МераклИс

Лючия снова включилась в работу галерей, начала сопровождать Антонио в поездках и их прежних развлечениях. Жизнь вошла в привычное русло, просто интервалы между поездками удлинились, и они теперь больше времени проводили в Риме и Флоренции – с детьми. А пока не началась школа, дети подолгу жили у моря. Там, на вилле, у них был просто нескончаемый праздник. Фейерверки, карнавалы, иногда – маленький передвижной цирк и ослики, на которых можно было кататься. Прямо у их нового пирса на пляже швартовались небольшие яхты гостей. Те, что побольше, стояли на приколе чуть дальше от берега, и между ними и причалом сновал шустрый катерок «Кавуки» – «Скорлупка».

У детей имелась собственная маленькая лодочка. Грёб обычно Арто, но иногда он давал детям погрести тоже, а вот папа разрешал прыгать с бортика в воду и помогал забираться обратно. Арто на это было никак не уговорить.

Разумеется, не на все вечеринки детей допускали, взрослым тоже иногда нужно разрешать повеселиться одним. В эти дни Паоло и Кьяру-Лу всегда ждали новые книжки, ужин из их любимых блюд и обязательно какой-нибудь смешной десерт: в форме то маленького замка, то машинки, то самолётика, то короны… Но чаще всего, набегавшись за день, они едва добирались до десерта и валились спать.

Старшему было лет восемь, когда однажды Лючия, уже наряженная для вечера, забежав поцеловать и пожелать котяткам спокойной ночи, застала Паоло с книжкой – он читал сестре на ночь сказку. Ей стало грустно и немного стыдно. Уложив их обоих рядом с собой, Лючия продолжила читать сказку сама. Когда появился Антонио, тоже никогда, будучи дома, не пропускавший возможности обнять детей на ночь, все трое уже спали. Жену Антонио разбудил, но Кьяра-Лу даже во сне обнимала мать так крепко, что они оставили попытки переложить дочку на другую кровать. Лючии пришлось пропустить веселье и остаться с детьми до утра.

Разумеется, Антонио, помня их уговор, ограничился в ту ночь обязанностями гостеприимного хозяина дома. Лючия была ему благодарна. Но впервые за все их годы вместе подумала вдруг, что, будь это не так, для неё ничего бы не изменилось. То ли отревновала своё, то ли дети вернули ей утраченную женскую уверенность и ощущение стабильности и равновесия, но ей стало всё равно.

Решив пока ни во что не посвящать Антонио, Лючия дождалась следующей вечеринки и с изумлением обнаружила, что не ревнует мужа, даже если не знает и не видит, чем он занят в соседнем зале. Эта перемена не ускользнула от Антонио, но, поскольку скандала не последовало ни сразу, ни позже, он решил дать жене время разобраться самой и просто быть рядом, удвоив внимание.

А Лючия откровенно наслаждалась своим новым состоянием. Такой удовлетворённой и свободной она не чувствовала себя, наверно, со студенческих времён. Даже скандалы прекратились. Те несколько месяцев до середины лета 1974 года на Кипре стали самым счастливым временем за все годы брака.

Они были в такой эйфории, настолько заняты друг другом, что даже вечеринки отошли на второй план. Лючия поняла, что снова беременна, и уже собиралась обрадовать Антонио, но не успела. Потеряв на какое-то время связь с реальностью, они перестали замечать сгущавшиеся над Кипром политические грозовые облака, и пролившийся бомбами ливень турецкого вторжения застал их врасплох.

В первый же день они с детьми и Арто попытались выехать в Пафос – о Ларнаке можно было уже забыть – и сесть на самолёт до Рима или хотя бы до Афин, но все дороги были забиты беженцами из Фамагусты и Никосии. Вернулись на виллу, загрузили «Кавуки» всем необходимым и решили назавтра идти до Пафоса по морю. Хорошо, Арто на мотоцикле окольными путями удалось доехать до аэропорта, однако новости он привёз неутешительные – самолёты не летали, билетов не было ни за какие деньги.

К утру появились слухи о прекращении огня, родители из Италии обрывали телефоны, умоляя их всё-таки прорываться домой, но они решили отсидеться на вилле.

Следующие четыре недели стали для Лючии самым страшным воспоминанием в жизни. О беременности она решила молчать, благо тошнило не сильно, спасали зелёные яблоки и лимоны, но низ живота поднывал. Лючия старалась отлёживаться и как можно меньше бывать на людях.

Друзья и родственники, жившие неподалёку, ежедневно приносили известия о жестокостях с обеих сторон. На вилле с самого начала работали бок о бок греки- и турки-киприоты, как, собственно, они и жили на острове больше трёх столетий, а тут тоже начались драки. Антонио и Арто не успевали гасить конфликты среди персонала, но споры не утихали и в гостиных.

Смотреть на то, как рвётся на части и любимый остров, и всё окружение её семьи, у Лючии просто не было сил. Подруга – православная киприотка-гречанка, лучший друг Антонио – армянин, второй – грек, муж родственницы – вообще непонятно, как считать: отец – грек, мать – турчанка…

Здешняя приходящая няня, Зишан – тоже турчанка из соседней деревни. С начала конфликта она была перепугана так, что едва могла работать, и каждый вечер торопилась в Тохни к мужу и сыну, пока Лючия не предложила им всей семьёй остаться на вилле, ведь работа для мужчин там была всегда. Пару дней Ахмет и тринадцатилетний Тарек проработали нормально, а потом всё-таки ввязались в спор с их добрейшим садовником, ходить дальше под началом у грека отказались и вернулись домой. Бедная Зишан в ногах у Ахмета валялась, умоляла остаться. Не помогло. А на следующий день из Тохни на виллу прибежала с новостями девочка-соседка… Всех турок-киприотов – мужчин и подростков их деревни – бойцы ЭОКА-Вита погрузили в автобусы и повезли к Лимассолу. Девочку Лючия оставила с Зишан, та совсем не в себе была, и бросилась к Антонио. Муж с Арто тут же поехали в город – телефонные линии не работали – и вернулись только к ночи. Новости принесли страшные. Кто-то видел два автобуса по дороге в горы, кто-то слышал выстрелы около Палодии… А накануне, похоже, турецкие войска снова пошли в атаку.

Антонио задействовал все свои связи и договорился о том, что её и детей посадят на самолёт в Пафосе, выезжать надо немедленно.

Лючия всё необходимое держала собранным ещё с той первой неудачной попытки. Дети лишних вопросов не задавали – весь последний месяц они оба с Антонио старались быть с ними каждую свободную минуту, объясняли, что могли, готовили к тому, что, возможно, придётся уезжать, и быстро.

А вот Зишан… Лючия не знала, как собраться с силами. Первый раз в жизни она несла человеку такие плохие вести. Поднявшись наверх в комнату няни, не сразу решилась отворить дверь.

Шустрая девчушка-соседка, умничка, за время её отсутствия умудрилась сбегать на кухню, принести еду, чайник, напоить Зишан успокоительными травами и сейчас сидела подле уснувшей няни, рассматривала детскую книжку сказок. Когда Лючия вошла, быстро захлопнула её и положила на прикроватный столик. Лючия взяла книжку и снова вложила девочке в руки – мол, твоя, держи. Та просияла, прижала к себе книжку, и Лючия ощутила острый укол жалости и стыда – что там, в деревне, сейчас чувствует её мать, не побоявшаяся отпустить дочку посреди этого кошмара за несколько километров, ведь наверняка отца или брата девчушки тоже увезли в одном из тех автобусов…

Погладив девочку по голове, Лючия принялась будить Зишан. Выслушав хозяйку, та несколько минут молча сидела на кровати. Потом что-то сказала девочке по-турецки, и та, став вдруг очень серьёзной, сдвинув бровки, замотала головой, встала со своего места, уронив книжку.

– Что, Зишан, что?

Ни слова не говоря, Зишан поднялась, взяла девочку за руку, и они вышли из комнаты.

Книжка так и осталась лежать на полу.

Лючия в изнеможении опустилась на кровать, застонав от сильного спазма внизу живота, и через минуту под ней растеклась горячая лужа. Пришлось приподняться. Так и есть. Тёмно-красное пятно не оставляло никакой надежды.

Ребёнка она потеряла.

Громко позвала на помощь, но все, вероятно, уже собрались в центральном дворике виллы, как хотел Антонио.

Хорошо, её спальня близко. Она справится. Только бы продержаться до самолёта. Всего несколько часов. Антонио она скажет потом.

Лючия продержалась. Но вот Антонио ей пришлось всё выложить в последнюю минуту, уже около трапа – идти по ступенькам вверх Лючия не могла, кровотечение усилилось, и муж внёс её в салон на руках, даже не пытаясь прятать слёзы.

Задерживать рейс дольше они не могли, а Антонио не мог лететь с ними, и так командир экипажа взял на себя ответственность за Лючию и детей, по-хорошему её надо было везти в ближайший госпиталь. В Риме у самолёта её ждала скорая, а Антонио связался с родителями, и детей встретили тоже прямо у трапа.

Операция прошла успешно, несмотря на кровопотерю. Антонио был с ней на связи ежедневно. Он вернулся в Италию через пару недель вместе с Арто, убедившись, что все дела на вилле и вообще на Кипре будут завершены должным образом. Они приехали бы и раньше, ведь предполагалось, что вилла будет законсервирована, большинство персонала рассчитано, а бизнес свёрнут. Но оказалось, что помощь Антонио нужна оставшимся без крова друзьям из ныне оккупированных территорий – части Никосии, Фамагусты, Кирении… Несколько семей – не только друзей, но и практически незнакомых людей, встреченных по дороге в самом отчаянном положении, Антонио привёз на виллу сам и поселил там до лучших времён. Зишан с дочерью тоже наконец добрались до «Мераки» с маленьким узелком, бросив и дом, и хозяйство. Обе не переставали плакать. О муже и сыне Зишан никаких вестей так и не было. Антонио помог бедной женщине уехать из Тохни на Северную сторону и дал денег, как и её соседке. Оставаться в деревне, куда начали прибывать с захваченной части этнические греки – тоже в основном женщины с детьми, но иногда и целые семьи, – стало небезопасно.

Конечно, греков-киприотов, сорванных с насиженных мест, было несоизмеримо больше, люди ночевали в гаражах и во дворах у друзей или родственников, в палатках, каких-то времянках, и таких лагерей было уже больше десятка. В Лимассоле и других городах спешно решили строить целые кварталы небольших домиков и «поликатикио» – многоквартирных комплексов, но на это уйдут годы. А пока в деревнях по обе стороны буферной зоны новоприбывшие с тяжёлым сердцем занимали дома уехавших… Весь остров пришёл в движение, как подожжённый муравейник.

Хороших новостей просто не было. Стало известно о массовых убийствах греков-киприотов в Аше, Сисклиросе, Прастио, Эптакоми… Они сами потеряли нескольких друзей и людей, которых считали близкими. Но главной потерей был их нерождённый ребёнок. Антонио ни единым словом не упрекнул Лючию, но та и сама винила себя, что приняла решение за них обоих. Возможно, если бы Антонио настоял на немедленном отъезде, пока была передышка после первого удара, это спасло бы маленькую жизнь, но что теперь…

Наплакавшись друг у друга в объятиях, они договорятся, что эта страница в их совместной жизни перевёрнута, и что лето 1974 года они больше никогда вспоминать не будут.

Со временем боль начала притупляться. Рана подзатянулась, но ныла, как после ножевого ранения, когда нож ломается, дойдя до кости, и обломок лезвия так и остаётся в теле, при каждом движении напоминая о себе, сколько бы времени ни прошло.

Вилла «Мераки» – любимое детище Антонио – будет тянуть его к себе, и через несколько лет он туда вернётся. А вот Лючия закроет для себя Кипр навсегда.

Они пытались жить как раньше, снова начали устраивать свои знаменитые вечеринки, но Лючия больше не испытывала от их авантюр былой радости. Повторить счастливые дни того лета им больше не удалось – в какой-то момент Лючия поняла, что её отношение к Антонио поменялось, чувства стали скорее родственными. А с момента повторного попадания на её орбиту Эдуардо она вообще начала избегать близости.

Где-то в самом начале семидесятых Эдуардо, один из постоянных клиентов галереи, оказался однажды на их вечеринке, далеко не самой горячей, увидел Лючию совсем с другой стороны и стал с тех пор самым преданным её поклонником. Он не исчезал с радаров никогда, хотя Лючии даже на вечеринках и в голову не могло прийти иметь дело с мальчишкой явно лет на десять-двенадцать её моложе, тем более – с клиентом. На все её резонные возражения этот упрямец твердил, что умеет ждать, а пока пускай синьора Лючия привыкает – он всегда придёт ей на помощь, что бы ни случилось. Несколько раз она ловила его на слове и просила о каких-то пустяках, и Эдуардо не подвёл её ни разу. Младшему наследнику обедневшего, но знатного тосканского рода было позволено распоряжаться временем по своему усмотрению, как он шутил, только чтоб не мешался под ногами у старших братьев. Из семейных обязанностей на нём лежала эпизодическая проверка семейных счетов – с начальной школы мнемоник Эдуардо с лёгкостью считал в уме и вылавливал «блох» в любых расчётах, – а также пополнение фамильной коллекции искусства и антиквариата, что он тоже делал исправно, обладая превосходным вкусом. Так что остальное время он с полным правом мог посвятить капризам понравившейся ему женщины.

Лючии было приятно. Тихая настойчивость Эдуардо льстила самолюбию, особенно после нескольких лет отсутствия социальной жизни по причине рождения детей, и она со временем стала выделять его из толпы остальных обожателей. Разрешала свозить себя пообедать в Лидо ди Остиа, прогуляться там по набережной, если скучала по морю, сопроводить в кинотеатр. Собеседником он оказался интересным, и вскоре они стали хорошими приятелями. А поскольку Лючия была всё-таки женщиной любопытной, на одной из ближайших приватных вечеринок она подвергла не помнившего себя от счастья Эдуардо самой дотошной проверке прямо на глазах мужа. Результат её приятно удивил, она решила закрепить успех один на один, подальше от чужих глаз, и увела Эдуардо в свою спальню, чего не делала до этого никогда. Эдуардо совсем обезумел, ласкал так, будто от этого зависела жизнь, и Лючия позволила ему всё, что он хотел. Она тоже любила эту животную позу, зная, как по-звериному красиво выглядит её тело сзади. Дала ему скрутить её длинные волосы жгутом, намотать на руку и медленно потянуть на себя, а потом сделала вид, что хочет вырваться. Эдуардо, забывшись окончательно, порвал на ней остатки одежды и обрушил на Лючию такой водопад страсти, что вернуться потом к гостям она смогла, только заново сделав мейкап и полностью сменив наряд, а его самого пришлось выводить чёрным ходом, одолжив плащ, поскольку его одежда восстановлению не подлежала.

В тот вечер Лючия чувствовала себя полностью удовлетворённой результатами эксперимента и не сразу поняла, какой ящик Пандоры открыла. Окрылённый Эдуардо начал планомерную осаду, ибо вечеринки вечеринками, но он теперь хотел большего. Сначала прислал несколько комплектов непомерно дорогого белья и платьев взамен порванных в их первую ночь. Зачастил в галерею, находя всё новые поводы для покупки подарков семье и самых изысканных украшений, которые порывался тут же преподнести Лючии, пока та не устроила ему первый скандал – ещё не хватало: если уж он хочет её побаловать, то неужели не соображает, что это не должны быть работы её же собственных ювелиров? Что, Виа Кондотти «пересохла», «Дамиани» и «Булгари» внезапно обанкротились? Хорошо, если не хочет нести деньги этому «вульгарному» греку, пусть наведается к французам, всё равно Кондотти за углом, а ей давно нравится бушероновская змеюка, хотя по части яда Лючия сама ей фору даст, уж заставит её поползать, та сама из кожи выпрыгивать начнёт!

Хорошо, Антонио тогда был в отъезде, но она хоть душу отвела… Эдуардо же смотрел на разъярённую Лючию в немом восторге. Не прошло и часа, как он снова появился у дверей галереи с аккуратной, но увесистой коробочкой от «Булгари» – с козырей зашёл, сразу со змеиного браслета, а что, у них серпентарий ничем не хуже бушероновского. И это было только начало. Через неделю она уже просто не знала, куда от него деваться. Спас её очередной отъезд с детьми на Кипр. Только там она решилась рассказать Антонио, что, кажется, переборщила с экспериментами, опустив буквально пару деталей.

Муж даже почти не смеялся. Выразил готовность помочь чем угодно – поговорить, отлупить, отравить… Сказал, что Эдуардо, вообще говоря, – прекрасный парень, и только такая восхитительная женщина, как его жена, могла столь глобально сбить беднягу с толку и лишить остатков разума. И что он готов пожертвовать клиентом, если Лючии так будет легче. И слава богу, что разводы теперь в Италии разрешены, он может не опасаться за свою жизнь на случай, если его любимая жена захочет свободы.

Как же Лючия любила Антонио за эту изящную заботливую лёгкость, с которой он всегда раскладывал по полочкам и решал все их проблемы… Большинство людей проблемы себе и другим только создают.

Когда они вернулись в Рим к началу сезона, Антонио настоял, чтобы они собрали несколько друзей и клиентов на обед и непременно пригласили Эдуардо. Долгий летний отдых определённо пошёл тому на пользу – ничто не напоминало Лючии полубезумного поклонника, с которым она не знала, что делать перед отъездом. Ни одного лишнего слова не было сказано между ними. И вряд ли хоть словом по поводу произошедшего обменялись мужчины.

Но Антонио был с Эдуардо так сердечен, так предупредителен, так искренне и тепло обнял и пожал руку при встрече, давая понять, как хорошо понимает, какие демоны сейчас терзают его душу, что благородный Эдуардо не мог не оценить жеста.

С того вечера он больше ничем не потревожил Лючию. По-прежнему заходил в галерею, правда, делал это всё больше в её отсутствие. Присылал цветы на все праздники, но звонить перестал, отошёл в сторону, и Лючия даже иногда скучала по их разговорам и по его обществу. Зато так было спокойнее. Будучи довольно непредсказуемой сама, она опасалась непредсказуемости в окружающих.

Толпа поклонников вокруг неё не редела, и года через три она почти забыла об Эдуардо, вспоминая его, когда надевала змеиный браслет и раз за разом спрашивала себя, почему так и не отослала его обратно дарителю.

И вот теперь Лючия позвонила Эдуардо сама. Из больницы, когда Антонио ещё сворачивал дела на Кипре. Был конец августа, суббота, её родители забрали детей во Флоренцию догуливать каникулы, персонал тоже, пользуясь её отсутствием, разъехался на выходные. А она так извелась в больнице за прошедшую после операции неделю, что перспектива проскучать одной до понедельника в четырёх стенах палаты не прельщала её совсем.

Эдуардо уже был в курсе случившегося и, к изумлению Лючии, сразу же согласился вывезти её немного проветриться, а к вечеру вернуть обратно. Приехал с цветами, какой-то повзрослевший и худой, бережно, но сдержанно обнял Лючию, шепча соболезнования…

Она хотела заехать домой переодеться и не сразу вспомнила, что была без ключа – Лючия попала на операцию сразу с самолёта, и все вещи забрали домой, да и зачем ей нужен ключ – они же путешествовали всей семьёй, с Антонио и Арто. Смешно, что она не вспомнила об этом раньше.

Стоя перед запертой дверью своего дома, она жутко разозлилась, но Эдуардо быстро сориентировался и повёз на Кондотти, где Лючию за полчаса одели как для воскресного круиза, да ещё со скидками. Пока она примеряла новые короткие платья, радуясь, что хотя бы скинула вес за последние недели, Эдуардо выбрал несколько вещей для себя и даже отнёс их в машину, где его пакет скоро затерялся среди свёртков и пакетов Лючии.

Через час они домчали до Остии. Эдуардо снял номер в отеле, чтобы Лючия могла спокойно принять душ и переодеться к ужину, и сел в одно из кресел, развернув его спинкой к ванной комнате, чтоб никого не смущать. Когда Лючия позвала его помочь с застёжкой, он не ожидал увидеть её с платьем в руках и даже без белья – Лючия пыталась высвободить край тонкой ткани, застрявший в молнии. Видит бог, он честно боролся все эти три года, устыдившись, что поставил себя в дурацкое положение перед Антонио. Он поклялся перестать преследовать его жену и только соблюдал данное самой Лючии обещание всегда быть рядом, если понадобится. Свёл общение почти к нулю. Но видеть её так близко, слышать её запах, касаться её рук и не чувствовать себя мужчиной – сам Всевышний не мог бы требовать такой жертвы, это было выше всяких сил.

Лючия не сопротивлялась, наоборот, а Эдуардо было очень важно убедиться, что она разделяет его желание. Значит, эти три года он ждал не напрасно, и теперь всё будет совсем по-другому.

Другим было действительно всё. После всего пережитого Лючии хотелось удовольствия прежде всего для себя, эгоистично, бесстыдно, резко… И Эдуардо после трёх лет разлуки хотел того же – только отдавать, только насыщать её голодную плоть, наполнять собой, не давая шанса проголодаться снова… В этот раз они совпали, как две части хитрого древнеримского кольца-головоломки, после долгих бесплодных усилий новичка вдруг попавшие в знающие ловкие руки.

В Рим вернулись только утром понедельника с чётким осознанием, что жизнь их обоих кардинально поменялась.

Бизнес галереи Кастеллани тоже претерпел тем летом большие изменения. Тогда они думали, что контакты с Кипром прерваны очень надолго, и Антонио пытался перенаправить усилия в новое русло. Одновременно вёл переговоры с университетами Болоньи и Рима, для студентов которых он периодически читал лекции по Итальянскому Ренессансу, о возобновлении курса. В Болонье давно были готовы видеть его штатным профессором, но по искусству античности, а сейчас как раз освободилась вакансия, подходившая Антонио, как перчатка. Что ж, от Флоренции до Болоньи всего полтора часа на машине, их второй галерее тоже не помешает внимание патрона, но ему претит идея проводить так много времени вдали от Лючии и детей.

Лючия, сгорая от стыда и почти ненавидя себя, уверила мужа, что в новых условиях Болонья – просто идеальное решение. А в выходные она сможет привозить детей во Флоренцию – это же как раз на полпути. В их римской галерее она справится, тем более что… ей сейчас как раз не помешало бы побыть одной… Некоторое расстояние пойдёт им только на пользу.

Почему ей показалось, что Антонио согласился слишком легко? Даже с облегчением? Но думать об этом было некогда. Эдуардо был готов молчать до Рождества, но его очень мучило, что они ничего не сказали Антонио сразу по приезде. А Лючия не понимала, готова ли она всё поменять, и если да, то на каких условиях, ведь у них с Антонио дети…

На Рождество Антонио вернулся, и Лючия поняла, что с лета изменилась не она одна. Всё это время Антонио продолжал вести привычный образ жизни, несколько раз за прошедшую осень устраивал в их флорентийском доме шумные вечеринки, от участия в которых она отговаривалась занятостью в галерее. На вопрос, должен ли он отменить веселье, Лючия горячо возражала, каждый раз напоминая мужу, что больше его не ревнует, хотя любит сильнее прежнего. Антонио в своей обычной манере начинал сокрушаться, что, очевидно, ревновать теперь должен он, но за шутливым тоном Лючия уже улавливала грусть. Не обиду, а именно грусть.

Эти несколько месяцев врозь действительно были хорошей идеей. Они оба успокоились. Муж сам предложил сесть и обсудить, как действовать дальше, словно то, что им предстоит расстаться, было уже делом решённым. У Лючии будто камень с души упал. Антонио снова просто взял и решил задачу, не требуя никаких объяснений. Да она тогда и себе не могла ничего объяснить, знала только, что хочет чего-то другого.

Хочет ли она развода прямо сейчас? Нет, упаси Господь: дети, родители, бизнес, галерея, клиенты – столько скандалов сразу она не выдержит, для Италии развод до сих пор страшней чумы.

Хочет ли разделить бизнес? Тоже нет, и она надеется, что они будут продолжать работать вместе, даже если разведутся – они прекрасная команда.

Хочет ли жить вместе с… Ну о чём ты, мы же взрослые люди, на всё нужно время, может, через несколько лет, когда вырастут дети.

Даёт ли она свободу Антонио? Ты всегда был свободен, ты же знаешь, но спасибо, что учитывал мои причуды… Конечно, делай, что сочтёшь нужным…

Естественно, никто ничего не афиширует.

Да, так и есть, – семья остаётся семьёй, делаем общее дело, растим детей, просто теперь не спим вместе. Идёт?

Ну и отлично, давай я тебя обниму! Близкие. Родные. Навсегда…

Вот и всё. Когда на рождественский обед приехал Эдуардо, муж предложил ему аперитив и на пять минут увёл в библиотеку. Остальные гости и не заметили, да и мало ли какие дела у антиквара с его давним клиентом. Оба вышли к столу растроганными, а у Эдуардо глаза были чуть ли не на мокром месте. Антонио был всё-таки мастер разрешать неловкие ситуации.