МЗД

И Мария абсолютно укрепилась в уверенности о своей безысходной ситуации и убедила себя в мрачных предчувствиях. Ведь мы верим в то, во что хотим верить. Она полностью ушла в свой мир и никого туда не пускала.

– Отдохни немного, Мария, – сказал как-то подошедший к ней муж, когда она, закончив дойку, кидала коровам корм. – Всю работу не переделаешь. С этими словами он забрал у нее вилы. – Сбавь темп. Оставь на нас свои заботы. И мать твоя со мной согласна – ты слишком много работаешь.

Мария покосилась на мужа:

– Ой, Джузеппе, оставь, пожалуйста. Ты прекрасно знаешь, что не сможешь успеть везде, – она скривилась.

– Но я прошу лишь, чтобы ты поберегла себя! Я ведь вижу, как тебе тяжело… как ты изменилась… имей здравый смысл! Ты как будто забываешь, что ждешь ребенка.

– А и не было бы его вовсе! – начала она злиться. – И выходит, по-твоему, я ненормальная? Ты так спокоен. Но ты подумал о завтрашнем дне? Что ты будешь делать, если случится беда? Как мы будем жить? – Щеки ее горели, и теперь она уже прямо и гневно смотрела на мужа.

– Наверное, переживем как-нибудь…

– Я не хочу как-нибудь! – резко отступив, чтобы уйти, бросила Мария. По пути, как будто случайно опрокинув полное ведро с молоком, она оставила Джузеппе в немом оцепенении.

В конце ноября начался затяжной дождь. Казалось, он решил затопить мир. Дороги размыло. Мелкие ручьи расширились, обрели характер и голос. В полях и вокруг них сдвинулись и поползли овраги. А вода все падала. Страдали от сырости люди и животные. Мокрые дома стояли в озерах дворов. Прошла первая неделя декабря, но погода не изменилась. Дождь не прекращался.

Мария работала, как обычно это делала каждое утро, когда почувствовала себя плохо. Сначала она попыталась не обращать внимания на боль, которая то вспыхивала, то угасала. Но вдруг она стала такой нестерпимой, что, вскрикнув, Мария согнулась, а потом стекла, не в силах подняться. В таком положении ее и нашел Массимо, забежавший в коровник, чтобы узнать, когда она закончит, и он сможет отнести ведра с молоком на кухню.

– Что с тобой, мама? – страшно испугавшись, почти закричал он.

– Не волнуйся, дорогой, – попросила Мария, стараясь вложить в свой голос спокойствие и уверенность. – Позови отца! Где он?

Мальчик помчался как мог быстро по скользкой жиже через двор за дом, где Джузеппе налаживал и укреплял навес над дровами.

Перепуганные оба, они перенесли Марию в комнату и уложили на кровать.

Бросив все дела на кухне, им помогала мать, снимая с дочери обувь и одежду. Будто бы она одна не поддалась панике и поэтому сейчас давала распоряжения.

– Джузеппе, все плохо, – сказала она. – Для ребенка еще рано. Не жди, иди к нашему доктору. Ты знаешь, где он живет. Пусть он придет.

Растерянное лицо мужчины просветлело. Внутреннее напряжение из-за желания, но неумения помочь сменилось облегчением и надеждой. Он схватил свою шляпу и вышел из дома. Его высокая, немного сутулая фигура быстро заскользила прочь со двора и скоро пропала в плотном дожде.

Молодой врач был у себя. В последнее время он едва справлялся и мало спал. Причиной стали несчастья, которым аккомпанировали дождь и непогода. Доктор мечтал о нескольких спокойных днях, чтобы отдохнуть от поломавшихся и ушибленных страдальцев, которым нужно было наложить гипс или исправить вывих, от хроников с обострившимися от сырости болезнями. Когда Джузеппе смог передать, что происходит в его доме и как найти правильную дорогу, врач пообещал приехать как можно скорее. Закончив последний осмотр, он уложил необходимое в саквояж и поспешил на вызов.

Толкая велосипед, который в такую погоду служил обременительной телегой, а не транспортным средством, он нашел нужный двор. На крыльце маялся Массимо. Он заметил свернувшего к ним незнакомого мужчину и бросился в нетерпении под дождь навстречу. Пресекая излишнюю суету, доктор поставил велосипед у стены и протянул мальчику руку для пожатия, как обычно, тронутый проявлением искреннего беспокойства и нетерпения.

Массимо, чуть спокойнее, но все же переминаясь с ноги на ногу, дождался, пока тот отстегнет свою сумку.

Вместе они зашли в дом, и мальчик проводил врача в комнату, где лежала Мария, а рядом сидела ее мать Адриана.

А на следующее утро ударили морозы. Такие сильные, что казалось: спускавшийся до этого дождь так и повис в воздухе между небом и землей ледяными стрелами. А лужи и жидкая дорога остекленели в изгибах и изломах.

Мария лежала с крохотной девочкой в комнате, а Массимо и Джузеппе носили дрова из-под наружного навеса и укладывали их рядом с печкой в большую поленницу. Адриана развешивала на окна и проемы дверей покрывала и какие-то полотнища, похожие на парусные, неизвестно где и когда ею запасенные. Все, что можно было, утеплялось, уплотнялось и завешивалось. Печь гудела и стонала. Джузеппе отбросил все опасения. А вернее, ему ничто не казалось таким важным, как состояние его жены и новорожденной, появление которой было такое тяжелое, а шанс на выживание – сомнительный. Для него решение вопроса в пользу новой жизни было очевидным и естественным. Поэтому сейчас, рискуя остаться без дров до весны, они с Массимо растапливали дом.

Мальчику было немного страшно быть в комнате – все из-за того, как ужасно выглядел родившийся ребенок. Он думал про выпавших из гнезда птенцов, которых он находил часто в начале лета во дворе.

– Ты у меня настоящий мужчина, сын! Все обойдется, – приобнял его отец.

Джузеппе, не замечая усталости, последующие дни был повсюду и не видел, как проходит время. Адриана хлопотала на кухне. Сын был в комнате рядом с матерью, если вдруг ей потребуется помощь. Все старательно следили, чтобы исполнялись указания врача. Семья сплотилась.

Мария первые дни чувствовала себя абсолютно обессиленной, ее мучили боли и жар. Кроха лежала запеленатая и часто плакала. Время от времени мать прикладывала ее к груди без особых чувств и эмоций. Она смотрела поверх и сквозь новорожденную с отчужденностью и равнодушием. Джузеппе часто брал малышку, несильно прижимал к себе и ходил по комнате, успокаивая.

За неделю до Рождества погода изменилась. Стужа кончилась и уступила место прежней привычной зиме.

Здоровье возвращалось к Марии. Она смотрела на девочку, которая спала рядом. Недоношенный ребенок. Глаза большие на маленьком личике, закрыты припухшими веками. Нос – крохотный, но казался широким – и недовольно сжатые маленькие губы. Вытянув тонкие ручки вдоль груди с проступающими косточками, она глубоко дышала. Мария неуверенно притронулась к ней и провела пальцем по маленькому лбу. Девочка вздрогнула, но продолжала спать.

В комнату вошел муж и тихо сел рядом, наблюдая за женой.

– Наверное, надо дать ей имя? – словно саму себя спросила Мария. Она не перевела взгляд на мужа, а продолжала смотреть на ребенка и свою руку, легко сжимающую маленькие пальчики. – Я хочу назвать ее Виктория, как звали мою нонну.

Джузеппе встал и поцеловал жену в опущенную голову, чувствуя на лице прикосновение ее волос.

Еще несколько дней – и все вроде бы пошло как прежде. Мария вернулась к работе и стала брать с собой дочь, которая между беспокойными короткими снами много плакала. Мать укладывала ребенка в яслях, и тогда девочка, согретая жаром, исходящим от животных, ненадолго успокаивалась. И было что-то непередаваемое в тишине зимнего ангара, которая нарушалась движением больших коров, сухим шелестом и влажным хрустом травы, которую они тянули и жевали, стуком молока о ведро. Виктория сонно наблюдала за всем.

Между тем Джузеппе замечал перемены, произошедшие в его жене. Она вела себя не так, как после рождения их сына: почти каждый вечер она лежала на кровати, отвернувшись, поджав ноги, и молчала. А он, отгоняя усталость и беспокойство, пытался говорить с ней, носился с пеленками, стирал и вешал их сушить. Мария утром снимала их уже полусухими и перестирывала, с усердством и через боли, которые не отпускали, с удрученным видом она переделывала сделанное.

Время повернулось к весне, и Джузеппе больше не мог проводить так много времени дома – начались полевые работы, к некоторому его облегчению, так как в последнее время он жил в смутном раздражении на жену, которое сам не мог понять.

Мария перед сном или ночью, разбуженная криками дочери, ходила по комнате с ней на руках, как будто не замечая, как сильно раскачивает младенца. К лету тоненькая и слабая Виктория переросла в пухленькую, но все же, как считала мать, чрезмерно капризную малышку.

Как-то днем мать с сыном сидели вдвоем в комнате. Брат держал на руках сестру. Та спала. Ее голова лежала у него на согнутой руке, другой он старательно ее придерживал, качая на коленях. Его мальчишеское лицо улыбалось и выражало непритворное обожание. Он смотрел то на мать, то на Викторию. Мария в этот момент глядела только на сына. Она сказала с нежностью:

– Когда ты родился, твои глазки были не светло-карие, как сейчас, а темные, почти черные. И на ушках у тебя был темный пушок. – Она улыбнулась, а Массимо широко открыл глаза, выражая свое удивление. – Да, это было так странно, – продолжала она. – Но через несколько дней ушки стали гладкие, а глазки ясные. Ты был такой чудесный младенец! Спал, словно ангел, в кроватке. Иногда так долго и тихо, что я подходила, чтобы проверить: живой ли ты? Прислушивалась, как ты дышишь, – Мария помолчала, задумавшись.

– Но твоя сестра решила выплакать слезы за двоих. Или просто хочет извести свою мать… – Мария горько усмехнулась, а Массимо заулыбался, думая, что это шутка.

Калейдоскоп воспоминаний

Насколько ранними могут быть первые детские воспоминания и с какого момента начинает формироваться память? Некоторые утверждают, что точно помнят себя в коляске на прогулке или делятся первым страхом, который испытали в пустой комнате без взрослых. Но часто эти истории придуманы искусственно, слеплены по мере проживания, украшены для ощущения реальности деталями, которые были заимствованы из рассказов и воспоминаний семьи и близких.

Другая ловушка памяти – ускользающее по мере взросления эмоциональное переживание. И все же есть два общих состояния, которые смутно испытываешь, пролистывая как попало обрывки немого кино прошедших дней. Травмирующий опыт разъедает внутренней тревогой, а память о счастливых моментах лечит спокойствием.

Тогда получается, что стремление стать счастливым – это попытка обрести спокойствие в том смысле, как каждый лично понимает это слово?

Первое, что помнит Виктория, но родители считают выдумкой, – это мамина уборка. Ей не больше двух лет, как утверждали родители, но она видит так четко, как проснулась; вокруг было очень светло, наверное, это был ее дневной отдых, слезла с огромной кровати и побежала прочь из комнаты. Тогда с ощущением радости и веселого возбуждения она шла искать маму. По красноватой плитке в трещинах передвигались маленькие ножки. И вдруг она увидела ее в огромном сине-фиолетовом летнем платье на белых пуговицах с тряпкой в руках. Она мыла пол. Здесь картинка обрывается. Продолжения нет, как отсутствуют и звуки в нем. Но сознание заполняет пустоту резким вопросом, и рябь идет от несоответствия испытанных Викторией ощущений, когда она вновь переживает этот момент: "Куда ты идешь?".

И еще Виктория помнит ночь или поздний вечер. И темная комната, в которой она лежит и смотрит на далекий отблеск света из другой части дома. И как она заплакала, чтобы только пропала эта огромная пугающая пустота.

А потом из другого, более позднего времени большие по числу воспоминания начинают наползать друг на друга, перемешиваясь. Мелькают разные эпизоды из детства в голове, превращаясь в расширяющийся и падающий плотный каскад.

Брызги, отражающие старшего брата, отца, мать, случайные события, поразившие воображение. Память Виктории сверкает и переливается, складывая картинку за картинкой, словно калейдоскоп.

Вот она бежит по пыльной летней улице. И вдруг возвращающиеся в деревню с дневного выпаса коровы напугали ее, когда, сами обеспокоенные чем-то, они одной большой вздрагивающей волной начали сдвигаться и наступать на дорогу, где была маленькая девочка.

А еще помнит, как брат с отцом соорудили небольшую тележку. Откуда-то они принесли разбитую детскую коляску полинявшего желтого цвета. Открутив колеса, они присоединили их к квадратной толстой доске. А с укрепленной ручкой ее еще можно было и толкать. Через пару дней сестра с братом испробовали эту невероятную машину. Массимо устроил на ней сестру, и они выкатили на улицу. Он мчался наперегонки со своим другом до конца улицы, толкая тележку с пассажиркой перед собой. Солнце уже не слепило, припадая над горизонтом. Но для Виктории оно ныряло и выныривало, прыгая и кривляясь перед глазами, словно в нездоровом припадке. Массимо кричал, чтобы она держалась, а та задыхалась, так все было стремительно.

Или вот как с другими детьми они ходили вместе к ручью, который зимой и весной разливался, а летом был спокойным и тихим. Иногда они бегали в догонялки, иногда просто сидели и слушали, как нарастает к концу дня хор лягушек. Стелющиеся лучи расщеплялись сквозь высокую траву, и тогда, если Виктория вглядывалась отдельно в тонкий острый лист, он казался на просвет почти прозрачным.

Есть в ее голове воспоминание про летний вечер, непохожий на остальные. Мама только что закончила ее купать в нагревшейся за день воде и одела в темно-синее платье. Они зашли в незнакомый полутемный дом, который заполнился пришедшими туда людьми, в основном стариками и старухами. Они прилипли к скамейкам вокруг стола на фоне мутных окон, подсвеченных угасающим солнцем. Внутри прохладной комнаты сидели, расточая скорбь или спокойствие, или покорность, тихо передвигая к себе стаканы с фруктовым варевом и вздыхая.

Были ли это воспоминания одного лета или перепутанных многих лет? Она рассматривает следующий узор. Однажды они все вместе лежали на траве под большим деревом, которое росло на заднем дворе на углу, отделяя дом от постройки с животными. Виктория видела, как в вышине его ветви выметают белые облака из одного угла голубого неба в другое, подгоняя их лететь чуть быстрее. Она закрывала глаза и слышала скрип ветвей. В вышине кричала птица, затягивая и отпуская звук.

Легкий щелчок – следующая картинка: она лежит в кровати в затемненной комнате и болеет. У нее солнечный удар. Ей кладут на голову и тело мокрые полотенца и поят свежим молоком. А потом они идут с отцом к пасечнику, у которого был старый, почти заброшенный дом. Темная кухня со всяким хламом и большое окно, через которое Виктория видела, как старик уходил в дикий огород, пропадая в высокой траве, и выплывал из нее, возвращаясь обратно. Он приносил куски сот, которые невероятно вкусно пахли и текли липким по пальцам.

Щелчок – вместе с отцом они на кладбище красят надпись на камне. Дубы, посаженные вокруг, кажутся Виктории огромными. Она ходит в их тени по сухим прошлогодним листьям, перемешанным с мелкой каменной крошкой, и рассматривает другие плиты: темные и светлые, большие с непонятными надписями и простые с парой слов. Она видит цифры, которые знает, но что за ними, ей непонятно. И как-то вечером после этого Виктория еще не спит и считает:

– Сейчас маме тридцать, потом будет сорок и пятьдесят, – она загибала пальцы. – А потом шестьдесят… – В голове у девочки время сжалось в маленький крохотный кусочек. И вдруг она заплакала от горя и жалости к себе, что уже потеряла маму. Та очень скоро, ведь очевидно из расчета, умрет, и Виктория, такая маленькая, будет жить одна. Крупные слезы долго катились, и когда они кончились, девочка уснула.

Дом, в котором родилась Виктория, большой и выстроен из камня. И он трехглазый – это наружные окна вглядываются в прохожих. Чтобы отделить улицу от открытого двора, по которому гуляют куры, разбросаны разные инструменты и прочая мелочь, высажены свечки темно-зеленых кипарисов.

Выстроен почти перпендикулярно дому длинный крытый хлев для животных. Слева от него хранится сено, горой свален картофель. Когда душит жара, коровник распахнут настежь с обоих концов и открыт прохладе сквозняка. Мария забегает и выбегает из него: ежедневная рутина.

На заднем дворе разбит огород, за которым начинаются поля, качающиеся на холмах. Здесь сеют пшено, овес и табак. Справа вдали – линии виноградников, выбранные под расческу. Слева – клок оливковой рощи. Южный солнечный пейзаж из смеси светлого камня и глиняной ржавчины крыш, темной зелени хвойных деревьев и пестроты полей.

Каждый день, выходя на задний двор, Виктория завороженно смотрит на открывающийся вид, пейзаж ее не утомляет, но захватывает вновь красками и цветами. Все предстает ей правильным и гармоничным.

Все в этом мире было так… кроме нее.

Виктория ела не так: все расходились из-за стола, а она все еще сидела за своей тарелкой. Мария была недовольна и молча мыла посуду, убирала со стола, молча демонстративно уходила из кухни.

Работала она тоже не так: девочка фантазировала, ей хотелось двигаться. И часто, поднимая вверх голову к облакам и небу, она замирала, глядя вдаль. И вздрагивала от вопросов матери, которая в раздражении спрашивала:

– Что сидим? Уже все сделала?

Взгляд в землю, и такая тоска…

Семейный подряд: помимо ежедневной рутины с животными, есть и другой тяжелый труд.

Виктория помнит: ранним утром, когда еще туман укрывал долины, они расходились по разные стороны своего поля, вгрызаясь в него инструментами. Она видела только размытые пятна недалеких деревьев. Воздух и земля были пропитаны влагой. А небо, издеваясь, давило на нее пасмурной белизной. И так проходили часы до обеда, затягиваясь вокруг нее в тяжелые жгуты. Под ногти неприятно забивалась земля. Работа под конец отупляла. Она уже не смотрела в стороны, и в глазах рябило, она пыталась определить время по тени.

А потом созревал урожай, и быстро-быстро надо было все собрать и заготовить: корзины пестрили плодами и ягодами. Их раскладывали на столе в кухне, на простынях в комнатах, и женщины целыми днями что-то резали, перебирали, мыли, варили. Резкие запахи переполняли дом. Расстояние, пройденное вверх и вниз по лестнице, ведущей на чердак, можно было сравнить с недельными прогулками в горы.

– Ну что ты как неживая? – прикрикивала Мария. – Что опять начинается? Куда ты собралась, лодырь? Ну иди, если нет совести, – и Виктория, пунцовая, продолжала работать. Вечером, когда она закрывала глаза, голова плыла, а рука повторяла монотонное движение дня.

Виктория помнила строгое стремление матери к чистоте и порядку. Но как будто этого было мало: с каким-то упрямством Мария вытряхивала белье, грела воду, вокруг были лужи из мыльной пены… А Виктория ждала простого внимания к себе. Но в редкие свободные дни Мария часто мучилась головными болями или была замкнуто-задумчива и молчала.

Виктория, заменяя общение, часто просто подолгу смотрела на лицо матери. И оно ей казалось прекрасным, было ли его выражение серьезное, грустное или печальное.

Романа

– Просыпайся, – тихо сказал отец. Он легко приподнял голову дочери, достал из-под нее подушку и, перевернув, снова подложил на место. Обратная сторона приятно охладила щеку и висок. Виктория провалилась в момент и полежала в этом блаженстве еще пару мгновений. Потом открыла глаза. В комнате было еще очень темно. Она встала и прошла на кухню, где Джузеппе уже собирал необходимое для рынка.

– Хорошо спала?

– Ага, – утвердительно и негромко хмыкнула Виктория, запивая холодным молоком свой завтрак.

Она наблюдала за ним; невероятно, как он быстро сметал громоздившиеся на столе продукты в несколько корзин. На отце был его неизменный торговый летний наряд: рубашка с коротким рукавом и брюки на ремне. Все было почти готово.

– Не спеши, но поторапливайся, – подмигнул он ей, и Виктория улыбнулась. Она в секунду выскочила из-за стола, прокралась в комнату и сняла с двери повешенное накануне вечером платье. Надев его через голову, Виктория расправила складки, затянула пояс. У раковины заплела волосы и надела косынку. Джузеппе уже вышел из кухни. Он оставил одну из корзин на столе, ее и прихватила Виктория, выходя из тихого дома.

Необычно было просыпаться раньше всех. Ей очень нравилось ощущение момента и его скользящая тайна, когда дом еще спал, а она – нет. Виктория открыла дверь и вышла во двор. Утро негромко скрипело ветвями и шелестело листвой: готовилось к новому дню. Было прохладно. Джузеппе прилаживал к велосипедной раме приготовленный скарб. На крыльце стояли остальные корзины. Виктория подавала их одну за другой, держа поочередно в руках и слегка покачивая. Она смотрела на нечеткий силуэт большой пихты, которая спряталась, казалось, за матовым стеклом.

Джузеппе в последний раз дернул за ремни, проверяя прочность крепления, и махнул за спину рукой, что означало: можно ехать, садись. Виктория устроилась сзади и поставила между собой и отцом сверток с обедом.

– Удобно? – поинтересовался отец. – Тогда поехали!

– Поехали! – весело отозвалась девочка.

Они вывернули со двора на белую дорогу, и велосипед, балансируя вначале, выровнялся и начал удаляться прочь от дома.

Виктория подпрыгивала на небольших кочках. Они свернули на объездную улицу. Мимо в тумане стали проплывать каменные кладки, деревья, высокая трава. Виктория посмотрела рассеянно на фасад зала собраний. В последнее время она часто бывала там, стоя в толпе, отчего зал собраний вызывал чувство тревоги. Взрослые кричали и шумели, а дети должны были вести себя смирно. Испуганные, они стояли рядом с родителями. К утомительному гулу примешивался кислый запах пота и душный дым табака. Собрания тянулись долго и тревожили ее.

– …Тяжелое положение… Разгром на восточном фронте… Поражения в африканских кампаниях. Потеря колоний. Угроза вторжения в страну… – зал трясет от напряжения. Виктория нервничает, ей очень страшно.

Или то собрание, потому такое жуткое, что безмолвное: прислушивались к радио, обрываемому помехами. "…регулярные бомбардировки…" – Виктория вместе со всеми замирала от ужаса.

– Арест Бенито, смерть… – и зал тонет в громких криках…

Теперь, когда они проезжали длинную стену, воспоминания набросились на нее. Она отвернулась.

Длинная дорога не утомляла Викторию: то она смотрела по сторонам, то на спину отца и его рубашку, которая потемнела от пота. Она вдыхала в себя утро и запах еды, который шел из перекрещенной полотенцем корзины. Иногда она смотрела на землю, и у нее кружилась голова от быстрого мелькания мелкого щебня под колесами. Гравий шуршал под шинами. Виктория опускала ноги и касалась носками туфель дороги.

– Эй, пиккола[1], поднимите ваши колени и прижмите к носу! А то упадем! – кричал отец, не оборачиваясь.

И она поднимала прямые ноги вверх, не в силах так просто бросить свои проказы, и откидывала голову назад, улыбаясь. А потом, довольная, устраивалась снова спокойно и вертелась осторожно вправо и влево, пытаясь зацепиться взглядом за что-нибудь интересное. Или расслаблялась, вглядываясь в низкие темные линии гор. Виктория чувствовала себя свободной!

Показался город, больший, чем тот, в котором жила она. Люди шли на рынок. Виктории нравилось наблюдать за их походкой, рассматривать одежду и лица. Все вызывало в ней любопытство и интерес.

Въезд на торговую площадь начинался с тенистой аллеи, длинной и широкой. Приближаясь к ней, Виктория готовилась к прохладе, которая должна пробежаться по ее голым рукам и ногам – приятное ощущение. А затем дорога поворачивала, и они оставляли позади себя первых торговцев, которые уже разворачивали столы и оживленно переговаривались между собой. Вот справа появилась церковь и ее каменный забор. Затем поворот налево, и большая площадь распахнула свое пространство. Окольцованная зданиями, она, казалось, сужалась по мере того, как заполнялась народом. Торговая суета набирала оборот. Шуршали корзины и ткани легких навесов.

Здесь Виктория с отцом уже шли пешком на свое место – к грубым деревянным столам у стены, как раз напротив городских часов.

– А! Джузеппе, Виктория! – похлопывали их. – Ну и жара сегодня будет!

– А что там за крики?

– Это старая карга Кьяра, конечно! Порка Троя, холера, а не женщина!

– Ну-у, Виктория! Хороша! Дева Мария пусть пошлет тебе хорошего жениха… А, Джузеппе?..

И чересчур громкий смех, и глуповатые шутки.

Джузеппе улыбался, открывая зубы. Он делал широкие жесты, намеренно театрально, как будто отбиваясь от грубых разговоров. Но выглядел он свободно и расслабленно. От него исходила уверенность. Он нравился людям.

Виктория сосредоточенно выкладывала товар из корзин и молчала. Ей было одновременно и приятно, и неловко от обращенного на нее внимания. Она выпрямляла ноги до боли в коленях, чтобы справиться с напряженностью. И уж точно не чувствовала себя в безопасности, когда отец уходил поздороваться со знакомыми и обменяться новостями.