоскливых дум веретено,

Чтоб выпить этот вечер синий,

Как пьют блаженное вино.

Благословить моря и сушу

И дом чужой, и отчий дом,

И расточить больную душу

В прозрачном воздухе твоем. 1920

Именно здесь расцвел его талант. Именно здесь в 20 – 30-е годы он превратился в человека, нужного всей русской эмиграции. Будучи сотрудником ежедневной газеты «Последние Новости», он, практически каждый день, публиковал в ней юмористические, сатирические, лирические, наконец, стихи, рассказы, фельетоны, памфлеты. Их ждали. Ждали эмигранты всех мастей: шоферы и фермеры, в которых превратились офицеры и казаки, нищая интеллигенция – бывшие адвокаты, учителя, врачи и пр., коллеги-литераторы, генералы и представители царской фамилии. Ждали не только в Париже, но и по всей Франции, и по всей Европе. Творчество Дон-Аминадо вселяло в людей надежду, удовлетворяло какие-то запросы, направляло образ мыслей, и, конечно, всегда вызывало добрую улыбку или смех.

Об этом очень хорошо сказал Д.П. Святополк-Мирский (1890–1939гг.), литературовед, публицист): «…самый главный из прославившихся уже в эмиграции писателей, самый любимый, истинный властитель дум зарубежной Руси – Дон-Аминадо. Благодаря Дон-Аминадо мы можем сказать про Париж: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет», пахнет Крещатиком и Ланжероновской, так как живы здесь Последние Новости, достойный наследник Киевской Мысли и Южного Края. Конечно, Дон-Аминадо ближе, социологически и политически, к Алданову, чем к генералу Краснову, но он стоит выше партийных и классовых перегородок и объединяет все зарубежье на одной, всем приемлемой платформе всеобщего и равного обывательства. Благодаря ему, несмотря на значительное преобладание в эмиграции монархистов над республиканцами, Последние Новости читаются неизмеримо больше, чем Возрождение, которое вместо Дон-Аминадо преподносит глубокомысленную проблематику Мережковского и Муратова».

Дон-Аминадо, несмотря на кажущуюся легкость стиха, работал как каторжный (об этом позже, глазами очевидца). Но, тем не менее, уровень и качество его творчества были настолько высоки, что даже коллеги по перу, которые любили его, терялись и досадовали на него из-за погружения в журналистику в ущерб очевидному таланту большого поэта. Видимо, пытаясь как-то вырваться из повседневной «рутины» и подняться до всеобщего признания окружающих, Дон-Аминадо, время от времени, собирает свои газетные и журнальные стихи и фельетоны и издает их отдельными небольшими сборниками. Слава Богу, что у него достало для этого времени и амбиций, поскольку сейчас возможно проследить его творческий путь.

Сборники стихов и фельетонов. Личные качества

1921 году – выходит сборник «Дым без отечества».

А мы бессильные помочь,

Копили желчь свою упрямо

И повторяли день и ночь

Россия – яма, яма, яма.

Петлюра, гетман, дьявол, черт!

При каждом рявкании пушки

Мы лезли толпами на борт,

На паровозы и в теплушки.

И что везли? Холопский гнев

Лишенных собственного крова.

И утешение, что Лев

Не Троцкий Лев, а Троцкий Лева!

Четвертый год холодной мглы.

Четвертый год – одно и тоже.

Произведи нас хоть в ослы,

О, Боже, милостивый Боже!

ЗАСТИГНУТЫЕ НОЧЬЮ

Живем. Скрипим. И медленно седеем.

Плетемся переулками Passy.

И скоро совершено обалдеем

От способов спасения Руси.

                 ********

И некто не родившийся родится.

Серебряными шпорами звеня,

Он сядет на коня и насладится –

Покорностью народа и коня

1921

ЧЕСТНОСТЬ С СОБОЙ

Через двести—триста лет жизнь

будет невыразимо прекрасной.

Чехов

Россию завоюет генерал.

Стремительный, отчаянный и строгий.

Воскреснет золотой империал.

Начнут чинить железные дороги.

На площади воздвигнут эшафот,

Чтоб мстить за многолетие позора.

Потом произойдет переворот

По поводу какого-нибудь вздора.

Потом… придет конногвардейский полк:

Чтоб окончательно Россию успокоить.

И станет население, как шелк.

Начнет пахать, ходить во храм и строить.

Набросятся на хлеб и на букварь.

Озолотят грядущее сияньем.

Какая-нибудь новая бездарь

Займется всенародным покаяньем.

Эстетов расплодится, как собак.

Все станут жаждать наслаждений жизни.

В газетах будет полный кавардак

И ежедневная похлебка об отчизне.

Ну, хорошо. Пройдут десятки лет.

И Смерть придет и тихо скажет: баста.

Но те, кого еще на свете нет,

Кто будет жить – так, лет через полтораста,

Проснутся ли в пленительном саду

Среди святых и нестерпимых светов,

Чтоб дни и ночи в сладостном бреду.

Твердить чеканные гекзаметры поэтов

И чувствовать биения сердец,

Которые не ведают печали.

И повторять: «О, брат мой. Наконец!

Недаром наши предки пострадали!»

Н-да-с. Как сказать… Я напрягаю слух,