Эпоха перемен: Curriculum vitae. Эпоха перемен. 1916. Эпоха перемен. 1917

Ещё через четверть часа начали, наконец, собираться все вызванные службы. В панике друзья пострадавшей успели поднять на уши весь Страсбург. Девица к тому времени уже вполне оправилась и сидела, держа за руку своего кавалера и злобно зыркая на капрала.

Первыми потребовали объяснений парамедики.

– Видите ли, коллеги, – назидательно и лениво объяснил им легионер, не вставая со своего места и не выпуская из рук бокал с вином, – пока мы вас дожидались, пациентка могла уже откинуть копыта. Так как адреналина у нас не было, пришлось импровизировать. От боли у неё выделился адреналин из надпочечников, да и общий тонизирующий эффект налицо.

Следом такое же объяснение было дано прибывшим пожарникам. Последней, как и полагается по рангу, на место прибыла муниципальная полиция и даже – о-ля-ля! – жандармы.

– Ого, они б сюда ещё авиаподдержку вызвали, – удивлённо присвистнул капрал.

– Месье медик? – поинтересовался у легионера командир патруля с отличительными знаками адъютанта-шефа жандармерии.

– Инструктор полевой медицины Жорж Буше к вашим услугам, месье, – церемонно поклонился капрал.

– Ну, то, что вы «буше»[20], это заметно. Однако вам придётся поехать с нами, пройти освидетельствование на алкоголь, наркотики и подождать, пока мы проверяем ваши документы.

– Не придётся, – прозвучал от входной двери уверенный баритон.

Все невольно обернулись. Владелец властного голоса, мужчина средних лет в рубашке с галстуком, пуловере и клубном пиджаке, занял весь дверной проём и с любопытством разглядывал легионера. Жёсткие, посеребрённые сединой, хорошо уложенные волосы почти не закрывали высокий лоб, а очки с невидимо тонкой дужкой и волевой подбородок под немного выступающей нижней губой и прямым носом вкупе с трёхдневной небритостью создавали впечатление погружённого в свою работу профессора и строгого полицейского одновременно. Хотя, если гладко выбрить щёки и надвинуть на глаза фуражку с высокой тульей, получился бы готовый образец «настоящего арийца, преданного лично фюреру и беспощадного к врагам рейха».

– Моя племянница, которую этот солдат спас от верной смерти, и я лично благодарим гостя за неожиданную и столь своевременную помощь и хотели бы хоть как-то компенсировать его хлопоты…

Произнося это, незнакомец не торопясь подошёл к столику, небрежным движением кисти отодвинул в сторону жандарма и протянул руку капралу.

– Петер Дальберг к вашим услугам, месье Буше. Благодарю за такое оригинальное спасение моей племянницы и приглашаю в любое удобное для вас время посетить наш родовой замок Фризенхаузен. Если не против, можем отправиться туда немедленно. Завтра Новый год, и я знаю, что русские крайне уважительно относятся к этому празднику. Отметим наступление последнего года тысячелетия вместе, если у вас не запланировано более интересное времяпрепровождение на новогоднюю ночь.

– Простите, а как вы поняли, что я – русский?

– О, ваш бесподобный акцент слышен, даже когда вы молчите!

– Ну, если господа жандармы не возражают… – пожал плечами Буше.

– Они не возражают, – улыбнулся Дальберг, увлекая за собой легионера.

После трёх лет службы в Джибути и Боснии он вместо положенного отпуска ехал в родовой замок немецкого аристократа. Судьба французского капрала Жоржа Буше, выпускника военно-медицинской академии Григория Распутина и лейтенанта МОСН Георгия Новых делала ещё один неожиданный, загадочный поворот.

Глава 14

Фризенхаузен

– Артём Аркадьевич, вас так долго не было. Что случилось?

– Отдыхал, Гриша… И сейчас – тоже… Имею право…

– Так вы ко мне не по службе?

– Ну, кто к кому – это спорный вопрос. Да ты присаживайся, Гриша, в ногах правды нет, разговор будет обстоятельный… Посидим, выпьем по шоту «Тюламор»… Полюбуемся дикой природой…

Распутин присел на шезлонг, потрогал удивительно прохладную, будто подмороженную ткань, с удовольствием опустился в мягкое ложе и вытянул ноги. В венах головы вместо крови пульсировала боль, и Григорий, чтобы хоть как-то унять её, сильно сдавил виски руками. Крепко зажмурился… Не помогло. Под веки будто насыпали песок. Попытался открыть глаза и проморгаться. Не получилось. Поднял взгляд наверх. Над головой зеленели огромные, словно паруса, листья пальм, свисали лианы толщиной с корабельный канат. По ним с противными криками бойко бегали взад-вперёд игривые мартышки, поглядывая на отдыхающих сердитыми глазами.

– Простите, Артём Аркадьевич, пить не буду, вчера хватило…

– Что, Гриша, головка бо-бо? – ехидно осведомился генерал.

– Не то слово!

– Не надо было мешать «Божоле» и «Курвуазье»! Дорвался до бесплатного… Смотри! То ли ещё будет…

– Умеете вы утешить…

– И не планировал! С чего это мне утешать предателя?

– А кого я предал?

– Известно кого – меня, себя, Ежова, Отечество своё предал…

– Как? Когда?

– Когда продался иезуитам…

– Я никому не продавался, товарищ генерал!

– А вчера во время попойки что ты писал?

– Это мы поспорили с Дальбергом насчёт моих способностей, и я ему на память почти весь календарь за тысяча девятьсот семнадцатый год по дням расписал… Дошли до весны, и Петер сказал, что достаточно, он признаёт свой проигрыш…

– На самом деле проиграл ты, Гриша! Теперь у иезуитов есть актуальный образец твоего почерка, и расписку о продаже тобой души и Родины сварганить сможет каждый подмастерье…

– Да какой Петер иезуит?.. Смешно даже…

– Смешно тебе, Гриша? – Голос Миронова звучал в голове как раскаты грома. – Посмотрим, кто будет смеяться последним…

Небо над головой Григория стало серым, неизвестно откуда налетевшие тучи сомкнулись в каменный закопчённый свод подземелья, лианы превратились в цепи, мартышки – в искалеченных узников, испускавших пронзительные крики отчаяния и стоны боли. Свод опускался всё ниже. Дышать становилось всё труднее. Григорий попробовал вскочить, но руки и ноги оказались прикованными к металлическому каркасу, а сам шезлонг трансформировался в пыточный стол инквизиторов…

– Артём Аркадьевич! Я всё исправлю! Не надо!

– Как, Гриша? Как ты всё исправишь?

– Я откажусь!

– А тебе пока ничего не предлагали! Может, уже и не будут. Просто поставят перед фактом…

– Тогда убью Дальберга!

– И сделаешь только хуже! Нет, товарищ курсант, отказываться надо было ещё в Страсбурге или даже раньше, а сейчас придётся играть!

– Как играть?! Чем?

– Чёрными, Гриша! Пока только чёрными! Другого варианта ещё долго не представится… И кстати, у тебя цугцванг!

– А почему у меня на доске только одна пешка?

– Это ты, Гриша.

– И куда мне ходить?

– Пока ты пешка, ходить придётся только вперёд! Всё. Время вышло!..

Уши заложило от раскатов грома, глаза заволокло розовым. Распутин проснулся, единым махом сбросив с себя липкий и тяжёлый похмельный сон. Прислушался. В голове темно и пасмурно, во рту муторно. По окнам спальни хлестали голые ветки сирени. Завывающий ветер пел в терцию с похмельным синдромом заунывную песню про бренность земного существования.

«Однако ж, как шумно годик начинается!» – пришла в голову первая блуждавшая мысль.

Всё тело свело судорогой и потащило в туалет, благо вход в него находился по правую руку от кровати. До смерти напугав своим рычанием фаянсовое изделие, Распутин наконец смог выпрямиться, узрел стаканчик с зубной щёткой и выкинул её оттуда. Наполнив посудину до краёв холодной водой из крана, он с наслаждением выпил спасительную жидкость, захлёбываясь и задыхаясь, взглянул в зеркало и снова рыбкой нырнул к унитазу…

После нескольких неудачных попыток стать заново если не Homo sapiens, то хотя бы Homo erectus, Григорий плюнул на эти бесплодные попытки, добрался до кровати и снова провалился в тревожное поверхностное забытьё.

Второй раз он проснулся, когда за окном уже царила тьма, ветер полностью утих, и в помещении стояла такая оглушительная тишина, что звенело в ушах. Сумерки скрывали интерьер комнаты, ничем не отвлекаемое сознание понемногу доставало из уголков памяти события прошедшего новогоднего празднования и содержание сопутствующих ему задушевных разговоров «за жизнь».

– Мой дом давно не видел гостей из России, хотя было время – русская речь звучала в нём едва ли не чаще французской или немецкой, – увлечённо рассказывал Дальберг, пока Распутин со своим товарищем осваивались в гостиной, казавшейся бездонной из-за стеклянной крыши, парящей над головой где-то на уровне третьего этажа. – Да-да, не удивляйтесь, после революции многие дома Франции и Германии превратились в прибежище для русской эмиграции… Вполне возможно, те годы были лучшими для этих старых стен. Такой ежедневной концентрации блистательных представителей высшего общества, как в двадцатые-тридцатые, здесь не видели ни до ни после… Клавиши рояля помнят пальцы русского музыканта Владимира Бюцова, а карточный стол – пасьянсы баронессы Диковой, вдовы морского министра России…

Григорий погладил мягкое сукно столика, провёл пальцем по зеркальной крышке инструмента, заметив, что на нём не было ни пылинки… Нет, никакого восторженного чувства, никакого замирания сердца от соприкосновения с великим, ничего похожего на восхищение, подобного тому, какое он испытал первый раз в Петергофе и Эрмитаже… Непонятные, чужие люди с незавидной судьбой…

– Моя бабушка так много и вкусно рассказывала про fête, в которых она участвовала, что навсегда поселила во мне неистребимое желание отмечать русские праздники, – продолжал Петер разговор за ужином.

– Ваша бабушка была русской?

– Нет, но она была безнадежной русофилкой! Могла часами цитировать Чехова и Толстого. «Знаешь, Петер, – говорила она мне, – немцам и французам повезло, что русские – нация воинов, а не убийц и пиратов, как англичане. Если бы было по-другому, обе наши страны уже перестали бы существовать. Для России как минимум дважды за историю не было никаких проблем сделать с европейским национальным калейдоскопом то, что сделали англосаксы с индейскими племенами».

– За что же бабушка так не благоволила англичанам?

– Считала, что исключительно из-за их безумной политики Европа дважды за двадцатый век по уши залезла в дерьмо мировых войн. Зато как она радовалась, когда Британию обманула её бывшая американская колония! В результате «лимонники» из империи превратились в заштатный островок в Северном море. Вот, кстати, моя бабушка в молодости.

– Красавица!

– Это во время войны. Она тогда была связной французского Сопротивления. А рядом с ней – её шеф и лучшая подруга княгиня Вера Оболенская.

– Не знаю такую.

– Её в России почему-то мало кто знает. У княгини было скромное звание лейтенанта и очень большая, ответственная должность генерального секретаря Organisation Civile et Militaire. Её казнили в тысяча девятьсот сорок четвёртом, за восемь месяцев до капитуляции Германии. Если тебе интересно узнать больше, у нас в семейном архиве сохранились её письма и довоенные дневники.

– Конечно, интересно! Я увлекаюсь историей России…

– О! Тогда ты попал по нужному адресу, и десерт я попрошу подать в библиотеку!

Впервые в своей жизни Григорий увидел книжные стеллажи, стоящие сплошной стеной до третьего этажа, и почувствовал жгучую, как кайенский перец, зависть. Хотя нет, «зависть» не то слово. Сожаление, что такое сокровище хранится в частном доме и никто из желающих не может сесть за стол и открыть бесценный фолиант.

– Я дважды пытался сделать из нашей семейной библиотеки публичную, – будто услышав мысли гостя, вздохнув, признался Дальберг, – даже организовал специальный фонд, но… – Он безнадёжно махнул рукой. – Заинтересовались только перекупщики. Остро в деньгах я не нуждаюсь и не вижу смысла перемещать книги из одной частной коллекции в другую. А вот, кстати, мы и пришли.

В самом дальнем углу библиотеки основание стеллажей с книгами представляло собой выдвижные ящики, больше похожие на бабушкины сундуки своей фундаментальностью и размерами.

– Вот тут личные архивы русских эмигрантов: их письма, дневники, мемуары, кое-какие личные вещи… К сожалению, из-за незнания мною языка не представляется возможным их хотя бы разобрать и каталогизировать…

Боже милостивый! Как же Григория тянуло отложить все дела и нырнуть с головой в эту живую историю! Но требовалось быть учтивым, благодарным и следовать плану хозяина. Не хотелось его огорчать. К тому же Дальберг не соответствовал его представлению о богатом аристократе. Ни капли чванства и высокомерия. Через час общения Распутину казалось, что он знает Дальберга с детства или служил с ним в одной части.

«Так, стоп! А в какое время я занимался чистописанием? Позже, когда всё было съедено, очень многое выпито и начался спор, кто лучше знает свою историю? Получилась ничья. Команды играли на разных полях».

Григорий прилично помнил историю своей страны, легко выхватывал из памяти и расставлял в хронологическом порядке события, фамилии, даты и почти ничего не ведал о собственных предках. Да, Сибирь. Крестьяне, потом рабочие, инженеры… Маловато! Дальберг, наоборот, безбожно путал геополитический событийный ряд, но прекрасно знал всё про свой собственный род. Григорий к концу дискуссии так и не решил, что лучше…

– Ты рушишь мои стереотипы, Петер, – рассматривая фамильный герб Дальбергов, делился своими чувствами Распутин. – В России с дворянами не очень. До встречи с тобой я знал их только по фильмам и книгам. А там, куда ни посмотришь, упадок аристократии и гибель старых элит. Про разорение дворянских гнёзд пишут стихи и романы. Экран и сцену заполонили бедные, но благородные аристократы – от Любови Андреевны Раневской до Бланш Дюбуа. В моём воображении сформировался дворянский образ этакого чудаковатого старикана, с трудом отапливающего пару комнат в полуразрушенном родовом замке с протекающей крышей… А ты совсем на него не похож, твой дом крепок и напичкан электроникой, как рождественский гусь – яблоками. Вот только герб какой-то, прости меня, невзрачный. Ну что это такое – скромный крест на золотом щите? Может, подрисовать что-нибудь, чтобы выглядело солиднее?

Петер искренне и заразительно расхохотался.

– Ой, Жорж, с тобой не соскучишься! Святая простота… Да будет тебе известно, что обилие мелких деталей и украшений на гербе как раз говорит о скромности и молодости рода. Зато какой-нибудь самый простой геральдический символ без мишуры – свидетельство древности и благородства. Что же касается протекающей крыши… В нашем сословии, как в любом другом, есть разные особи, в том числе как в книгах и кино. Но позволь тебя ещё раз удивить. Гибель старых родов сильно преувеличена. Наиболее известные аристократические семьи выжили во всех социальных катаклизмах. Невзирая на всеобщую уравниловку мировых войн и революций, они умудрились сохранить и даже приумножить свои состояния. Сейчас, как и в Средние века, объём их богатства и влияния не поддаётся описанию…

Впервые за время общения в голосе Дальберга проклюнулось чувство собственного величия, а черты лица забронзовели.

– Обладатели звучных титулов по-прежнему распоряжаются самым дорогим активом Европы – её землей и недвижимостью, – медленно вещал Петер, опираясь на огромный пузатый глобус, а его глаза светились сословной гордостью. – Графы Кавдор, упомянутые Шекспиром в «Макбете», и сегодня живут в своём родовом замке. От него до края их владений, как и пять веков назад, надо весь день скакать на коне. Немецкие князья Фюрстенберги, ведущие свой род с тринадцатого века, тоже обитают в фамильных резиденциях – замках Вейтра и Хайлигенберг, имея в собственности тысячи гектаров самых ценных активов – лесных. А легендарная династия Шварценбергов владеет целой дюжиной замков и дворцов. Самая эффектная их недвижимость – огромный дворец в центре Вены.

– Но не везде же так! – попытался возразить Григорий.

– Кроме России – везде, – отрезал Петер. – Англичане подсчитали, что по состоянию на конец двадцатого столетия треть всей британской земли, самой дорогой в мире, находится в собственности тех, кто владел ею и тысячу лет назад. Герцогу Вестминстерскому принадлежит часть знаменитых районов Лондона – Мейфэр и Белгравия. В собственности графа Кадогана находится центральная часть английской столицы – площадь Кадоган, часть улиц Слоун-стрит и Кингз-роуд. Исследование, проведённое экономистами Банка Италии около года назад, показало, что на протяжении последних шестисот лет самыми богатыми и влиятельными людьми Флоренции оставались одни и те же семьи.

– И никто ничего не знает? – впервые за весь вечер подал голос молчавший как рыба Василий.

– Это у Гейтса и Элисона активы прошли IPO[21], и любой желающий может видеть, во сколько они оцениваются на рынке, – подтвердил его слова Дальберг, – а европейские наследники старинных титулов и состояний не любят светиться в прессе, избегая списков «Форбс». Это помогает править Европой, будто своей вотчиной. Как видите, господа, реальные хозяева жизни всё те же, что и сотни лет назад. Публичность важна для плебеев. А тут всё наоборот. Журналисты, например, давно пытаются выяснить, какой именно землей владеет Эдвард Уильям Фицалан-Говард, восемнадцатый герцог Норфолкский. Сам герцог говорит о своих имениях скромно: «Я помаленьку фермерствую в Западном Сассексе…»

– Неужели даже налоговики ещё не провели инвентаризацию дворянских активов и не вычислили их стоимость? – фыркнул Вася. – Не верю!

– А сколько могут стоить, например, подлинники Веласкеса и Гойи, письма Христофора Колумба, дворцы в Севилье, Мадриде и первое издание «Дон Кихота», которыми владеет семья девятнадцатого герцога Альбы? По разным подсчётам, его состояние оценивается в сумму от шестисот миллионов до пяти миллиардов долларов. Разброс цифр наглядно показывает, насколько условны все эти оценки. На самом деле они не отражают и сотой доли настоящей стоимости…

– Ты говорил, что Европой правят те же люди, что и тысячу лет назад. А как же еврокомиссары, Европарламент?

– Брюссельская бюрократия и общеевропейские фонды – это просто современные сборщики оброка со всего европейского населения для обеспечения потребностей высшего общества, – снисходительно усмехнулся Дальберг. – Так как аристократам принадлежат сотни тысяч гектаров земли, они позиционируют себя как «фермеры», следовательно, претендуют на солидные дотации, выделяемые в ЕС на поддержку сельского хозяйства. Каждый год такие «земледельцы», как герцог Мальборо, герцог Нортумберлендский, герцог Вестминстерский и лорд Ротшильд, получают от Брюсселя десятки и сотни миллионов экю[22]. Про владения восемнадцатой герцогини Альба говорят, что она может пройти с севера до юга Испании, ни разу не сойдя с принадлежащей ей земли. Всё это, опять же, дотирует ЕС. Но любые сельскохозяйственные хитрости меркнут по сравнению с успешной коммерцией, развёрнутой великими князьями, переформатировавшими свои владения в офшоры. Принцы Монако превратили своё государство в самую знаменитую налоговую гавань для частных лиц. Великие герцоги Люксембурга сделали то же самое для компаний и фирм.

– Ты всё время говоришь «они», «их». А себя самого ты не относишь к этому обществу? Или ты не владеешь земельными наделами, по которым можно пройти с севера до юга, ни разу не сойдя с принадлежащей тебе земли?

– Нет-нет, мы не лендлорды. Дальберги имеют собственную нишу. Если интересно, я как-нибудь расскажу историю нашей семьи…

– Конечно, интересно, – кивнул Григорий. – Думаю, то, что ты уже рассказал, сделано не просто так, ради поддержания беседы…

Взгляд, которым одарил его Петер, Григорий чувствовал на своем лице, как солнечный ожог, почти сутки спустя. Кто же ты, наш щедрый благодетель, и что тебе надобно от скромных легионеров?

* * *

В библиотеке приглушённо горели настенные светильники, ничто не напоминало о бурно проведённом новогоднем вечере. Только на журнальном столике всё осталось нетронутым, как будто разговор должен был продолжиться с минуты на минуту. Записи Григория лежали в том же положении, в каком он их оставил, и даже недопитый бокал коньяка монументально стоял сверху, как своеобразная печать. Нет, бумаги определенно никто не трогал. Григорий с облегчением вздохнул, сложил вчетверо листки со своими заметками и сунул в карман брюк. Взял в руки конспект Дальберга…

Итак, Петер – потомок старинного германского дворянского рода. При каждой коронации императорский герольд должен был провозгласить: «Нет ли здесь Дальберга?» Тут же перед императором являлся один из членов их клана, преклонял колена и посвящался в первые рыцари империи. Так, это не то. Что там дальше? Представители Дальбергов с древних времён были наследственными камерариями соборного капитула в Вормсе. Первый из них, Герберт, в качестве архиепископа Кельнского короновал в 1002 году Генриха II. Так, стоп! Архиепископ, камерарий… Это уже теплее. Где же здесь находятся словари и энциклопедии? Нашёл.

Camerarius – одна из высших придворных должностей при Святом престоле. Обладатель её имеет светские административные функции, среди которых выделяются управление финансами и имуществом папского престола. Генеральный администратор Папского двора и суперинтендант собственности и доходов папского престола.

«Значит, всё-таки иезуит? Или нет? Ничего не понятно! Ну даже если и да, я-то как и чем могу его заинтересовать?»

– Я смотрю, ты настолько увлёкся нашей родословной, что даже не дождался моего рассказа, – раздался откуда-то сверху тихий голос, заставив Григория вздрогнуть от неожиданности.

На втором этаже библиотеки стоял Дальберг и, опершись о перила балкона, с интересом наблюдал за легионером.

– Не скрою, мне это приятно. – В улыбке Петера проскользнуло что-то змеиное. – Надеюсь, мы сможем взаимно удовлетворить наше любопытство…

Глава 15

Opus Dei

– Только один вопрос, Петер. – Григорий залпом влил в себя бокал дорогущего престижного Camus Cuvee. – Вся эта сцена с приступом в кафе разве была театром? Если да, я хотел бы лично выразить восхищение актрисе. Я поверил!

– Ну что ты, Жорж! Уверяю тебя, приступ у Элис был самый настоящий. Она здорово испугалась сначала его, а потом – тебя. Всё остальное, включая мой приезд и приглашение в гости, чистая импровизация. Её задача – наблюдать издалека и сообщать исключительно о ваших внеслужебных контактах.

– И какую организацию представляет юная Элис?

– Жорж! У тебя острый аналитический ум. Не разочаровывай меня! Ну каким организациям взбредёт в голову отправлять девчонку приглядывать за профессиональным военным?! Нет, это моя личная инициатива.

– А смысл?

– Пока не знаю. Всё зависит от дальнейшего хода нашего разговора.

– У меня есть право выбирать варианты?

– О! Не будь так пессимистичен! Даже если тебя съели, всё равно есть два выхода!

– Звучит романтично. И с чего начнём?

– Раз я инициатор, то с моего рассказа. Уверен, что смогу внести некоторые свежие краски в ваши сухие рапорты и боевые донесения из командировки на Балканы.

Распутин опустил голову, поиграв желваками, осторожно, будто боясь разбить, поставил бокал на стол, медленно поднял глаза и неожиданно улыбнулся, приняв для себя какое-то решение.

– Ходи, Петер! – крикнул он снизу вверх, засунув руки в карманы брюк.

– Не понял…

– Это как в шахматах. Играющий белыми ходит первым.

– Спасибо, сразу не сообразил… Итак, боснийский театр военных действий тянулся по ущельям и лесистым горам на сотни километров. У воюющих сторон не хватало сил на сплошную линию фронта, поэтому они создали очаговую оборону с нейтральными полосами до нескольких километров. Ваш легион ввели на такую ничейную территорию, обязав пресекать мародёрство и препятствовать боестолкновениям, уничтожать диверсантов и снайперов конфликтующих сторон. Ваша с Василием антиснайперская пара очень скоро оказалась одной из лучших по выявлению засад, скрытых позиций и пресечению диверсий на линии разграничения. Если не ошибаюсь, больше двадцати успешных операций?

– Двадцать восемь.

Распутин запрокинул голову и прикрыл глаза, вспоминая те дни. Он сделал первый лёгкий, прогулочный шаг к лестнице на второй этаж.

Дальберг кивнул, отсалютовал Григорию бокалом и, сделав глоток, поставил его на перила. Из внутреннего кармана он вытащил увесистый блокнот, откинул закладку и скользнул глазами по странице.

– Тут появляется первая странность, не замеченная вашим командованием. Почти девяносто процентов времени вы работали на мусульманской линии разграничения и наколотили там почти три десятка аборигенов, а в редкие дни патрулирования сербской линии урон оказался почти нулевой… Мне даже интересно: чем же вам не угодил этот единственный сербский снайпер, которого вы ликвидировали?

– Мародёрство, – коротко ответил Распутин, ставя ногу на первую ступеньку изящной дубовой лестницы.

– Допустим, – не стал спорить Петер. – Почти два отделения санджакли, спецназа боснийских мусульман, вы тоже поймали на мародёрстве?