История римских императоров от Августа до Константина. Том 4. Гальба, Оттон, Вителлий, Веспасиан

Еще больше возмущала непоследовательность Гальбы в отношении наказания тех, кто был орудием жестокостей Нерона. Некоторые понесли заслуженную кару за свои преступления: Элий, Поликлет, Патроб, отравительница Локуста и другие, не нашедшие защитников. Народ рукоплескал этим актам правосудия: когда этих знаменитых преступников вели на казнь, кричали, что нет для города праздника более отрадного и что их кровь – самая угодная жертва богам; но добавляли, что боги и люди требуют смерти того, кто своими уроками сделал Нерона тираном – гнусного и зловредного Тигеллина.

Но хитрый негодяй последовал обычной тактике себе подобных: всегда не доверяя настоящему, всегда настороже против возможных перемен, они заранее обеспечивают себе могущественных друзей как защиту от народной ненависти и, укрывшись за ними, смело творят преступления, будучи уверены в безнаказанности. Тигеллин заранее принял меры, чтобы заручиться покровительством Виния. Еще в начале смуты он привязал его к себе, позаботившись спасти его дочь, которая, находясь в Риме во власти Нерона, рисковала жизнью; а недавно он пообещал тому же фавориту огромные суммы, если тот своим влиянием избавит его от опасности. Эти ловко рассчитанные меры увенчались успехом. Винтий взял его под свою защиту и выхлопотал у Гальбы обещание сохранить ему жизнь.

С изумлением сравнивали судьбу этого несчастного [Петрония Турпилиана] с участью Петрония Турпилиана, который, не имея иного преступления, кроме верности Нерону, был за это наказан казнью, тогда как тот, кто сделал Нерона достойным смерти, кто, доведя его развращение до предела, затем порвал с ним из корысти и добавил ко всем своим злодеяниям трусость и предательство, жил счастливо и спокойно: явное доказательство огромного влияния Виния и несомненной возможности добиться от него всего за деньги.

Возмущенный народ обрушился на Тигеллина. В цирке, в театре раздавались громкие требования его казни, которая стала бы для толпы сладчайшим зрелищем. В этом желании сходились все – и ненавидевшие Нерона, и тосковавшие по нему. Гальба, слепо повинуясь Винию, дошел до того, что приказал вывесить эдикт, в котором вставал на защиту этого отвратительного человека. Он заявлял, что Тигеллин не сможет долго прожить, ибо его истощает изнурительная болезнь, которая скоро сведет его в могилу. Он даже обвинял народ в жестокости и крайне негодовал, что его хотят заставить сделать свое правление ненавистным и тираническим.

Винтий и Тигеллин, торжествуя, издевались над народным горем. Тигеллин принес богам благодарственную жертву и устроил пышный пир; а Винтий, поужинав с императором, явился к Тигеллину на десерт со своей дочерью, вдовой. Тигеллин поднял тост за эту даму, оценив его в миллион сестерциев [8], и приказал главной наложнице своего гарема снять с себя ожерелье стоимостью в шестьсот тысяч сестерциев [9] и надеть его на шею дочери Виния. Тигеллин, однако, недолго наслаждался этим возмутительным безнаказанием: вскоре мы увидим, как при Отоне он наконец понесет кару за свои преступления.

Не нужно было быть столь значительным преступником, как он, чтобы получить прощение от Гальбы. Евнух Галот, отравивший Клавдия, один из самых рьяных подстрекателей жестокостей Нерона, не только избежал казни, но и получил богатую и почетную должность. Неизвестно, кто был его покровителем; но можно с уверенностью утверждать, что лучшего защитника, чем его деньги, у него не было.

У князя, которого ненавидят и презирают [10], даже добрые поступки истолковываются и воспринимаются плохо или, по крайней мере, не берутся в расчет. Гальба вернул из изгнания сосланных, разрешил наказывать доносчиков, отдал неблагодарных и наглых рабов на справедливую расправу их господам. Эти, безусловно, похвальные действия остались столь незамеченными, что Светоний и Плутарх даже не упомянули о них.

Гальба наградил города и народы Галлии, восставшие вместе с Виндексом, освобождением от четверти податей и даже дарованием римского гражданства. Было вполне естественно, что этот князь выразил признательность народам, которым был обязан империей. Но все убедились, что эти милости были куплены у Виния, и они стали поводом для ропота и недовольства против его господина.

Таким образом, общее настроение умов было неблагоприятным для Гальбы. Он окончательно погубил себя, разозлив солдат. Его суровость, прежде уважаемая и восхваляемая военными, стала вызывать у них подозрения, ибо за четырнадцать лет распущенности при правлении Нерона они научились бояться прежней дисциплины и любить пороки своих начальников так же сильно, как в иные времена уважали их добродетели. Одно слово Гальбы, весьма достойное императора, но опасное в сложившихся обстоятельствах, превратило их тайное недовольство в жестокую и яростную ненависть. Они ожидали получить если не щедрость, обещанную Нимфидием, то по крайней мере вознаграждение, подобное тому, что Нерон дал им при своем восшествии на престол. Гальба, узнав об их притязаниях, заявил, что он привык набирать солдат, а не покупать их. Они поняли, что эти слова не только лишают их подарка, но и отнимают всякую надежду на будущее, и будут восприняты как закон, продиктованный Гальбой своим преемникам. Они пришли в ярость; и их негодование могло казаться им тем более оправданным, что столь высокомерный тон, как мы видели, не подкреплялся остальными его поступками. Так все готовилось к перевороту в начале года, когда Гальба принял второе консульство вместе с Т. Винием.

СЕР. СУЛЬПИЦИЙ ГАЛЬБА ЦЕЗАРЬ АВГУСТ II. – Т. Винтий РУФИН. ОТ ОСН. РИМА 820. ОТ Р. Х. 69.

Этот год примечателен в летописях человечества как необычайно богатый трагическими событиями, гражданскими войнами и жестокими потрясениями, которые последовательно потрясли все части вселенной. Тацит, стремясь ознакомить читателя не только с событиями, но и с их причинами, рисует здесь картину состояния империи перед тем, как разразились эти бури, и настроений, царивших среди граждан, провинций и солдат. Я уже заимствовал из нее несколько штрихов, естественно вписавшихся в мой рассказ: теперь же представлю ее целиком, избегая, однако, повторов.

Смерть Нерона сначала объединила всех в чувстве всеобщей радости, но вскоре вызвала самые разнообразные движения. Сенаторы оставались при мнении, которое закрепила в них ненависть к тирании. Они вкушали всю прелесть свободы, особенно сладкой после ужаснейшего рабства и ничем не стесненной в своем первом порыве новым и отсутствующим принцепсом. Цвет сословия всадников, наиболее здравомыслящая часть народа всегда следовали настроениям сената. Но подлая чернь, привыкшая к удовольствиям цирка и театра, самые порочные из рабов, развращенные граждане, промотавшие свои состояния и жившие лишь за счет позорной щедрости Нерона, были недовольны, подавлены и жадно ловили слухи, которые могли льстить их надеждам на перемены. Даже возраст Гальбы давал повод для насмешек толпы, которая, оценивая своих правителей по внешности, с презрением сравнивала немощи и лысую голову старого императора с блистательной юностью Нерона.

Я достаточно изложил настроения преторианцев. Они покинули Нерона лишь потому, что были обмануты. Многие участвовали в заговоре Нимфидия, и, хотя вождь мятежа уже погиб, в их душах оставалась закваска горечи. Обманутые в обещанной им награде; не видя, если дела останутся спокойными, возможности оказать великие услуги и получить великие награды; мало надеясь на власть принцепса, обязанного своим возвышением легионам, – их верность была тем более шаткой, что они презирали Гальбу и открыто порицали его за старость и скупость.

Преторианцы были не единственными войсками, находившимися тогда в городе. Гальба привел с собой свой испанский легион; здесь же были остатки морского легиона, сформированного Нероном, а также отряды из армий Германии, Британии и Иллирика, которые тот же принцепс намеревался использовать против Виндекса. Всё вместе составляло огромное скопление военных, заполнивших Рим и представлявших значительную силу для того, кто сумел бы объединить их ещё не определившиеся желания в свою пользу.

Большая часть провинций оставалась спокойной. Но в Галлии и среди германских армий сильное брожение предвещало приближение страшной бури. Галлы с самого начала смуты разделились на две неравные партии. Большинство народов приняло сторону Виндекса; напротив, те, что жили по соседству с Германией, выступили против него и даже воевали с ним. Это разделение сохранялось. Прежние сторонники Виндекса оставались преданы Гальбе, осыпавшему их милостями. Народы Трира, Лангра и всей той области, лишённые благ, дарованных их соплеменникам, или даже наказанные конфискацией части их земель, соединяли зависть с негодованием и были не менее возмущены преимуществами, которыми пользовались другие, чем собственными страданиями.

Две германские армии [11], всегда готовые объединиться и грозные соединёнными силами, были одновременно недовольны и охвачены тревогой – настроение, весьма близкое к мятежу в могущественном войске. Гордые победой над Виндексом, они, с другой стороны, считали себя подозрительными в глазах Гальбы, как поддерживавшие интересы, противоположные его. Они лишь с большим опозданием позволили убедить себя покинуть Нерона. Они предлагали империю Вергинию, и, хотя были раздражены против этого великого человека, отказавшего им, всё же тяжело переносили, что его у них отняли. Его положение при дворе Гальбы, где он не имел влияния и даже был обвиняем, казалось им унизительным и позорным для них самих, и они почти считали себя обвинёнными в его лице.

Армия Верхнего Рейна презирала своего командующего Гордеония Флакка, дряхлого и страдающего подагрой старика, неспособного к последовательному руководству и не умевшего утвердить свою власть. Он не справился бы даже с управлением спокойным войском. Поэтому неистовые солдаты, находившиеся под его началом, лишь сильнее распалялись от его слабых попыток обуздать их. Легионы Нижнего Рейна после смерти Фонтея Капитона долгое время оставались без командира. Наконец Гальба прислал к ним Авла Вителлия, выбранного намеренно как человека незначительного, который не мог бы его обеспокоить.

Вителлий был личностью в высшей степени презренной, и среди его пороков первое место занимало низменное обжорство. Гальба полагал, что ему нечего бояться такого человека. Он говорил, что те, кто думает только о еде, вовсе не страшны, и что живот Вителлия найдёт в богатой провинции, чем насытиться. События доказали, что Гальба ошибался.

Германия была единственной провинцией, грозившей скорыми беспорядками. Испания оставалась спокойной под мирным управлением Клувия Руфа, человека, знаменитого умственными дарованиями, оратора, историка, но неискушённого в военном деле. Никакие легионы не участвовали меньше британских в ужасах гражданских войн – то ли потому, что их удалённость и океан, отделявший их от остальной империи, ограждали их от заразы мятежного духа, то ли потому, что частые походы, державшие их в напряжении, занимали их энергию и научили лучше применять свою доблесть, обращая её против внешних врагов.

Иллирия, где легионы, размещённые в далеко отстоявших друг от друга лагерях, не смешивали ни своих сил, ни своих пороков, была защищена этой мудрой политикой от волнений и смут.

Восток также пребывал в спокойствии, и там пока не было видно никаких приготовлений к перевороту, который в конце концов определит судьбу империи, счастливо завершив все прочие. Муциан, которому Веспасиан впоследствии был обязан возвышением на трон Цезарей, командовал в Сирии четырьмя легионами [12]. Его судьба знала великие перемены. В молодости он приобрёл могущественных друзей, которым угождал со всей пылкостью честолюбия. Затем наступила неудача: его траты разорили его; положение его пошатнулось, он даже опасался гнева Клавдия и счёл себя счастливым, отделаться назначением в Азию на незначительную должность. Он провёл там некоторое время в положении, близком к изгнаннику, тогда как впоследствии оказался на пороге императорского величия.

Его характер был не менее противоречив, чем его судьба. В нём сочетались деятельная трудоспособность и сладострастная лень, мягкость и надменность. В покое им владели удовольствия; если же требовались дела, он проявлял великие достоинства. Внешне в нём не было ничего, кроме достойного похвалы; его частная жизнь пользовалась дурной славой. Умея принимать различные обличья в зависимости от того, с кем имел дело, он умел нравиться и подчинённым, и равным, и коллегам, и во всех сословиях приобрёл приверженцев и друзей. В целом он был более способен возвести другого на престол, чем удержаться на нём, если бы вздумал добиваться его для себя.

Веспасиан вёл войну против иудеев с тремя легионами. Он и не помышлял о противостоянии Гальбе, и я уже говорил, что отправил своего сына Тита, чтобы заверить его в своей покорности. Тиберий Александр, о котором мне уже не раз приходилось упоминать, иудей по рождению и племянник Филона, управлял Египтом и командовал войсками, охранявшими эту провинцию.

Африка после смерти Клавдия Мацера подчинилась сильнейшему и, недовольная слабым властителем, которого испытала, готова была принять любого императора. Две Мавритании, Реция, Норик, Фракия и прочие провинции, управляемые прокураторами, следовали настроениям соседних армий. Италия и безоружные провинции могли ожидать лишь участи стать добычей победителя.

Таково было состояние дел во всех частях империи, когда Гальба и Винтий, будучи консулами вместе, начали год, который стал для них последним и едва не оказался роковым для республики.

Через несколько дней после январских календ в Рим пришли письма от Помпея Пропинка, прокуратора Белгики, извещавшие двор, что легионы Верхнего Рейна, презрев присягу, которой обязались Гальбе, требуют другого императора и предоставляют выбор сенату и римскому народу, чтобы придать своему мятежу более благопристойный вид. Это движение, возведшее Вителлия на престол, будет рассказано с должной подробностью в более подходящем месте.

Узнав об этом, Гальба поспешил осуществить замысел, который он уже давно вынашивал, – назначить преемника через усыновление. Он был убеждён, что нет лучшего средства против надвигающейся угрозы, и что дерзость, с которой пренебрегают его властью, вызвана не столько его старостью, сколько неопределённостью престолонаследия из-за отсутствия твёрдо назначенного наследника.

Уже несколько месяцев он обдумывал этот план и даже советовался с теми, кому доверял. В городе только об этом и говорили – следствие всеобщей страсти людей вмешиваться в политику, хотя бы на словах, если уж не могут иначе. Но слухи, ходившие в народе, не имели серьёзных последствий. Министры Гальбы могли значительно повлиять на решение, и, будучи вечно разобщёнными по малейшим поводам, они разошлись ещё сильнее в столь важном вопросе.

Винтий поддерживал Отона, который действительно был самым очевидным кандидатом среди всех возможных. Я уже описывал Отона при правлении Нерона, когда он был его фаворитом, но затем, из-за Поппеи, был удалён от двора и отправлен управлять Лузитанией. Я упоминал, что из всех наместников провинций Отон первым объявил о поддержке Гальбы и проявил к нему великое рвение, тайным мотивом которого была надежда на усыновление, о котором он уже тогда мечтал. Эта надежда с каждым днём крепла в нём. Солдаты желали его возвышения; старый двор надеялся увидеть в нём нового Нерона.

Но рекомендация и поддержка Виния обеспечили Отону противников в лице двух других министров – Лакона и Икела, которые объединились против него, хотя сами не могли определиться, кого предложить взамен. Они не преминули намекнуть своему господину, что Винтий тесно связан с Отоном; что между Отоном и дочерью консула, которая была вдовой, планировался брак; и что, продвигая Отона, Винтий работал на своего будущего зятя. Тацит полагает, что Гальба даже руководствовался общественным благом и считал, что нет смысла отнимать власть у Нерона, чтобы передать её Отону.

Его выбор подтверждает это предположение. Добродетель склонила его в пользу Пизона Лициниана, в котором, помимо зрелого возраста и знатного происхождения, он видел строгость нравов, доходившую, в глазах любителей удовольствий, до мизантропии. Он был сыном Марка Красса и Скрибонии и был усыновлён неким Пизоном, более ничем не известным. Его отец и мать были казнены Клавдием, как и один из его старших братьев, Помпей Магн. Другой его брат, по-видимому, старший в семье, погиб при Нероне. Сам он был отправлен в изгнание и, вероятно, вернулся в Рим только благодаря перевороту, возведшему Гальбу на трон. Светоний утверждает, что Гальба всегда очень любил Пизона и давно решил сделать его наследником своего имени и состояния. Другие, по словам Тацита, считали, что Пизон обязан своим усыновлением Лакону, который некогда был с ним знаком в доме Рубеллия Плавта, но притворялся, что не знает его, чтобы избежать подозрений в личной заинтересованности. Бесспорно то, что суровый характер Пизона нравился Гальбе столько же, сколько тревожил большинство придворных.

Итак, император, собрав совет, куда, помимо Виния и Лакона, пригласил назначенного консулом Мария Цельса и префекта города Дукенния Гемина, велел позвать Пизона и, взяв его за руку, произнёс речь, которую Тацит передаёт следующим образом:

«Если бы я, частное лицо, усыновлял тебя, мне, без сомнения, было бы почётно ввести в свой дом потомка Помпея [13] и Красса, и для тебя не меньшей славой было бы приумножить блеск своего рода, соединив его с родами Сульпициев и Катулов. Но моё нынешнее положение, достигнутое по воле богов и людей, придаёт моему усыновлению куда большее значение. Руководствуясь уважением к твоей добродетели и любовью к отечеству, я вырываю тебя из покоя, чтобы предложить тебе верховную власть, ради которой в прежние времена наши предки разжигали столько войн и которую я сам приобрёл оружием. В этом я следую примеру Августа, который сначала обеспечил первое место после себя Марцеллу, своему племяннику, затем Агриппе, своему зятю, потом своим внукам и, наконец, Тиберию, своему пасынку. Но Август искал преемника в своей семье, а я выбираю его в республике. Не то чтобы у меня не было родственников или друзей, чья помощь была мне полезна в войне. Но не честолюбие и не личная выгода возвели меня на престол; и в доказательство чистоты и прямоты моих намерений я предпочитаю тебя не только своим близким, но даже твоим. У тебя есть брат, который даже старше тебя. Он был бы достоин того положения, которое я тебе предлагаю, если бы ты не был достойнее его. Ты достиг возраста, когда утихают страсти, обычные для юности. Твоя жизнь была такова, что в ней не найдётся ничего, требующего оправдания. До сих пор ты знал лишь невзгоды. Благополучие испытывает сердце куда тоньше, ибо против несчастья мы напрягаем все силы, тогда как соблазны удачи развращают нас. Ты, конечно, сохранишь верность своим принципам, прямоту, дружбу – величайшие блага жизни; но другие своей угодливостью будут стараться ослабить в тебе эти добродетели. Лесть и льстивые речи будут осаждать тебя; личная выгода, этот смертельный враг всякой истинной привязанности, превратит всех, кто тебя окружает, в обманщиков. Сейчас я говорю с тобой откровенно и просто; но придворные в общении с нами видят не нас, а наше положение. Давать князьям добрые советы – тяжкий и часто опасный труд, тогда как лесть не требует никаких душевных усилий.

Если бы огромное тело империи могло держаться в равновесии без управляющей руки, я был бы достаточно благороден, чтобы удостоиться чести восстановить республику. Но уже давно доказана необходимость единовластия. Я не могу сделать римскому народу лучшего дара, чем достойный преемник; и ты исполнишь свой долг перед ним, если будешь править как добрый князь. При Тиберии и последующих императорах мы были как бы наследственным владением одной семьи. Выбор даст нам подобие свободы. И поскольку дом Юлиев и Клавдиев пресёкся, усыновление – способ найти самого достойного. Ибо рождение от принцепса – дело случая и не оставляет места свободному суждению. Напротив, ничто не мешает усыновлению, и, если желают сделать хороший выбор, нужно лишь прислушаться к голосу народа.

Вспомни судьбу Нерона. Этот гордый длинным рядом Цезарей среди своих предков, как был он низвергнут? Не Виникс с его безоружной провинцией и не я с одним легионом разрушили его могущество. Его разврат, его чудовищная жестокость заставили человечество сбросить его ненавистное иго и впервые в истории осудить императора. И мы не должны обольщаться полной безопасностью. Хотя мы возведены на вершину власти войной и выбором, хотя мы правим по самым добродетельным принципам, зависть не оставит нас в покое. Но пусть тебя не пугает, если среди всеобщего смятения ты увидишь, что два легиона ещё не успокоились. Я тоже принял бразды правления в неспокойное время; и как только станет известно об усыновлении, которое обеспечит мне преемника, все забудут мою старость – единственный упрёк, который сейчас считают возможным мне делать. Нерона будут всегда оплакивать порочные; наша задача – сделать так, чтобы даже хорошие люди не жалели о нём.

Время не позволяет мне распространяться в наставлениях; и если мой выбор хорош, всё сказано. Добавлю лишь, что вернейший и кратчайший способ отличить хорошие правила правления от дурных – вспомнить, чего ты сам желал и чего порицал в императорах, при которых жил. Ибо это государство не таково, как прочие, где одна правящая семья держит всю нацию в рабстве. Тебе предстоит править людьми, которые не выносят ни полной свободы, ни полного рабства.»

Так говорил Гальба, словно учреждал наследника империи. Остальные уже преклонялись перед удачей нового Цезаря.

Пизон держался безупречно. При первом взгляде, когда он вошел, и затем в течение довольно долгого времени, пока все взгляды были устремлены на него, никто не заметил ни смущения, ни признаков неумеренной радости. Он отвечал с полным почтением к отцу и императору, с умеренностью касательно самого себя: ни в лице его, ни во всей осанке не было никакой перемены. Он не казался ни взволнованным, ни бесчувственным, и можно было заключить, что он более способен, чем жаждет, занять первое место.

Возник вопрос, где уместнее объявить об усыновлении – перед народом, в собрании сената или в лагере преторианцев. Решили начать с лагеря. Это была почесть, оказываемая солдатам; и полагали, что если подло и опасно снискивать их расположение подарками или слабой снисходительностью, то не следует пренебрегать добрыми способами его приобретения.

Между тем вокруг императорского дворца собралась огромная толпа, волнуемая и удерживаемая жадным любопытством к столь важной тайне; и самые усилия, прилагаемые к тому, чтобы она не просочилась прежде времени, лишь усиливали нетерпение и давали больше хода слухам, которые уже начали распространяться.

Было десятое января; дождь, гром и молнии сделали этот день мрачным даже для этого времени года. С древнейших времен суеверие римлян заставляло их считать гром дурным предзнаменованием для выборов, и в таких случаях собрания распускались. Гальба справедливо презирал эти народные предрассудки и неуклонно продолжал начатое. Но событие опровергло его и укрепило предубеждение.

Он не произнес перед солдатами долгой речи. Сухой по характеру и подчеркивающий краткость, достойную своего сана, он объявил, что усыновляет Пизона, следуя примеру Августа и военному обычаю [14] избирать себе спутника в важных обстоятельствах. Он добавил несколько слов о мятеже в Германии, опасаясь, что его молчание покажется загадочным и даст повод думать о худшем. Он сказал, что четвертый и восемнадцатый легионы, подстрекаемые немногими смутьянами, не зашли далее пустых слов и вскоре вернутся к повиновению.

Гальба не смягчил лаконичной сухости своей речи ни лаской, ни раздачей денег, ни обещаниями. Однако офицеры и солдаты, находившиеся близ трибунала, рукоплескали и выражали внешние знаки удовлетворения. Остальные оставались в угрюмом молчании, возмущенные тем, что в перевороте, совершенном оружием, они лишаются права на подарки, обычные даже в мирное время. Тацит утверждает, что умеренная щедрость, если бы этот государь сумел преодолеть свою строгую бережливость, могла бы привлечь к нему сердца. Он погиб из-за старинной суровости, уже не соответствовавшей духу времени, в котором он жил.

Из лагеря Гальба отправился в сенат, где его речь была не длиннее и не красноречивее. Пизон высказался любезно и скромно. Собрание было к нему благосклонно. Многие искренне одобряли его усыновление; те, кому оно было не по душе, рукоплескали еще усерднее прочих; большинство же, равнодушное и безучастное, интересовавшееся общественными делами лишь постольку, поскольку они касались их личных выгод, воздавало почести без разбора там, где видело удачу.

Между тем известия из Германии усилива fears и тревоги в городе. Зло казалось великим – и было таковым. Сенат решил отправить послов из своей среды для усмирения мятежа. В совете принцепса было предложено поставить во главе посольства Пизона, чтобы имя Цезаря, соединенное с авторитетом первого собрания империи, устрашило бунтовщиков. Некоторые советовали отправить с Пизоном префекта претория, но это разрушило весь план, так как Лако счел неудобным подвергать себя опасностям такого поручения. Даже сенатское посольство не состоялось. Гальба, которому поручили выбор послов, назначил их, затем принял от некоторых отказ, заменив новыми. Одни предлагали себя, другие отказывались, смотря по тому, двигал ли каждым страх или надежда. И из всех этих перемен вышло поведение, лишенное достоинства и приличия, все более и более подрывавшее доверие к старому императору.