Кукла на цепочке

У дверей церкви Американского общества гугенотов стоял черный «мерседес». Его вместительный багажник был открыт, и двое мужчин грузили туда ящик, явно тяжелый; в багажнике уже находились два или три таких же.

В одном из мужчин я сразу узнал преподобного Гудбоди. С идентификацией другого – худого, среднего роста, черноволосого и очень смуглого, в темном костюме – тоже не возникло проблем. Тот самый мрачный и жестокий тип, что застрелил Джимми Дюкло в аэропорту Схипхол.

На пару мгновений боль в лице была забыта. Я не пришел в восторг, снова увидев этого человека, но и не расстроился, поскольку слишком часто возвращался мыслями к той роковой встрече.

И теперь я чувствовал, что дело идет к развязке.

Пошатываясь от натуги, они вышли из церкви с очередным ящиком, погрузили его и закрыли багажник. Я вернулся к «опелю» и подъехал к каналу, когда «мерседес» с Гудбоди и смуглым уже отдалился на сотню ярдов. Держась на дистанции, с которой меня трудно было бы заметить, я последовал за ними.

Дождь лил уже нешуточно, а черный «мерседес» ехал через город то на запад, то на юг. День еще не перевалил за середину, но было так пасмурно, словно наступали сумерки. Впрочем, грешно было бы пенять на погоду, ведь она облегчала мне задачу. В Голландии положено включать фары при сильном дожде, и в зеркале заднего вида трудно различить на дороге конкретный автомобиль – каждый выглядит темным бесформенным пятном.

Миновав последние пригородные кварталы, мы выехали в сельскую местность. Это ничем не напоминало головокружительную погоню или скрытную слежку. Гудбоди, хоть и сидел за рулем мощной машины, вел ее очень ровно, что неудивительно, учитывая немалую тяжесть груза. Я не забывал поглядывать на дорожные знаки; вскоре стало ясно, куда мы направляемся. Впрочем, я это предполагал изначально.

Я счел разумным добраться до цели раньше Гудбоди и смуглого, а потому разогнался и пристроился не далее чем в двадцати ярдах за «мерседесом». Не опасался, что Гудбоди разглядит меня в зеркале – за его машиной летела такая туча брызг, что видеть он мог только ближайшую пару фар. Дождавшись, когда показался прямой участок дороги, я съехал на обочину и газанул. Когда я поравнялся с «мерседесом», Гудбоди равнодушно глянул на обгоняющую машину, а затем так же равнодушно уставился вперед. Для меня его лицо было всего лишь бледным пятном, так что и мое преподобному не позволили рассмотреть ливень и разбрасываемые нашими автомобилями брызги.

Я проехал вперед и вернулся на правую полосу, не снижая скорости. Через три километра показалась развилка с указателем «Кастель-Линден, 1 км». Там я свернул и через минуту миновал внушительную каменную арку с надписью золотой краской «Кастель-Линден». Еще через двести ярдов съехал с дороги и остановил «опель» в густом подлеске.

Мне предстояло опять промокнуть до нитки, но выбирать не приходилась. Я бежал сквозь заросли, пока не добрался до густой лесополосы, – похоже, эти сосны были посажены для защиты жилья от ветра. Со всей осторожностью я пересек лесополосу, и вот он, Кастель-Линден. Не реагируя на дождь, хлеставший по спине, я залег под прикрытием высокой травы и кустов и приступил к изучению объекта.

Прямо передо мной выгибалась подъездная гравийная дорожка, начинаясь от арки, под которой я только что проехал. За дорожкой высился Кастель-Линден, прямоугольное четырехэтажное здание с окнами на первых двух этажах, с бойницами выше, с крышей, увенчанной башенками и зубцами в лучшем средневековом стиле. Замок был полностью окружен рвом шириной пятнадцать футов и почти такой же глубины, если верить путеводителю.

Не хватало только подъемного моста, хотя в нишах толстых стен виднелись цепные шкивы. Вместо моста через ров вела лестница в два десятка широких и низких ступеней, примыкая к порогу закрытой двустворчатой двери, изготовленной, похоже, из дуба.

Слева от меня, ярдах в тридцати от замка, стояло прямоугольное одноэтажное здание, судя по его виду, сложенное совсем недавно из кирпича.

В арке возник черный «мерседес», прошуршал гравием и подъехал к кирпичному зданию. Гудбоди остался в машине, а смуглый не поленился обойти весь замок. Преподобный и раньше не казался мне рисковым парнем. Затем они перенесли содержимое багажника в новую постройку. Дверь была на запоре, но Гудбоди легко с ней справился, причем наверняка не отмычкой, а ключом. Когда эти двое внесли в дом последнюю коробку, дверь за ними закрылась.

Я осторожно встал и через кустарник прокрался к стене дома. Не менее осторожно вдоль нее подошел к «мерседесу» и заглянул внутрь. Но там не оказалось ничего достойного внимания – по крайней мере, моего внимания.

Еще осторожнее, на цыпочках я подступил к боковому окну и заглянул.

Cочетание мастерской, магазина и выставочного зала – вот что представлял собой интерьер. Стены были увешаны антикварными – или копиями антикварных – маятниковых часов всех мыслимых форм, величин и конструкций. На четырех просторных верстаках стояли другие часы в окружении разнообразных деталей – здесь часы собирались или чинились. В дальнем конце помещения виднелось несколько деревянных ящиков, похожих на те, что доставили Гудбоди и смуглый. Предполагаю, эти ящики были набиты соломой. Над ними полки ломились под тяжестью многочисленных часов, и рядом с каждым устройством лежали маятник, цепь и гири.

Гудбоди и смуглый хлопотали возле этих полок. Вот они склонились над ящиком и извлекли оттуда несколько гирь. Затем Гудбоди достал лист бумаги и принялся его изучать. Через некоторое время он ткнул пальцем в какой-то пункт и что-то сказал смуглому, а тот кивнул и вернулся к прежнему занятию. Преподобный, не отрывая глаз от бумаги, направился к боковой двери и исчез из виду. Смуглый просмотрел другой лист и взялся раскладывать одинаковые гири парами. Я задался было вопросом, куда подевался Гудбоди, как вдруг его голос раздался у меня за спиной, совсем рядом.

– Рад, мистер Шерман, что вы меня не разочаровали.

Я медленно обернулся. Он предсказуемо улыбался своей благолепной улыбкой и, что не менее предсказуемо, держал большой пистолет.

– Не существует бессмертных людей, но вы, надо отдать вам должное, продемонстрировали завидную живучесть. Полицейского недооценить трудно, однако в случае с вами, пожалуй, я позволил себе легкомыслие. Сегодня я уже дважды решил, что избавился от вашего присутствия, которое, буду откровенен, уже стало для меня обременительным. Впрочем, уверен, в третий раз мне повезет. Все-таки вам следовало убить Марселя.

– Не убил?

– Что же вы не научились скрывать чувства? На вашем лице читается разочарование. Он пришел в себя очень ненадолго, но этого хватило, чтобы привлечь внимание милых селянок. Боюсь, у него проломлен череп и внутримозговое кровоизлияние. Вряд ли выкарабкается. – Преподобный задумчиво рассматривал меня. – Но сдается мне, напоследок он показал себя неплохо.

– Это был бой не на жизнь, а на смерть, – подтвердил я. – Разве необходимо нам торчать под дождем?

– Конечно же нет.

Под дулом пистолета он ввел меня в дом. Смуглый оглянулся, но не выказал удивления. Интересно, как давно они получили сообщение с Гейлера?

– Жак, – заговорил Гудбоди, – это мистер Шерман. Майор Шерман. Полагаю, он связан с Интерполом или какой-то подобной организацией, столь же бесполезной.

– Мы знакомы, – усмехнулся Жак.

– Ах да! Простите мою забывчивость.

Гудбоди направил на меня пистолет, а Жак забрал мой.

– Только один, – доложил он, а затем провел мушкой по моей щеке, сорвав несколько пластырей, и снова усмехнулся. – Бьюсь об заклад, это больно.

– Держите себя в руках, Жак, – потребовал Гудбоди.

Все же имелась у него и светлая сторона. Будь он каннибалом, наверное, оглушал бы жертву, прежде чем варить заживо.

– Держите его на мушке, пожалуйста. – Он убрал свой пистолет. – Признаться, мне никогда не нравилось это оружие. Грубое, шумное, лишенное всякого изящества…

– В отличие от крюка, на который можно насадить девушку? – спросил я. – Или вил?

– Не будем о грустном. – Он вздохнул. – Даже лучшие из вашего брата так неуклюжи, так неаккуратны. Признаться, дружище, я ожидал от вас большего. Вы ничуть не соответствуете вашей репутации. Постоянно путаетесь под ногами. Досаждаете людям, наивно воображая, что провоцируете их на опрометчивые шаги. Позволяете себе появляться в самых неподходящих местах. Дважды приходите в квартиру мисс Лемэй, не приняв надлежащих мер предосторожности. Выгребаете из карманов бумажки, положенные туда специально для вас. И не было никакой необходимости, – добавил он с укором, – убивать при этом дежурного по этажу. Вы среди бела дня разгуливаете по Гейлеру, где все жители, дорогой Шерман, все до одного – моя паства. Вы даже позавчера вечером оставили в подвале моей церкви визитную карточку – кровь. Не то чтобы я сердился на вас за это, дружище, – ведь я подумывал избавиться от Анри, ставшего для меня обузой, и вы довольно аккуратно решили эту проблему. А как вам наша уникальная выставка? Это сплошь копии, и все они продаются…

– Боже мой! – сказал я. – Теперь понятно, почему пустуют церкви.

– Ах, ваша правда! Но согласитесь, надо наслаждаться счастливыми мгновениями. Взгляните на эти гири. Мы измеряем их величину и вес, а затем в надлежащее время – как, например, нынче ночью – доставляем сюда другие гири. Не скажу, что точные копии, – у них внутри кое-что спрятано. Здесь их упаковывают вместе с часами, на таможне осматривают и пломбируют, и они отправляются за рубеж, к нашим друзьям. Все совершенно легально. Одна из моих лучших схем, я постоянно ею пользуюсь.

Жак уважительно кашлянул:

– Мистер Гудбоди, вы говорили, что торопитесь.

– Наш Жак – сама практичность. И он, безусловно, прав. Но прежде чем вернуться к делам, мы должны позаботиться о нашем суперсыщике. Жак, проверьте, все ли чисто кругом.

Гудбоди брезгливо выставил пистолет, а Жак бесшумно отправился на разведку. Вскоре он вернулся и кивнул, после чего меня заставили выйти за дверь, прошагать по гравию и подняться по лестнице через ров к массивной дубовой двери. Гудбоди извлек из кармана ключ соответствующего размера, и мы переступили порог.

Потом были лестница на второй этаж и коридор, а за ним зал. Громадный зал, заполненный сотнями часов. Я в жизни не видел их так много в одном месте, и не могло быть сомнений, что это чрезвычайно ценная коллекция. Все без исключения часы были маятниковыми, некоторые очень большого размера, и все старинные. Лишь немногие из них работали, но вместе они создавали ужасающий шум. Я и десяти минут не смог бы проработать в этом помещении.

– Одна из лучших коллекций в мире, – заявил Гудбоди с такой гордостью, будто это сокровище принадлежало ему. – Если не самая лучшая. И как вам предстоит увидеть… вернее, услышать, все часы исправны.

Его слова не дошли до моего сознания. Я смотрел вниз. На полу лежал мужчина с длинными, до плеч, черными волосами, с костлявыми лопатками, выпиравшими из-под поношенной куртки. Рядом лежало несколько кусков электрического провода с резиновой изоляцией. А возле головы – наушники, покрытые пористой резиной.

Не требовалось медицинского образования, чтобы сразу понять: Джордж Лемэй мертв.

– Несчастный случай, – печально изрек Гудбоди. – Правда, несчастный случай. Мы этого не хотели. Увы, организм бедняги был крайне ослаблен лишениями, перенесенными за последние годы.

– Вы его убили, – сказал я.

– С формальной точки зрения – пожалуй, что так.

– Зачем?

– Видите ли, его высоконравственная сестрица, годами ошибочно считавшая, что мы располагаем доказательствами совершенного ее братом убийства, в конце концов убедила его обратиться в полицию. Поэтому нам пришлось временно убрать их с амстердамской сцены – но, конечно же, не для того, чтобы огорчить вас. Знаете, мистер Шерман, вам следует считать себя отчасти виновным в гибели несчастного паренька. И в гибели его сестры. И в гибели вашей очаровательной помощницы… Кажется, ее звали Мэгги? – Он прервался и быстро отступил, держа оружие в вытянутой руке. – Не бросайтесь на мой пистолет. Как я понял, вам не понравилось представление? Уверен, оно и Мэгги не пришлось по вкусу. И боюсь, не придется по вкусу и второй вашей подружке – Белинде, которой предстоит умереть сегодня вечером. О! Вижу, задел вас за живое. Мистер Шерман, вам хочется убить меня?

Он по-прежнему улыбался, но в плоских глазах плескалось безумие.

– Да, – ответил я без эмоций в голосе. – Мне хочется убить тебя.

– Мы послали ей письмецо. – Гудбоди таял от наслаждения. – Кодовое слово «Бирмингем», я не ошибся? Она должна встретиться с вами на складе Моргенштерна и Маггенталера. Наши добрые друзья навсегда останутся вне подозрений. В самом деле, надо быть отъявленным психопатом, чтобы совершить два столь кошмарных преступления на собственной территории. Очень тонко, вы не находите? Еще одна марионетка на цепочке. Пляшущая под нашу музыку, как и тысячи других марионеток по всему миру.

– Ты хоть сознаешь, что свихнулся начисто? – спросил я.

– Жак, свяжите его, – резко приказал Гудбоди.

Его светский лоск наконец-то дал трещину. Должно быть, правда уколола болезненно.

Жак связал мои запястья толстым резиновым жгутом. То же самое он проделал с лодыжками. Затем перетащил меня в конец зала и еще одним жгутом подвесил к вмурованному в стену рым-болту.

– Запустите часы, – велел Гудбоди.

Жак двинулся по залу, толкая маятники. Я заметил, что малоразмерные часы его не интересовали.

– Все они тикают, и все они бьют, – с удовлетворением отметил Гудбоди, уже ставший прежним: лощеным, елейным, самодовольным. – Эти наушники усиливают звук раз в десять. А вот усилитель и микрофон, – как видите, вам до них нипочем не дотянуться. Наушники ударостойкие. Через пятнадцать минут вы сойдете с ума, через тридцать – потеряете сознание. Кома продлится от восьми до десяти часов. Выйти из нее можно только безумным. Но вы из нее не выйдете. Ну что, часы уже тикают и бьют? И довольно громко, да?

– Вот так умирал Джордж у тебя на глазах. И за мной ты будешь наблюдать через стеклянную дверь. За ней не так шумно.

– К сожалению, я не увижу весь процесс. Нам с Жаком нужно уладить одно дело. Но мы вернемся, чтобы не пропустить самое интересное, верно, Жак?

– Да, мистер Гудбоди, – ответил Жак, продолжая деловито запускать часы.

– Если я исчезну…

– О нет, вы не исчезнете. Ночью я хотел, чтобы вы исчезли в гавани, но принятая мною впопыхах мера была слишком грубой, недостойной моего профессионализма. На этот раз у меня появилась идея получше, не правда ли, Жак?

– Истинная правда, мистер Гудбоди.

Жаку теперь приходилось почти кричать, чтобы его услышали.

– Так что, мистер Шерман, вы не исчезнете. Нам это совершенно ни к чему. Вас найдут через несколько минут после того, как вы утонете.

– Утону?

– Именно так. Ну да, вы полагаете, что полиция сразу же заподозрит неладное. Вас осмотрят врачи. И что же обнаружат первым делом? Что ваши плечи испещрены следами инъекций. Я знаю, как сделать, чтобы проколы двухчасовой давности выглядели двухмесячными. Далее вскрытие покажет, что вы накачаны наркотиками. Конечно, а как же иначе? Мы их введем, пока вы будете без сознания, часа за два до того, как столкнем вашу машину вместе с вами в канал. А потом вызовем полицию. Конечно, в случайную автокатастрофу поначалу не поверят. Майор Шерман, бесстрашный следователь из Бюро Интерпола по борьбе с наркотиками, и не справился с управлением? Но затем вас обыщут. И найдут шприцы, ампулы с героином, в карманах следы каннабиса. Досадно, досадно. Еще один служил и нашим, и вашим.

– А ты не так уж глуп для психопата, – сказал я.

Гудбоди улыбнулся, и это, вероятно, означало, что он не слышит меня в нарастающей какофонии часов.

Преподобный надел мне на голову наушники из пористой резины и закрепил их, не пожалев клейкой ленты. Сразу стало гораздо тише – наушники послужили звукоизоляцией. Гудбоди прошел к усилителю, снова улыбнулся мне и нажал кнопку включения.

Ощущение было как от сильнейшего удара током. Мое тело выгибалось дугой, дергалось в жутких судорогах, и я знал: те малые участки лица, что не скрыты от глаз преподобного пластырями и скотчем, корчатся в страданиях.

Эти муки были раз в десять злее, страшнее тех, что сумел мне причинить Марсель.

Безумные вопли банши терзали мне уши, пронзали голову, точно раскаленные вертелы; казалось, мозг рвется на куски. Я не понимал, почему еще не лопнули барабанные перепонки. Никогда не сомневался в том, что достаточно мощный и резкий звук, раздавшись достаточно близко к ушам, способен на всю жизнь лишить слуха. Но со мной такого не произошло. Как, по всей очевидности, и с Джорджем. Сквозь муки я смутно вспомнил, что Гудбоди объяснил смерть Джорджа ослабленным состоянием его организма.

Я ворочался с боку на бок – инстинктивная животная реакция, уклонение от источника боли, – но далеко отстраниться не мог. К рым-болту Жак подвесил меня довольно коротким резиновым тросом, позволяющим сдвинуться не более чем на пару футов в любом направлении. В конце одного из таких сдвигов мне удалось достаточно сфокусировать взгляд, чтобы увидеть Гудбоди и Жака, – они находились за дверью, увлеченно наблюдали за моими страданиями через ее верхнюю, стеклянную половину.

Спустя несколько секунд Жак поднял левое запястье и постучал по часам. Гудбоди неохотно кивнул, и оба скрылись. Купаясь в слепящем океане боли, я предположил, что они спешат управиться со своим делом побыстрее, чтобы не пропустить упоительный финал.

Через пятнадцать минут я потеряю сознание. Так обещал Гудбоди. Конечно же, это наглая ложь. Такая пытка любого сломает за две-три минуты – и психически, и физически.

Я неистово крутился из стороны в сторону, пытался расколоть наушники об пол или сорвать их с головы. Но в этом отношении Гудбоди не солгал – наушники были очень прочны, а скотч намотан умелыми руками так плотно, что от моих усилий лишь открылись раны на лице.

Качались маятники, щелкали стрелки, почти непрерывно били куранты. И ни малейшего послабления мне, ни кратчайшей передышки от этого свирепого натиска на нервную систему, натиска, вызывающего неконтролируемые эпилептические конвульсии. Будто один непрерывный электрический разряд мощностью чуть ниже убойной. Теперь я поверил в рассказы о пациентах, после курса электрошоковой терапии очутившихся на операционном столе с переломами конечностей из-за непроизвольных мышечных сокращений.

Я чувствовал, как помрачается рассудок, и попытался ускорить этот процесс. Беспамятство! Все отдам за беспамятство!

Я потерпел неудачу.

Я терпел неудачи на каждом шагу. Все, к чему я прикасался, рушилось и гибло.

Убита Мэгги. Убит Дюкло. Убита Астрид. И ее брат Джордж.

Осталась только Белинда, и ей предстоит умереть сегодня вечером.

Тотальный разгром!

И в этот момент я понял самое главное.

Я понял, что не могу допустить гибели Белинды.

Это меня спасло. Теперь я знал, что обязан выпутаться. Плевать на уязвленную гордость. Плевать на допущенные ошибки. Плевать на торжествующего Гудбоди и его извергов-сообщников. Пусть эти мерзавцы наводняют мир своими наркотиками, мне и на это плевать. Но я не могу допустить гибели Белинды.

Я сумел кое-как придвинуться к стене и упереться в нее спиной. Мало того что мое тело сотрясали частые конвульсии, я еще и вибрировал всеми конечностями, причем так сильно, будто меня привязали к гигантскому отбойному молотку. Ни на чем не мог сосредоточиться дольше чем на пару секунд, но отчаянно вертел головой, силясь углядеть хоть что-нибудь, что даст надежду на спасение.

Ничего подобного не попадалось на глаза.

А шум в моей голове внезапно вырос до сокрушительного крещендо.

Вероятно, это били большие часы рядом с усилителем. Я завалился на бок, будто получил в висок удар кувалды с торцом два дюйма на четыре. Прежде чем соприкоснуться с полом, моя голова задела какой-то выступ, расположенный чуть выше плинтуса.

От моей способности фокусировать зрение уже ничего не осталось, но я смутно различал предметы, находившиеся совсем близко, а до этого предмета было не больше трех дюймов. Помраченному мозгу понадобилось несколько секунд, чтобы идентифицировать увиденное, но, когда это произошло, я заставил себя снова принять сидячее положение.

Предмет оказался электрической розеткой.

Поскольку руки были связаны за спиной, потребовалась целая вечность, чтобы отыскать концы провода, державшего меня в плену. Ощупав их подушечками пальцев, я убедился, что оба оголены. Затем была предпринята отчаянная попытка вставить эти концы в розетку – мне и в голову не пришло, что она может иметь крышку; впрочем, в таком старом доме это было маловероятно. Руки тряслись настолько сильно, что никак не удавалось найти отверстия.

Сознание ускользало. Я чувствовал проклятую розетку, нащупывал дырки, но не мог воткнуть в них концы провода.

Я уже ничего не видел, пальцев почти не ощущал, боль была невыносимой, и, кажется, я беззвучно орал в агонии, как вдруг полыхнуло синевато-белое – и я опрокинулся на бок.

Не возьмусь сказать, сколько времени я провалялся в отключке. Но уж всяко не меньше десяти минут. А когда очнулся, первым, что обнаружил, была чудесная, упоительная тишина. Не абсолютная, так как по-прежнему слышался бой часов, но спасительная – я сжег важный предохранитель, и теперь наушники снова служили изоляцией.

Я добился полулежачего положения. Чувствовал, как стекает по подбородку кровь, а позднее обнаружил, что прокушена нижняя губа. Все лицо было залито потом, а ощущения в теле – словно оно повисело на дыбе.

Но это меня не волновало. Я тонул в блаженстве, которое дарила тишина. Люди в БОБШ[8] – молодцы, они знают, с чем воюют.

Последствия чудовищной пытки прошли быстрее, чем я ожидал, но прошли далеко не полностью, и я знал, что острая боль в висках и барабанных перепонках, а также мучительные ощущения во всем теле сойдут на нет еще очень не скоро. Как бы то ни было, миновало не меньше минуты, прежде чем я сообразил: если Гудбоди и Жак сейчас вернутся и увидят меня сидящим у стены с идиотским блаженством на физиономии, то на этот раз они обойдутся без полумер. Я бросил взгляд на дверное окно, но за ним еще не появились удивленно вскинутые брови.

Я снова растянулся на полу и возобновил корчи. И вряд ли опоздал с этим больше чем на десяток секунд. После третьего или четвертого поворота лицом к двери увидел головы Гудбоди и Жака. Пришлось усилить рвение: я неистово катался, выгибался дугой, бился в судорогах. Все это причиняло страдания едва ли меньшие, чем прежняя пытка. Каждый раз, когда я поворачивался к двери, мучители видели мое искаженное лицо – либо с выпученными, либо с зажмуренными от боли глазами и залитое потом. Вероятно, этот пот вкупе с кровью из пары-тройки открывшихся ран, нанесенных мне Марселем, сделали спектакль вполне убедительным.

Гудбоди и Жак широко улыбались, хотя выражение лица Жака не шло ни в какое сравнение с елейной миной Гудбоди.

После особенно впечатляющего рывка, когда я всем телом оторвался от пола и едва не выбил плечо при возвращении на него, я решил поумерить пыл, чтобы Гудбоди не заподозрил неладное. Мои корчи все слабели; последняя конвульсия – и я замер.

Истязатели вошли. Гудбоди сразу направился к усилителю, выключил его, лучезарно улыбнулся и снова включил – вспомнил о своем намерении не только лишить меня сознания, но и свести с ума. Жак что-то сказал преподобному; тот неохотно кивнул и выключил усилитель. Надо полагать, Жаком двигало не сострадание, а знание, что мертвому вводить наркотики сложнее, чем живому.

Жак походил по помещению, останавливая маятники больших часов. Затем оба приблизились ко мне. Жак для поверки пнул по ребрам, но я уже слишком много испытал, чтобы отреагировать на такой пустяк.

– Ну-ну, дружище, – с трудом расслышал я укоризненный голос Гудбоди. – Понимаю ваши чувства, но чтобы никаких следов. Следы не понравятся полиции.

– Да вы на его рожу посмотрите, – запротестовал Жак.

– Тут вы правы, – дружелюбно согласился Гудбоди. – И все же освободите запястья – на них не должно быть кровоподтеков, когда пожарные выловят его из канала. А наушники спрячьте.

Жак выполнил оба распоряжения в течение десяти секунд. Когда снимал наушники, мне казалось, что вместе с ними он стаскивает мое лицо. Жак не церемонился со скотчем.

– А от этого, – кивнул Гудбоди в сторону Джорджа Лемэя, – избавьтесь. Вы знаете, каким образом. Я пришлю Марселя, чтобы он вам помог с Шерманом.

Несколько секунд длилась пауза. Я знал, что Гудбоди смотрит на меня сверху. Затем, видимо вспомнив, что на Марселя надежды мало, он вздохнул и сказал:

– Ах да. Жизнь – это только тень[9].

С этими словами Гудбоди удалился. Он напевал на ходу, и я отродясь не слышал такого душевного исполнения «Пребудь же со мной»[10]. Надо отдать должное преподобному – он имел отменное музыкальное чутье.