История римских императоров от Августа до Константина. Том 4. Гальба, Оттон, Вителлий, Веспасиан

Никто не попытался помочь ни Гальбе, ни Винию. Однако Пизон нашёл защитника в лице Семпрония Денса, командира своей охраны. Этот благородный воин, единственный, достойный имени римлянина, – «кого солнце, если воспользоваться выражением Плутарха, увидело в этот день преступлений и ужасов» – обнажил кинжал, бросился навстречу убийцам и, укоряя их в вероломстве, обратил их усилия против себя, то принимая удары, то бросая вызов. Ценой собственной жизни он дал Пизону, хоть и раненому, возможность спастись в храме Весты. Общественный раб принял его там и, движимый состраданием, спрятал в своей каморке. Пизон, укрытый не святостью убежища, а тайным уголком, выиграл несколько мгновений. Вскоре два солдата, специально назначенные убить его, нашли его, вытащили и зарезали у входа в храм.

Головы трёх жертв честолюбия Отона доставили к нему, и он разглядывал их со странным любопытством. Особенно ненасытно блуждал его взор по лицу Пизона: то ли теперь, свободный от тревог, он наконец предался радости; то ли величие императорского достоинства Гальбы и память о дружбе с Винием тревожили его душу проблесками раскаяния – даже столь закалённого в преступлениях. Но, видя в Пизоне лишь врага и соперника, он без угрызений вкушал удовольствие от избавления от него.

Всякое чувство человечности угасло. Три головы, прикрепленные каждая к концу пики, были выставлены напоказ среди знамен рядом с орлом; те же, кто с правдой или без оснований притязал на участие в этих ужасных казнях, спешили превратить это в постыдную славу, демонстрируя свои окровавленные руки. После смерти Оттона среди его бумаг нашли более шести двадцаток [20] прошений с требованием награды за «подвиги», совершенные в тот роковой день. Вителлий приказал разыскать и казнить всех, чьи имена там значились, не из уважения к Гальбе, но следуя обычаю государей, которые подобными примерами стремились обеспечить себе безопасность или хотя бы месть.

Оттон не преминул покарать префекта Лакона и Икела. Первого он притворно сослал на остров, но велел убить по дороге. С Икелом, будучи он вольноотпущенником, церемониться не стал – тот был публично казнен.

Жестокость Оттона к тем, чьим врагом сделали его честолюбивые замыслы, не простиралась, однако, за пределы их смерти. Он разрешил Верунии, жене Пизона, воздать последние почести мужу, а Криспине, дочери Виния, исполнить тот же долг перед отцом. Обе выкупили у солдат, более алчных, чем жестоких, дорогие им головы и соединили их с телами.

Пизону было всего тридцать один год, когда он погиб, оставив по себе славу более счастливую, чем его судьба. Пережив тяжкие несчастья в семье и лично, он обрел верховную власть через усыновление Гальбой, но потерял ее через четыре дня, ускорив лишь свою гибель. О Винии я сказал достаточно; добавлю лишь, что его завещание осталось неисполненным из-за огромного богатства, тогда как бедность Пизона позволила исполнить его последнюю волю.

Тело Гальбы долго лежало на площади, подвергаясь всевозможным надругательствам, без малейшего участия к нему. Наконец Гельвидий Приск, с позволения Оттона, передал его рабу Гальбы по имени Аргий, который похоронил его скромно в фамильных садах. Голова же, долго служившая забавой солдатской челяди, была куплена за сто золотых вольноотпущенником Патробия, желавшим совершить подлую месть ради успокоения манов своего патрона – вольноотпущенника Нерона, казненного Гальбой. Он издевался над ней у гробницы Патробия, и лишь на следующий день Аргий вернул ее, сжег и смешал пепел с прахом тела.

Так окончил жизнь Гальба, семидесяти трех лет, переживший при пяти императорах постоянный успех, счастливее под чужой властью, чем под собственной. Его род принадлежал к древнейшей знати Рима и владел огромным состоянием. Сам он обладал посредственным умом, скорее свободным от пороков, чем украшенным добродетелями. Хотя он избегал пороков, вредящих обществу, личные его недостатки позорят память о нем. Не чуждый славы, он не кичился ею. Чужое добро его не прельщало, свое берег, а казну расхищал. Друзья и вольноотпущенники управляли им. Если они были честны, его доверчивость не вредила репутации; если порочны – доводила его до презрения. Знатность рождения и трудности эпохи скрывали его слабости, выдавая слабоумие за мудрость. Он достойно исполнял должности, и все считали его выше частного лица, пока он им был; все признали бы его достойным власти, если б он не стал императором.

Отмечу, что Гальба – последний из императоров, принадлежавший к древней знати. Все его преемники были людьми новыми, чьи предки не значились в летописях республики. Четыре императора подряд за шестьдесят лет истребили знатные роды. Немногие уцелевшие скрывали опасный блеск происхождения в безвестности жизни.

Примечания:

[1] ТАЦИТ, «Истории», I, 4.

[2] ТАЦИТ, «Истории», I, 6.

[3] ТАЦИТ, «Истории», I, 48.

[4] ТАЦИТ, «Истории», I, 6.

[5] Я использую наш язык для ясности. В тексте стоит fœnus – деньги, отданные под проценты.

[6] ТАЦИТ, «Истории», I, 7.

[7] ТАЦИТ, «Истории», I, 7.

[8] Сто двадцать пять тысяч ливров.

[9] Семьдесят пять тысяч ливров.

[10] ТАЦИТ, «Истории», I, 7.

[11] ТАЦИТ, «Истории», I, 8.

[12] ТАЦИТ, «Истории», I, 10.

[13] Вероятно, через свою мать Скрибонию Пизон происходил от Помпея, чьё имя взял один из его братьев, женившийся на Антонии, дочери Клавдия, назвавшись Гн. Помпеем Магном. Генеалогию этого рода см. в примечаниях Рийкиуса к Тациту: «Истории», I, 14 и «Анналы», II, 27.

[14] Примеры такой практики нередки в римской истории. Один из них встречается у самнитов (см. «Историю Римской республики»).

[15] Двенадцать ливров десять су = 20 франков 45 сантимов, по данным г-на Летронна.

[16] Я адаптирую на современный лад звания optio и tesserarius, для которых сложно найти точные аналоги в нашей армии.

[17] ТАЦИТ, «Истории», I, 26.

[18] Римские солдаты облачались в полное вооружение только для боя. На страже они носили лишь меч и копьё, а одеждой служила тога (у Тацита: una cohors togata). Даже в лагере доспехи не надевались полностью, что видно из приказа Отона после речи открыть арсенал для вооружения солдат.

[19] О происхождении этого названия см. «Римскую историю» г-на Роллена.

[20] Сто двадцать.

§ II. Отон

Никогда лучше не проявлялось, чем в момент смерти Гальбы, как мало стоит доверять заверениям в преданности со стороны толпы, всегда готовой подчиниться сильнейшему. Перемена была столь внезапной и полной, что, как говорит Тацит [1], можно было подумать, будто перед нами другой сенат и другой римский народ. Все спешили в лагерь; каждый старался опередить других: они громко порицали Гальбу, хвалили решение солдат, целовали руку Отона. Чем притворнее были эти проявления, тем усерднее они старались прикрыть ложь видимостью искреннего рвения. Отон, со своей стороны, не отвергал никого из являвшихся: жестами и словами он успокаивал разгневанных и угрожающих солдат, проявляя мягкость, возможно, столь же лживую, как и те почести, что ему воздавали.

В этот момент он спас от большой опасности Мария Цельса, назначенного консула, который до последнего оставался верен Гальбе. Разъяренные солдаты громко требовали его казни, ненавидя в нем талант и добродетель так, как обычно ненавидят порок. Помимо чудовищной несправедливости такого поступка, это создавало ужасный прецедент, открывая путь к убийству лучших людей и, возможно, к разграблению города. Отон еще не обладал достаточной властью, чтобы предотвратить преступление, но уже мог приказывать. Он велел заковать Мария в цепи – якобы для того, чтобы подвергнуть его более тяжким мукам, – и этой хитростью спас его от неминуемой смерти.

Каприз солдат решал всё. Они сами назначили префектами Плотия Фирма и Лициния Прокула. Плотий, бывший простым солдатом, а затем ставший начальником городской стражи, одним из первых поддержал нового императора. Прокул был тесно связан с Отоном и считался его верным помощником в осуществлении замыслов. Солдаты также избрали префектом города Флавия Сабина, занимавшего эту должность при Нероне. Многие поддержали его из-за уважения к его брату Веспасиану, который в то время воевал в Иудее.

После всех преступлений, совершенных в этот роковой день, верхом бедствий стала радость, которой он завершился. Претор города, ставший главой сената после смерти двух консулов, созвал собрание, и лесть разлилась без меры. Магистраты и сенаторы, поспешно явившиеся, даровали Отону трибунскую власть, имя Августа и все титулы верховной власти, наперебой стараясь чрезмерными похвалами стереть оскорбительные упреки, которыми они осыпали его незадолго до этого. Их расчет был вознагражден. Никто не заметил, чтобы Отон-император сохранил resentment за обиды, нанесенные ему как частному лицу. Было ли это забвением с его стороны или лишь отсрочкой мести – краткость его правления не позволила выяснить. Отон, признанный народом и сенатом, вышел из лагеря, явился на форум, еще залитый кровью, и, пройдя среди трупов, поднялся на Капитолий, а затем направился во дворец.

Не нужно и говорить, что, пока ему рукоплескали открыто, в душе его боялись и ненавидели. И так как известия о восстании Вителлия, скрываемые при жизни Гальбы, теперь стали распространяться свободно, не было гражданина, который не скорбел бы о печальной участи республики, обреченной стать добычей одного из двух недостойных соперников. Не только сенаторы и всадники, по положению своему более вовлеченные в государственные дела, но и простой народ открыто сетовал, видя, что два человека, наиболее достойные ненависти и презрения за свои гнусные пороки, трусость и изнеженность, возведены на престол, словно злой рок специально избрал их, чтобы погубить империю. Вспоминали не недавние примеры жестокости правителей к отдельным лицам в мирное время, а общие бедствия гражданских войн: Рим, не раз захватываемый собственными гражданами, разорение Италии, опустошенные провинции, Филиппы, Фарсал, Перузию и Модену – места, прославленные кровавыми битвами римлян против римлян. «Вселенная, – говорили они, – была близка к гибели даже тогда, когда высшая власть оспаривалась достойными соперниками. В конце концов империя устояла при Цезаре и Августе: республика сохранилась бы, победи Помпей или Брут [2]. Но теперь за кого нам молиться? За Вителлия или за Отона? В любом случае молитвы будут кощунственны. Как выбрать между двумя, чья война может завершиться лишь доказательством превосходства порока в победителе?» Некоторые возлагали надежды на Веспасиана. Но это была далекая перспектива, и даже если бы она осуществилась, никто не был уверен, что Веспасиан окажется таким хорошим правителем, каким он впоследствии проявил себя.

Между тем поведение Отона обмануло ожидания всех. Он не предавался бездействию или наслаждениям: занимался делами, проявлял активность, поддерживал достоинство своего положения трудом и заботами, достойными императора. Правда, этому изменению не доверяли. Считали, что он лишь временно отрекся от удовольствий, скрывая свои склонности, и боялись, что ложные добродетели вскоре уступят место присущим ему порокам.

Он знал, что ничто не могло принести ему больше чести, чем мягкость и милосердие, и весьма разумно воспользовался этим в отношении Мария Цельса. Спасши его, как я уже упоминал, от ярости солдат, он вызвал его на Капитолий. Цельс с достоинством признал свою «вину» – неизменную верность Гальбе – и превратил это в заслугу перед Отоном, который мог теперь надеяться на подобную преданность с его стороны. Отон не стал говорить как оскорбленный властитель, милостиво прощающий провинившегося: он немедленно включил Цельса в круг своих друзей, а вскоре назначил его одним из военачальников в войне против Вителлия. Цельс остался верен Отону, словно его судьбой было – всегда хранить верность и всегда быть несчастным. Благородство поступка Отона в отношении Цельса произвело огромное впечатление. Знать города была восхищена, народ прославлял его в похвалах, а сами солдаты, остыв от первоначального порыва, невольно восхищались добродетелью, которую не могли полюбить.

Общественная радость едва ли была меньше при известии о смерти Тигеллина. Мы видели, какую ярость питал народ к этому гнусному и отвратительному министру Нерона. Ненависть, которую он столь справедливо заслужил своими деяниями, усиленная еще той, что навлекла на него защита Виния при Гальбе, возродилась с приходом к власти Отона. Крики, требовавшие его смерти, звучали на площадях, в цирках, в театрах, и новый принцепс с радостью снискал расположение толпы, пожертвовав ей негодяя, достойного величайших казней. Он послал therefore приказ о смерти Тигеллину, удалившемуся в окрестности Синуэссы, где тот, в предосторожности, держал корабли наготове для бегства морем в случае немилости. Приказ опередил его: вынужденный подчиниться, среди толпы наложниц, никогда его не покидавших, он перерезал горло бритвой.

Народ требовал также смерти Гальвии Криспиниллы – женщины коварной и дерзкой, управлявшей позорным Споратом при Нероне, позднее ставшей сообщницей мятежа Клодия Макра в Африке и подстрекательницей плана уморить Рим голодом. Но Криспинилла нашла больше защиты, чем Тигеллин. Спорат ходатайствовал за нее перед Отоном. Кроме того, огромные богатства, накопленные этой женщиной через тысячи вымогательств, позволили ей заключить почтенный брак с лицом консульского звания. Отон, слишком увлеченный этими соображениями, под разными предлогами уклонялся от народных требований и прибегал к уловкам, проявляя неуместную снисходительность, которая не делала ему чести. Таким образом, Гальвия Криспинилла избежала народной ненависти при правлении Отона и Вителлия; а при Веспасиане она даже достигла большого влияния в городе, ибо была богата и бездетна [I], находясь, как говорит Тацит, в положении, которое приносит уважение как при добрых, так и при дурных правителях.

Было обычаем, как я уже не раз отмечал, что новые императоры принимали консулат. Так, вместо Гальбы и Виния, Отон назначил консулом себя и своего брата Сальвия Титаниана, уже бывшего консулом при Клавдии. Они должны были оставаться в должности до первого мая. В распределении консулатских мест на остаток года Отон проявил большую умеренность. Он сохранил позиции тем, кто был назначен Нероном и Гальбой, среди которых наиболее достойными упоминания являются Марий Цельс, о котором мы уже достаточно рассказали, и Аррий Антонин, по-видимому, бывший дедом по материнской линии императора Антонина Пия. Политическая расчетливость побудила Отона даровать консулатский титул Виргинию Руфу. Этим он хотел завоевать расположение германских легионов, сохранявших почтение к этому великому человеку, и заманить их на свою сторону, если бы это оказалось возможным.

Его заслугой сочли заботу о возвышении до званий авгуров и понтификов пожилых достойных мужей, которым не хватало лишь этих титулов для достижения вершины почестей; не меньше хвалили его благосклонность к молодой знати, многие из которой, недавно вернувшись из изгнания, получили от него жреческие должности, ранее принадлежавшие их семьям.

Среди похвальных деяний Отона я упомяну оказанную им милость солдатам, но с рассудительностью и мудростью, в первые же моменты после смерти Гальбы. Они жаловались на своего рода подать, которую обязаны были платить центурионам за освобождение от некоторых военных работ. Это был обычай, или скорее злоупотребление, порождавший множество проблем для дисциплины. Отон, признавший справедливость жалоб солдат и не желавший отвратить центурионов, лишив их дохода, считавшегося частью их должности, нашел компромисс и объявил, что будет выплачивать из императорской казны то, что до сих пор взималось солдатами с их командиров. Это стало полезным установлением, принятым в постоянную практику его преемниками.

К этим чертам, заслужившим Отону общественное одобрение, добавились другие, требовавшие оправдания необходимостью обстоятельств. Трое сенаторов, осужденных при Клавдии или Нероне за вымогательство, были восстановлены в своем достоинстве. То, что являлось наказанием за несправедливую и тираническую алчность, представили как преследование за мнимые оскорбления величества – ненавистное имя, чья несправедливость, справедливо презираемая, уничтожала даже спасительные законы.

Тацит также порицает щедроты и привилегии, расточаемые народам и городам: колонии в Севилье и Мериде, пополненные новыми семьями; владения в Бетике, расширенные за счет городов и территорий в Мавретании; право римского гражданства, дарованное жителям Лангра. Отон был склонен к раздаче милостей и стремился повсюду создавать себе сторонников.

Но совершенно непростительными были его возвраты к нежности к Поппее и проявления почтения к памяти Нерона. Он восстановил сенатусконсультом статуи Поппеи, которой наибольшим благом было бы быть забытой. Он также допустил, чтобы частные лица воздвигали статуи Нерона, выставляли его портреты; вернул на места управителей и вольноотпущенников, служивших этому принцепсу; первым распоряжением по императорской казне, которое он подписал, стало выделение пятидесяти миллионов сестерциев [3] на завершение Золотого дворца. Он не отвергал кликов подлой черни, приветствовавшей его именами «Нерон Отон»; и утверждают, что он сам добавлял имя Нерона к своему в письмах к некоторым наместникам провинций. Однако, заметив, что первые и лучшие люди города возмущены этими рискованными попытками возродить память столь ненавистного тирана, он проявил достаточно благоразумия, чтобы отказаться от них и воздерживаться впредь.

Начало правления Отона было ознаменовано победой над сарматами-роксоланами. Что может особенно заинтересовать нас в этом событии, самом по себе не столь значительном, так это описание Тацитом способа ведения боя сарматов. «Весьма примечательно, – говорит этот историк [4], – что вся сила и мощь этих народов как бы находится вне их самих. Пешие, они кажутся слабыми и робкими; но в конных отрядах их едва можно выдержать. Их оружие – копье и длинный меч, который они держат двумя руками; щитов у них нет. Знатнейшие носят тяжелые доспехи, делающие их неуязвимыми для стрел, но неспособными подняться, если их сбросят с коня».

Отряд сарматов-роксоланов, состоявший из девяти тысяч всадников, воспользовался слабой охраной границы Мезии (все внимание было обращено на подготовку к гражданской войне) и вторгся зимой, захватив богатую добычу. Третий легион с обычными вспомогательными подразделениями выступил против них и легко одержал победу благодаря оттепели, превратившей равнину в болото. Лошади сарматов увязали в грязи, делая их беспомощными, и римлянам оставалось лишь добивать врагов. Отон возвеличил эту победу: наместник Мезии Марк Апоний получил триумфальную статую, а его легаты – консульские отличия. Он стремился прослыть удачливым правителем, под чьим началом римское оружие вновь обретает славу.

Нельзя отрицать, что Отон сумел завоевать любовь солдат. Их преданность граничила с фанатизмом, что едва не привело к катастрофе.

Отон приказал перевести из Остии в Рим одну из когорт, поручив трибуну преторианцев Криспину вооружить ее. Тот решил действовать ночью, чтобы избежать волнений, и приказал погрузить оружие на повозки. Однако солдаты, уже подвыпившие, заподозрили неладное. Увидев оружие, они взбунтовались, обвинив командиров в заговоре с целью вооружить сенаторских рабов против Отона. Слух мгновенно распространился: одни, пьяные, не понимали, что творят; другие жаждали грабежа; большинство же просто рвалось к мятежу. Добросовестные солдаты остались в лагере. Трибун и центурионы, попытавшиеся усмирить бунтовщиков, были убиты. Вооружившись, мятежники ворвались в Рим, направляясь ко дворцу.

Отон в тот момент устраивал пир для восьмидесяти гостей – магистратов, сенаторов и их жен. Паника была всеобщей: гости не знали, то ли солдаты взбунтовались, то ли сам император замыслил предательство. Отон, видя опасность для сената, отправил префектов претория успокоить толпу, а гостям велел бежать. Те разбежались кто куда: сбрасывая знаки отличия, прячась в темноте, ища убежища у друзей или клиентов.

Мятежники прорвались во дворец, ранив центуриона и трибуна, и ворвались в пиршественный зал, требуя выдачи Отона. Их угрозы обрушились на командиров и весь сенат. Император, против достоинства своего сана, умолял их со слезами, едва утихомирив толпу. Солдаты вернулись в лагерь недовольные, но уже осознавшие свою вину.

На следующий день город напоминал захваченный врагом: закрытые дома, пустые улицы, перепуганные лица. Солдаты делали вид, что раскаиваются, но в глазах их читалась злоба. Префекты претория, опасаясь нового бунта, разговаривали с ними то строго, то мягко, а затем каждому выдали по пять тысяч сестерциев [5]. После этого Отон осмелился явиться в лагерь. Трибуны и центурионы, сняв знаки отличия, умоляли о пощаде. Солдаты, почуяв ненависть к себе, притворились смиренными и даже потребовали наказать зачинщиков.

Отон разрывался между разными мыслями. Он понимал, что часть солдат жаждет порядка, но большинство любит мятежи и грабежи, видя в них путь к гражданской войне. Осознавая, что его власть основана на преступлении, он не мог править с традиционной строгостью. Однако опасность для Рима и сената глубоко тревожила его. Наконец, он обратился к войскам:

«Дорогие мои соратники! Я пришел не вдохновлять вашу храбрость или преданность – их у вас с избытком. Я прошу лишь умеренности. Обычно мятежи рождаются из жадности, ненависти или страха. Но ваш недавний бунт вызван чрезмерной любовью ко мне и рвением, заглушившим голос разума. Даже благие порывы, без мудрости, ведут к беде».

Мы отправляемся на войну. Неужели все приказы должны оглашаться в присутствии армии, все советы – происходить публично? Подобная практика разве способствует благу дел или быстроте действий, когда возможности улетучиваются в мгновение? Есть вещи, о которых солдат должен не знать, как есть и те, что он обязан понимать. Авторитет командиров, строгость дисциплины требуют, чтобы даже офицеры порой не знали мотивов получаемых приказов. Если после отданного приказа каждому позволено рассуждать и задавать вопросы, исчезает подчинение, а с ним – и права верховного командования. Разве допустимо, когда мы на войне, позволять браться за оружие среди ночи: один или два негодяя – ибо не верю, что мятежников больше – , один или два безумца, чья ярость усилена хмелем, обагрят руки кровью офицеров, ворвутся в шатер императора? Правда, вы сделали это из любви ко мне. Но в смятении, во тьме, в общей неразберихе злоумышленники могут обратиться даже против меня. Каких иных чувств, каких иных намерений пожелал бы нам Вителлий со своими приспешниками, будь это в его власти? Разве не радовался бы он раздорам и смуте среди нас; тому, что солдаты не слушают центурионов, центурионы – трибунов, дабы мы, смешавшись в беспорядке, конница и пехота, без правил, без дисциплины, устремились к верной гибели? Дорогие товарищи, армия держится на послушании, а не на праздном любопытстве, подвергающем приказы генералов сомнению. Самая сдержанная и покорная перед битвой армия всегда оказывается самой храброй в самой битве. Ваш удел – оружие и отвага; позвольте мне совет и заботу управлять вашей доблестью. Виновны немногие, наказаны будут двое: пусть все остальные изгонят из памяти ужасы этой преступной ночи; и да не повторятся никогда в любой армии эти дерзкие крики против сената. Требовать истребления собрания, которое управляет империей, вмещает цвет и элиту всех провинций – нет, этого не посмели бы даже германцы, которых Вителлий ныне вооружает против нас. Неужели дети Италии, истинно римская молодежь, воспылают кровавой яростью против этого augustо собрания, чья слава дарует нам превосходство над низменной подлостью партии Вителлия? Вителлий имеет за собой варварские племена: его сопровождает войско, лишь напоминающее армию. Но сенат – с нами; и это отличие ставит республику на нашу сторону, а наших противников – в ряды врагов отечества. Что же! Вы думаете, великий и гордый Рим – это дома, здания, груды камней? Эти немые и безжизненные объекты могут разрушаться и возрождаться без последствий. Сенат – его душа, и от его сохранности зависит вечность империи, мир вселенной, ваше и мое спасение. Это собрание учреждено под водительством божественных знамений отцом-основателем города: оно существовало от царей до императоров, всегда цветущее и бессмертное; мы должны передать его величие потомкам таким, каким получили от предков. Ибо как из вашей среды рождаются сенаторы, так из сената выходят принцепсы.

Эта речь, смесь строгости и снисхождения, умелая в порицании и лести солдат, была встречена с восторгом и аплодисментами. Их также обрадовало, что Отон ограничился казнью двух самых виновных, к которым никто не питал сочувствия: и хотя непокорность мятежников не исчезла, она утихла на время.

Однако город не обрел покоя. Приготовления к войне поддерживали смятение; и хотя солдаты не покушались открыто на общественный порядок, они проникали в дома как шпионы, переодетые горожанами, подслушивая речи тех, чье знатное происхождение, ранг или богатство делали их подозрительными. Многие верили, что в город пробрались сторонники Вителлия, тайно выведывавшие настроения. Все было пропитано недоверием, и граждане едва чувствовали себя в безопасности даже дома. На публике тревога росла: с каждым известием – ведь армия Вителлия давно двигалась и приближалась к Италии – люди напрягались, контролировали выражение лиц, боясь показать либо излишний страх при плохих новостях, либо недостаток радости при успехах. Особенно сенаторы на собраниях не знали, как выражать мнения, чтобы не навлечь подозрений. Молчание могли счесть недовольством, откровенность – изменой. А Отон, новый император, недавний простолюдин, разбирался в лести. Поэтому сенаторы изъяснялись туманно, называя Вителлия врагом и предателем, осыпая его общими оскорблениями, избегая конкретики; лишь в моменты шума некоторые позволяли себе четкие обвинения, но кричали их громко и невнятно, чтобы расслышать можно было лишь половину.