История римских императоров от Августа до Константина. Том 4. Гальба, Оттон, Вителлий, Веспасиан

В то же время были смещены два трибуна преторианских когорт, один – городских, другой – караульных. План состоял в том, чтобы устрашить остальных примером. Но добились лишь того, что их разозлили. Они убедились, что все под подозрением и что их намерены атаковать и уничтожать одного за другим.

Такое настроение умов весьма благоприятствовало честолюбивым замыслам Отона, который, взбешенный крушением своих надежд, помышлял лишь о том, чтобы преступлением добиться того, чего не смог достичь хитростью и интригами. Своим дурным поведением он поставил себя в положение, когда ему оставалось либо погибнуть, либо стать императором: он открыто говорил об этом и, подавленный бременем долгов, которые составляли двести миллионов сестерциев, заявлял, что ему безразлично, падет ли он от вражеских ударов в бою или от преследований кредиторов в суде. Живя в роскоши, разорительной даже для императора, и впав в нищету, невыносимую для самого скромного частного лица, терзаемый яростью мести против Гальбы и завистью к Пизону, он еще и сам придумывал себе опасности и страхи, чтобы еще сильнее разжечь свои желания. Он говорил себе, что был обузой для Нерона и что ему нечего ждать нового изгнания, замаскированного под почетное назначение; что государи неизменно считают подозрительным и ненавидят того, кого общественное мнение прочит им в преемники; что это мнение уже повредило ему при почти дряхлом императоре – насколько же больше оно повредит ему при молодом принце, мрачном и злобном по характеру, к тому же ожесточенном долгим изгнанием? Что ему нельзя надеяться ни на что, кроме смерти, и потому он должен действовать и все смело предпринять, пока власть Гальбы поколеблена, а власть Пизона еще не успела утвердиться. Что перемена в правлении – благоприятный момент для великих предприятий, и что осторожность неуместна там, где покой губительнее безрассудства. Наконец, что смерть, неизбежная для всех по общему закону, не оставляет иного различия, кроме забвения потомством или славы; и что если его ждет одна и та же участь, виновный он или невинный, то мужественному человеку подобает заслужить свою судьбу, а не покорно подставлять ей шею.

Эти ужасные мысли поддерживались в Отоне твердым мужеством, ничуть не похожим на изнеженность его нравов. Все окружающие еще больше подстрекали его дерзость. Его вольноотпущенники и рабы, привыкшие жить в таком же разврате, как и их господин, напоминали ему о наслаждениях при дворе Нерона, о роскоши, о распутстве и о всех возможностях, которые дает высшее положение для удовлетворения страстей, льстя ему надеждой насладиться этими благами, если он проявит смелость, и упрекая его в низости за бездействие, из-за которого они достанутся другим. Эти увещевания вполне соответствовали его вкусам; а астрологи, в свою очередь, подкрепляли их. Это были люди, говорит Тацит, которые промышляют обманом знати, питают ложные надежды, которых всегда будут осуждать законы и которых всегда будет держать при себе алчность.

Отон давно начал их консультировать. Эта слабость была у него общей с Поппеей, которая держала на жалованье нескольких астрологов, втайне доверяя этим обманщикам, столь опасным при императрице. Один из них, по имени Птолемей, предсказал Отону, когда тот отправлялся в Испанию, что он переживет Нерона. Это предсказание, сбывшееся, сильно укрепило доверие Отона к астрологу; и Птолемей, став смелее, добавил второе, пообещав ему императорскую власть после Гальбы. Он руководствовался обстоятельствами, слухами, правдоподобными догадками. Но Отон, следуя человеческой склонности верить в необычное и воспринимать туманные, особенно лестные, предсказания как убедительные, полностью уверовал в искусство своего прорицателя и не сомневался, что это его глубокие познания подсказали ему это пророчество. После усыновления Пизона Птолемей не хотел прослыть лжепророком; и поскольку события не складывались сами собой, он решил им помочь и стал советовать самые преступные действия – естественное продолжение тех желаний, которыми Отон себя питал.

Впрочем, неизвестно, следует ли отсчитывать замысел заговора против жизни Гальбы только с этого момента или он возник раньше. Ибо уже давно Отон старался завоевать дружбу солдат. Можно предположить, что, желая любой ценой стать императором, он предпочел бы достичь желаемого законными путями, но был твердо намерен прибегнуть к преступлению, если другие средства окажутся недоступны. В походах, в караулах он узнавал старых солдат, называл их по имени, обращался к ним как к товарищам, будто служил с ними вместе при Нероне; спрашивал о тех, кого не видел; помогал своим влиянием тем, кто в этом нуждался, давал им деньги, перемежая все эти ласки жалобами на их тяготы, двусмысленными речами о Гальбе и всем, что способно озлобить толпу и подтолкнуть ее к мятежу.

Таким образом, он сам трудился над тем, чтобы поднять солдат, а помощником у него был некий Мевий Пуденс, один из ближайших доверенных лиц Тигеллина. Тот взял на себя детали; и, зная самых буйных, легкомысленных, стесненных нехваткой денег, заботился о том, чтобы свести их между собой и с собой, тайно осыпал их подарками; и наконец дошел до такой дерзости, что всякий раз, когда император ужинал у Отона, он раздавал по сотне сестерциев [15] каждому солдату когорты, стоявшей в карауле, притворяясь, что чтит Гальбу щедростью, которая вела к его погибели. Легко понять, что он действовал так по приказу Отона, который и сам не скрывал своих попыток подкупа: узнав, что один солдат спорит с соседом о границах их полей, он купил все поле соседа и подарил его солдату. А префект Лакон по глупому недосмотру ничего не замечал. Все, что происходило явно, все тайные происки – все это оставалось для него одинаково неизвестным.

Когда Отон решил сбросить маску и напасть на Гальбу, он поручил своему вольноотпущеннику Ономасту руководство преступлением. Невероятно, какими слабыми средствами он располагал для такого важного предприятия. Миллион сестерциев, то есть сто двадцать пять тысяч ливров на наши деньги, которые он недавно вытянул у одного из рабов императора, устроив ему через свое влияние должность, составляли всю его казну; и Ономаст подкупил подарками и обещаниями Барбия Прокула и Ветурия, сержантов [16] гвардии, которые были хитры, смелы и умели воздействовать на умы. Два солдата, говорит Тацит с изумлением [17], предприняли свергнуть императора и поставить на его место другого – и преуспели.

Правда, им оставалось лишь поджечь уже подготовленный материал. Среди преторианцев еще оставались креатуры Нимфидия; некоторые сожалели о Нероне и о той вольнице, в которой они жили при этом императоре; все были возмущены тем, что не получили от Гальбы никаких подарков, и даже боялись, что их статус изменят и переведут из преторианских когорт в легионы, где служба была гораздо тяжелее и менее выгодна. Однако Барбий и Ветурий полностью посвятили в свой план лишь немногих самых решительных. Они ограничились тем, что посеяли среди остальных семена мятежа, которые могли взойти в момент исполнения.

Я уже говорил, что, кроме преторианцев, в Риме в то время находились легионы и отряды легионов, приведенные в город из разных провинций по случаю последних волнений. Зараза зла распространилась и на эти войска после примера, поданного мятежниками из Германии. И все подготовилось так легко и быстро, что на следующий день после ид, четырнадцатого января, заговорщики могли бы похитить и провозгласить Отона по его возвращении с ужина, если бы не боялись трудностей, связанных с темнотой, с опьянением большинства тех, кого предстояло задействовать, и с сложностью согласовать действия солдат разных годов набора, рассеянных по всем кварталам города. Беспорядок, несомненно, был бы еще больше. Но не это соображение волновало негодяев, готовых хладнокровно пролить кровь своего принца. Они опасались, что солдаты провинциальных легионов, в большинстве своем не знавшие Отона, по ошибке примут за него первого встречного. Поэтому дело отложили на следующий день.

Невозможно было вести все эти интриги так тайно, чтобы что-то не просочилось. Гальбе даже доносили об этом, но Лакон помешал ему обратить на это внимание. Этот префект был одновременно неспособен и упрям. Он совершенно не знал солдатского характера; и любой совет, исходивший не от него, каким бы прекрасным он ни был, встречал в нем ревностного противника, который даже сердился на увещевания разумных людей.

Пятнадцатого января, дня, избранного для исполнения заговора, Отон утром, по обыкновению, явился на поклон к Гальбе, который принял его как всегда, обменявшись поцелуем. Затем он присутствовал при жертвоприношении, совершаемом императором, и с великой радостью услышал, как гадатель, исследующий внутренности жертв, предрек Гальбе гнев небес, близкую опасность и врага в собственном доме.

В этот момент его вольноотпущенник Ономаст пришел сообщить, что архитектор и каменщики его ждут. Это был условный знак, означавший, что подготовка к заговору завершена и солдаты начинают собираться. Отон удалился; на вопрос, почему он уходит, он ответил, что собирается купить старый дом и хочет осмотреть его перед сделкой. Опираясь на руку вольноотпущенника, он дошел до военной колонны, воздвигнутой на публичной площади, где его встретили двадцать три солдата, приветствовавшие его как императора. Он испугался, увидев их столь малочисленными, и, если верить [Плутарху], хотел отступить, отказавшись от предприятия, казавшегося ему слишком плохо организованным. Но солдаты не позволили ему передумать: быстро посадив в носилки, они понесли его в лагерь с обнаженными мечами. По пути к ним присоединилось примерно столько же солдат – частью посвященных в тайну, частью движимых любопытством и изумлением. Одни шли с криками, размахивая мечами, другие молча наблюдали, ожидая исхода. Трибун, охранявший ворота лагеря, то ли смущенный необычностью события, то ли опасаясь, что измена уже проникла внутрь и сопротивление будет бесполезно и опасно, без боя пропустил их. Остальные офицеры, следуя его примеру, предпочли сиюминутную безопасность чести, сопряженной с риском. Так чудовищное преступление было затеяно горсткой негодяев: большее число желало его, все остальные допустили.

Гальба всё ещё был занят жертвоприношением и, по словам [Тацита], «утомлял запоздалыми молитвами богов, уже вставших на сторону его соперника». Разнесся слух, что в лагерь преторианцев ведут сенатора, чье имя сначала не назвали; вскоре стало известно, что это Отон. Одновременно со всех сторон сбежались те, кто столкнулся с мятежниками: одни преувеличивали опасность, другие смягчали её, не забывая лесть даже в столь критический момент. Созвали совет и решили проверить настроение когорты, стоявшей на страже. Пизон взял на себя эту миссию; Гальбу же оставили как последнюю надежду, если зло потребует больших жертв. Новый Цезарь собрал когорту у ворот императорского дворца и с крыльца обратился к ним:

«Храбрые товарищи! Сегодня шестой день с тех пор, как я, не зная последствий и не ведая, страшиться ли мне титула, приближающего к верховной власти, или желать его, был назван Цезарем. Успех в ваших руках: от вас зависит судьба нашего дома и республики. Но не думайте, что я боюсь лично для себя беды. Я познал невзгоды и ныне убедился, что даже самая блистательная фортуна не избавлена от опасностей. Но скорблю об участи отца, сената и империи, если нам суждено погибнуть сегодня или – что для добродетельных столь же мучительно – купить безопасность ценою чужих жизней. В прошлых смутах нас утешало, что город не обагрился кровью и переворот совершился мирно. Мое усыновление должно было избавить от страха гражданской войны даже после кончины Гальбы. Но дерзкий рушит эти надежды.

Я не стану хвалиться родом или нравами. Перед Отоном незачем говорить о добродетели. Его пороки, составляющие всю его славу, губили империю, даже когда он был лишь фаворитом императора. Разве достоин верховной власти тот, чья изнеженность, вялая походка и женская роскошь стали притчей? Те, кто принимает его расточительность за щедрость, обманываются. Он умеет тратить, но не дарить. О чём ныне заняты его помыслы? О кутежах, прелюбодеяниях, сборищах бесчестных женщин. Для него это – привилегии власти; для империи – позор. Может ли он мыслить иначе? Никто, достигший власти через преступление, не правил по законам добродетели».

Единодушное желание человечества передало Гальбе власть Цезарей [Césars]: Гальба назначил меня своим преемником с вашего согласия. Если республика, сенат и народ – всего лишь пустые слова, то по крайней мере вам, дорогие соратники, выгодно, чтобы императоров создавали не самые подлые солдаты. Легионы восставали против своих командиров, но до сих пор верность преторианских когорт [cohortes prétoriennes] оставалась безупречной. Нерона покинули не вы – это он покинул вас. Что же! Менее тридцати жалких дезертиров, которым никогда не позволили бы выбрать даже центуриона или трибуна, назначат императора? Вы одобрите такой пример? Бездействуя, возьмете на себя вину и позор? Эта вольность распространится по провинциям: мы станем первыми жертвами, а беды вызванных ею войн падут на вас. В конце концов, то, что вам сулят за убийство вашего принца, не превышает того, что вы можете получить честно, и за верность мы одарим вас щедростью, которую другие предлагают как плату за гнусное преступление.

Речь Пизона подействовала. Солдаты, к которым он обратился, не были заранее настроены против долга; привыкшие повиноваться приказам Цезарей, они взялись за оружие и развернули знамена. Но их верность, как вскоре выяснится, висела на волоске. Марий Цельс [Marius Celsus], известный в иллирийских легионах, где ранее командовал, был отправлен к отряду этой армии, стоявшему лагерем под портиком Агриппы [portique d’Agrippa]. В другом районе находились ветераны германских легионов, которых Нерон отправил в Александрию, а затем спешно вернул. Их вызвали через старших центурионов; хотя их товарищи уже провозгласили императором Вителлия [Vitellius], эти воины проявили большую верность Гальбе, чем другие войска, из благодарности за его заботу и помощь в восстановлении после долгого плавания.

Однако все военные в Риме поддержали Отона [Othon]. Морской легион [légion de marine] ненавидел Гальбу за жестокость, проявленную им при въезде в город. Преторианцы отвергли и даже оскорбили трех трибунов, пытавшихся остановить их преступный замысел. Иллирийские солдаты, вместо того чтобы слушать Мария Цельса, направили на него оружие.

Народ казался преданным Гальбе. Толпа заполнила дворец, требуя тысячами криков смерти Отона и изгнания его сообщников, словно на арене или в театре они выпрашивали новое зрелище. Это была не истинная привязанность или уважение, ведь в тот же день они с тем же пылом станут выражать противоположные чувства: привычка льстить власть имущим, тщеславная показуха, любовь к шуму и треску.

Тем временем Гальба решал: укрыться во дворце или выйти к мятежникам. Винтий [Vinius] советовал первое: вооружить рабов, укрепить подступы и не рисковать. «Дайте злодеям время раскаяться, а добрым – собраться с мыслями, – говорил он. – Преступление спешит, добрые советы крепнут в раздумьях. Если решите выйти, вы всегда успеете, но вернуться, возможно, уже не сможете».

Другие настаивали на скорости, пока заговор не окреп. «Нашей активностью мы смутим Отона, чьи тайные и поспешные шаги выдают слабость. Он скрылся хитростью, предстал перед толпой, его не знавшей, и использует нашу медлительность, чтобы научиться играть роль императора. Ждать ли, пока он, собрав войска, захватит форум и взойдет на Капитолий на ваших глазах, цезарь, а вы, храбрый император с верными друзьями, заперты за замками, готовясь к осаде? Рабы – плохая опора, если охладить рвение народа, чей первый порыв негодования сильнее всего! Позорный путь – и самый ненадежный. Если суждено погибнуть – встретим опасность лицом. Это вызовет ненависть к Отону и принесет нам честь».

Так как Винтий решительно возражал против этого мнения, Лакон пришел в ярость и даже угрожал ему. Между ними царила острая ненависть, которую еще больше разжигал вольноотпущенник Ицел, и они упорно преследовали личные вражды в ущерб общественному благу. Гальба, обладавший благородством чувств и мужеством, недолго колебался, выбирая наиболее великодушный путь. Лишь предосторожности ради решили отправить Пизона заранее в преторианский лагерь, чтобы подготовить путь императору. Убеждали себя, что великое имя этого юного принца, недавняя милость усыновления и всеобщее мнение о его ненависти к Винию, которого все презирали, сделают его личность приятной солдатам.

Едва Пизон вышел, как распространилась весть, что Отон только что убит в лагере. Сначала это был лишь смутный слух; но вскоре, как бывает с важной ложью, нашлись свидетели происшествия, утверждавшие, что присутствовали при нем и видели своими глазами. Простой народ поверил: одни – потому что это было им приятно, другие – потому что не интересовались достаточно, чтобы проверить. Многие полагали, что эти слухи были посеяны не случайно, а исходили от тайных сторонников Отона, которые, смешавшись с толпой, намеренно распространили льстивый для Гальбы слух, чтобы выманить его из дворца.

Легковерие не только народа [1], но и множества сенаторов и римских всадников идеально послужило замыслам врагов Гальбы. Избавившись от страха и не считая нужным соблюдать меры, все наперебой предавались аплодисментам и неумеренным проявлениям радости. Ломали преграды дворца, врывались в покои: все желали показаться Гальбе, жалуясь, что честь отомстить за него была отнята у них солдатами. Самые шумные были как раз самыми трусливыми и, как показали события, готовыми отступить при первом признаке опасности: гордые и надменные на словах, храбрые языком; никто из них не имел и не мог иметь достоверных сведений, но все уверяли в факте, так что Гальба, обманутый всеобщим заблуждением, надел доспехи и сел в носилки. В этот момент солдат по имени Юлий Аттик встретил его и, показывая окровавленный меч, хвастался, что убил Отона. «Товарищ, – сказал Гальба, – кто приказал тебе это?» – слова, достойные государя, стремящегося обуздать военную вольность. Угрозы не могли сломить его, лесть – смягчить.

Положение дел было совсем иным, чем он себе представлял. Весь лагерь признавал Отона; рвение было так велико, что преторианцы, не довольствуясь защитой его своими телами, поставили его среди знамен на возвышении, где незадолго до того стояла золотая статуя Гальбы. Ни трибун, ни центурион не смели приблизиться: солдаты даже предупреждали остерегаться начальников. Воздух оглашался кликами и взаимными увещеваниями; это были не праздные крики бессильной лести, как у городской черни. Каждого прибывавшего солдата другие брали за руку, обнимали с оружием, подводили к Отону, диктовали слова присяги; то они поручали солдат императору, то императора – солдатам. Отон со своей стороны играл роль: кланялся, целовал, делал покорные жесты толпе, совершая всяческие низости, чтобы достичь власти. Особенно он истощался в обещаниях, повторяя не раз, что не претендует ни на что, кроме того, что оставят ему солдаты.

Узнав, что морской легион объявил себя за него, он начал верить в свои силы и, вместо того чтобы действовать как подкупщик, ищущий приверженцев, решил вести себя как глава партии, стоящий во главе многочисленного войска. Он созвал собрание солдат и произнес речь: «Дорогие товарищи, я не знаю, как мне здесь именоваться. Мне нельзя называться частным лицом после того, как вы назвали меня императором; ни императором, пока другой владеет империей. Ваше звание также будет неопределенным, пока сомневаются, имеете ли вы в лагере императора или врага римского народа. Слышите ли крики, требующие одновременно моей смерти и вашей казни? Так очевидно, что ваша судьба и моя неразрывно связаны, и мы можем погибнуть или победить только вместе. А Гальба, кроткий и милостивый, возможно, уже обещал то, чего от него требуют. Не стоит удивляться, после примера тысяч невинных, убитых по его приказу без чьих-либо просьб. Я содрогаюсь, вспоминая зловещее вступление Гальбы и варварскую жестокость, с которой он приказал казнить у городских ворот несчастных солдат, доверившихся его слову; единственный подвиг, которым он прославился. Ибо какие иные заслуги принес он империи, кроме убийств Фонтея Капита в Германии, Мацера в Африке, Цингония Варрона на пути, Петрония Турпилиана в городе, Нимфидия в вашем лагере? Какая провинция, какая армия не запятнаны кровью, пролитой насильно, или, как он говорит, не наказаны и исправлены? Ибо то, что у других преступление, он называет лекарством: жестокость для него – спасительная строгость; алчность – мудрая экономия; мучения и обиды, которые вы терпите, – поддержание дисциплины».

Еще прошло всего семь месяцев со смерти Нерона, а уже Икел награбил больше, чем когда-либо Ватиний, Поликлет и Гелий. Винний дал бы меньше простора своей распущенности и алчности, будь он самим императором; но, будучи лишь министром, он угнетал нас как подданных своей власти, не имея интереса щадить нас, ибо мы принадлежали другому. Одного дома этого человека хватит, чтобы выплатить вам вознаграждение, которое вам никогда не выдают, но ежедневно упрекают им. А чтобы лишить нас всякой надежды даже на преемника, Гальба вызвал из изгнания выдающегося мужа, избранного за наибольшее сходство с собой в мрачности и скупости. Вы видели, дорогие соратники, как боги яростной бурей явили свой гнев против этого несчастного усыновления. Сенат и римский народ чувствуют то же. Ждут, что ваша доблесть подаст сигл: именно вы – опора всех честных и славных замыслов; без вашей поддержки самые благородные начинания остаются бесплодными.

Речь не идет о войне или опасности для вас. Все войска в Риме соединят оружие с вашим. Лишь одна когорта, которая даже не регулярно вооружена [18], – не защита для Гальбы, а стража, удерживающая его, чтобы выдать нам. Как только эти солдаты увидят вас и я отдам приказ, останется лишь соревнование в рвении ко мне. Поспешим же! Всякая отсрочка вредит делу, которое хвалят лишь после успеха.

Закончив речь, Отон приказал открыть арсенал. Все схватили первые попавшиеся под руку доспехи без различия преторианцев, легионеров, местных или чужеземных солдат. Ни трибуны, ни центурионы не появлялись. Солдаты сами себе были начальниками, подстегиваемые яростью добрых – сильнейшим стимулом для злых.

В это время Пизон, посланный, как я сказал, Гальбой, приближался к лагерю преторианцев. Услышав шум и мятежные крики, он повернул назад, присоединившись к Гальбе, шедшему на форум. Тем временем Марий Цельс принес дурные вести от иллирийских войск. Гальба оказался в смятении: одни советовали вернуться во дворец, другие – занять Капитолий, многие – взойти на ораторскую трибуну. Большинство лишь отвергали предложения, и, как бывает в советах с печальным исходом, вспоминали прошлое, называя лучшими те решения, которые уже невозможно было исполнить.

Толпа на форуме бросала Гальбу из стороны в сторону, заставляя подчиняться ее движениям. Храмы, базилики – все было заполнено людьми, и все дышало скорбью. В многотысячной толпе не слышалось ни криков, ни слов – лишь испуганные лица, напряженное внимание к малейшему шуму, ни хаоса, ни покоя, а молчание страха и отчаяния.

Отону донесли, что народ берется за оружие, и он приказал окружению спешить, чтобы предотвратить угрозу. Так, пишет Тацит, римские солдаты, словно свергали с трона аршакидов Вологеза или Пакора, а не убивали своего императора – безоружного, слабого, почтенного сединами, – разогнали толпу, растоптали сенат и, опустив копья, ворвались на форум. Ни вид Капитолия, ни святость храмов, ни величие верховной власти не остановили их от преступления, которое неизбежно мстит тому, кто наследует убитому правителю.

Как только вооруженный отряд появился, знаменосец когорты Гальбы сорвал с флага его изображение и швырнул на землю. Этот дерзкий поступок стал сигналом: все солдаты перешли на сторону Отона. Форум мгновенно опустел, а колеблющихся мятежники принуждали мечами. Гальба остался один. Ветераны из германских легионов, желавшие помочь, опоздали, заблудившись в улицах.

Носильщики Гальбы, охваченные паникой, опрокинули носилки, и он упал у места, называемого Курциевым озером [19]. Его последние слова передают по-разному. Одни утверждают, что он умоляюще спрашивал, в чем его вина, и обещал выплатить солдатам, если дадут срок. Другие – что он подставил горло убийцам, призывая их strike, если того требует благо республики.

Убийц не волновали его слова. После удара в горло они продолжили рубить уже мертвое тело, пока солдат, отрубивший голову, не спрятал ее в одежду (волосы отсутствовали). Затем, по совету товарищей, он всунул пальцы в рот и поднял голову на пике.

Винтий [примечание: вероятно, опечатка; далее имя упоминается как «Винтий»] не мог избежать смерти. Лишь незадолго до этого префект Лакон, движимый политическим расчётом или ненавистью, задумал убить его, не поставив в известность Гальбу, и был остановлен лишь затруднительностью обстоятельств. Едва избежав этой опасности, о которой он, возможно, даже не знал, Винтий попал в руки сторонников Отона. Рассказы о его гибели разнятся. Одни утверждают, что страх лишил его дара речи; другие – что он громко кричал, будто Отон не желает его смерти, что сочли доказательством связи с врагом и убийцей своего господина. Тацит столь низкого о нём мнения, что склонен видеть в нём соучастника заговора, причиной которого он сам стал, дав предлог своими преступлениями. Как бы то ни было, Винтий, пытаясь бежать, сначала получил ранение в подколенное сухожилие, а затем легионер пронзил ему бок копьём насквозь.