Вороньи сказы

Дед Лет из дерева стругал ложки да миски, а баба Василёна вышивала. Ну а когда руки заняты, языку так и охота поплясать. И оказалось, что Василёна интересное всякое знает, да ненашенское. Родом она была с деревеньки на границе с Пристепским княжеством. Рассказала, что не смогла больше там жить, пошла лучшей доли искать, вот Лета и нашла. А всё из-за истории, что с нею в детстве приключилась. Такой сказ баяла, что кошмары мои ещё жутче стали. Может, Наведар веселился, а, может, виною то, что я Князя Омутов разозлила, камень для подношений его разломав. Зато про Князя самого я много чего сызнала, записываю вот.

(Далее словами Василёны).

Деревенька моя – от городов далеко, на самой границе, с болотом большим рядом. Цеховые лютые не очень-то расторопятся, если что, да и бродячие редко бывают, а нечисти много. Кому её выводить? Вот и повелось издревле у всех деревень, что на границе болот, Князю Омутов подарочки носить, подношения. Задобрить его, чтоб и нечисть поумерил, и руда болотная чтоб богаче шла. Больше всего Князь, конечно, оружие любит, да из хорошей стали – рийнской ковки или захольской. Но такое, понятно, покупать надобно, вокруг руда только болотная. Зато меча хорошего до зимы хватало Князя задобрить – и руда шла, и нечисти поменьше было. А есть ещё, что Князь любит – это кровь человечья. И ею частенько платили-то. Страшно, конечно, перед Светлом стыдно. А ведь повылазят из болота пыри, болотницы да кикиморы – с ними чашей крови не расплатишься, всё высосут. Вот и носили кровь. В болотах идол его стоял. Большой камень такой, чёрный, гладкий. Лицо мужское на нём высечено, а руки – лодочкой, для подношений. Вот в ладони в эти миски с кровью ставили, а то просто лили в них. Громко про то не говорили. Но делали все.

У сестры у моей горе случилось. Жениха её болото прибрало. Пырь, может, утащил или сам оступился, трясина съела – не знаю. Но пропал на болоте. Любила она его сильно. Рыдала денно и нощно. Её уж и успокаивали, и ругали – толку нет, пропадать стала девка. На глазах тухнуть лучинкой. Думали – с горя, а правды не знали. Я вот знала, только малая была, побоялась сразу рассказывать, сестрица меня шибко напугала.

Приболела я тогда, болотница меня покусала. У неё зубки маленькие, остренькие, кожу сразу прокалывают, а на зубах яд. Я ягоды собирала, не заметила её. А она шурх – кусь, в руку вцепилась, кровь пьёт. Насилу её скинула, но она, видать, напилась, побежала прочь. От яда этого плохо очень. Я сначала лежнем лежала, но потом оправилась. Уж и по дому работала, и всё, а рука ныла очень. И ныла несколько неделек. Так, что ночью я просыпалась, уснуть не могла. Вот и заметила, что сестрица моя, её Весной звали, по ночам из дома уходит. Решила я за нею проследить, думала, может жениха нового нашла. А оказалось, она к идолу ходит, и каждую ночь кровь ему носит свою. То-то, думаю, чего это она то ножом обрежется, то на косу наткнётся, как блажная, ей-Светл.

Нальёт крови в ладони идолу, на колени упадёт – и плачет, молит, чтобы Князь ей обратно жениха отдал. Но это уж и не самое страшное. А страшнее, что гляжу – шевелится идол, и ладони ко рту тянет, и пьёт кровь. А после рядышком с нею поднимается из болота жених её – нав навом! Бледный, мокрый, губы синие. А она к нему на шею, целует прямо, обнимает, слова любовные шепчет.

Ну я и пикнула. Весна меня за подглядыванием поймала. И обещала, что меня Князю отдаст, если скажу кому. И чтоб не ходила за нею больше. Я никому не сказала, но всё равно ходила. Тянуло меня что-то, самой страшно, ноги трясутся, слёзы по щекам, а иду. Никак мне взгляда не отвернуть от нава этого было. Спрячусь меж кочек за деревьями и гляжу как с ним милуется. Нав её тоже говорит нежные слова, только совсем голосом другим, ледяным таким, не как у живого был. Сестра совсем плоха стала, бледная как морока. Столько крови давала. Вот однажды и пришёл за нею сам Князь Омутов. Шагнул к ней прямо из идола – высоченный мужчина, статный, чёрная кольчуга на нём и плащ, на голове – венец княжий, только кован будто из шипов переплетённых, на поясе меч в ножнах красивых, борода с волосами чёрные, и глаза – как будто воды из омута в них налили по ночи. А в груди – дыра, а в дыре этой сердце бьётся, светится светом лунным и светом кровавым.

– Ты, – говорит, – краса, помрёшь скоро, коли так каждую ночь приходить будешь.

Голос у него глухой, так и стелется над болотом, будто сама топь говорит. Я замерла вся, дышать забыла, а сестра будто и не испугалась, вскинулась:

– Ну так отпусти его, княже! Цену назови! Хочешь – жизнь отдам!

– Жизнь не нужно. Сердце своё отдай, любви полное, поношу его недельку, любви испробую – и верну. И жениха твоего верну. Даю тебе твёрдое слово.

– Согласна! – кричит.

Князь к ней шагнул, руку протянул, прямо в грудь опустил – и достал сердце сестры моей. Другою рукой своё вынул – и в грудь ей вложил. А её сердечко к себе приладил в дыру.

– Это чтобы ты не померла без сердца-то. Потом обратно поменяемся. Через неделю приходи за женихом.

И исчез Князь, обратно в идол шагнув.

А сестра моя так жениха домой и не привела. Угрюмая стала, злая. К колдуну на поклон даже пошли, чтоб помог разобраться, что с нею, да не успел колдун. Как срок недельный вышел, взяла моя сестра ночью топор наш из доброго железа, не местного, и пошла на болото. Я уж готова была за нею следить. Пришла она к идолу, а там Князь ждёт, а с ним жених её. Руки к ней протянул, бледный, мокрый, зовёт её по имени. А сестра размахнулась топором и снесла жениху голову с плеч. На Князя замахнулась – тот топор поймал одной рукою, другой её поймал за поясок, смеётся, зубы белые скалит. Не зубы даже, клыки волчьи. От смеха его вода по болоту рябью идёт. И вдруг смотрит прямо туда, где я в кустах сижу.

– Что, краса, а у тебя желание какое будет? – говорит.

Тут уж я не выдержала – побежала, что сил есть, Светлу молясь, колёсиком себя осеняя три да по три раза. В деревне подняла всех. С утра пошли на болото, а там ни сестры, ни Князя, ни нава безголового, только топор у идола лежит и поясок Веснин.

Так сестру я больше и не видела, только говорят люди, слыхали, как кто-то на болотах бранится женским голосом да плачет иногда. Это я думаю, Весна с Князем ругается.

Как Тёмн Гадючьего Князя наказал

Бабка Василёна много хольских историй знала. Из колдовского да интересного ещё рассказала мне историю про Гадючьего Князя и брата его – Ужьего Князя. Ужий – он чаще у нас встречается, в Рувии, а вот Гадючий Холывынь любит (эта так сами холы свою Степь называют, Василёна сказала, а себя – холтумы и значит это «народ солнца»; я у Василёны сколько-то слов хольских вообще понацепляла, уж пожалуй и объясниться бы по-простому с холом смогла). И в Холывыне Гадючьего уважают. Нечисть он, конечно, Тёмном посаженная на княжение, и неугодно Светлу, чтобы ему в ноги кланялись, но Василёна сказала, мол, попробуй ты в Степи пожить, да ни разу с гадюкой не встретиться. Вот и умасливают его, задабривают помаленьку (у Светла-то и прощения попросить можно потом, зато гадюка коня твоего или ребёнка не ужалит, коли Князя уважить).

Заговорили мы как-то про Гадючьего Князя, Василёна и рассказывает:

– Жуткий он, страшный с виду, глянет – не то, что человека, дружину целую убить может. Взгляд у него ядовитый. Губы чёрные от яда и вместо крови – яд, от того прожилки чёрные по всему телу его. И глазницы чёрные, ядом изъеденные, нет там глаз, заместо них два уголька тлеют, что у твоего волка, Светл помилуй. Ходит он в кафтане шёлковом алом, в сапогах из мягкой кожи. Ползут по степи его гадюки, везде смотрят, всё слышат… Ему холы дары носят, кто Светла страшится – те гадюк молоком поят, а кто нет – те и кровью людской! Князь, говорят, на дары щедр, и за услужение милостью своей одаривает.

– Это как же Светл-батюшка его ещё не извёл, солнцем гадину такую не спалил? – удивляюсь.

– Хитрый, князь этот. Вёрткий очень. Разгневается Светл, а тот ему давай говорить, как людей от Тёмна защищал, потому как с Тёмном он в разладе, ну у Светла сердечко и дрогнет…

– Погоди, бабуль, ты же говорила, что Тёмн его над гадами посадил.

– Всё так, Вранушка. И посадил. Ты дальше-то слушай, не перебивай.

(Далее словами Василёны).

Налепил Тёмн гадов видимо-невидимо, гады эти и давай расползаться везде, по норам прятаться – не уследишь. Ну тогда Тёмн и посадил над ними двух князей-братьев, ну навроде как у нас княже наместников по городам саживает. Хотел Тёмн, чтоб братья гадами правили, следили, чтоб те не прятались, а зло роду людскому творили, как Тёмном задумано. Ну и стало так. Ужий-то помягче нравом слыл, Тёмна слушался. А Гадючий Князь больно гордый был, что Тёмн не скажет – всё равно по-своему сделает. Так стал над гадами княжить, что те только его и слушаются, а Тёмна не страшатся. Долго ль, коротко, а Тёмн осерчал. Зовёт к себе братьев-князей да говорит:

– Ты, Князь Гадючий, позабыл, кто тебя княжить посадил. Делай, как велю!

А князь ему в ответ:

– Ты, Тёмн, налепил гадов-то, да распустил, и уж не знал, не ведал, что у них и как. Не следил. А я знаю их лучше тебя, знаю как мне с княжением своим быть и сам.

Ну, возомнился Князь Гадючий, в общем. Усмехнулся тогда Тёмн да говорит:

– Ну раз так, раз ты лучше меня с гадами управляешься, то жалую тебе над Трёхглавом моим попечительство. Будешь ему указывать, как души людские изводить в царстве моём. А коли не управишься за три дня – накажу тебя, Князь, да так, что пожалеешь.

– Управлюсь, – князь ему смеётся. – Что мне твой Трёхглав – змея большая!

А Тёмн совсем недобро смотрит, зовёт Трёхглава. Тулово у него змеиное, огромадное, чернее ночи безлунной, пастью дружину заглотить может, а пасти целых три. Спереди-то у него лапы с когтями длинными да острыми, саму землю вспарывают, где идёт, а сзади хвост змеиный в тысячу колец заворачивается.

Стал ему Князь Гадючий командовать, а Трёхглав не слушается, да норовит Князя растоптать. Успокоит Князь одну голову, зачарует пением, к другой пока идёт – а та первая уж и очнулась, и давай зубами клацать. Намаялся Князь. Брат его жалеет, помощь предлагает, а тот всё гордится:

– Сам справлюсь!

Так три дня-то и пролетели. Вызывает Тёмн к себе Гадючьего Князя, а тот, хоть искусан весь да истоптан, всё равно взгляд на него вскидывает, но сказать нечего, не управился.

– Как по уговору, Князь Гадючий. Не справился ты с Трёхглавом, держи наказание моё: будет яд твой тебя самого жечь… Если не склонишься предо мной да не признаешь, что я хозяин твой.

Только сказал, Гадючьего Князя перекрутило всего, закричал страшно так, что навов подземных всех распугал, а на колени всё равно не упал, держится, только бы спину пред Тёмном не согнуть.

– Ну как хочешь, – махнул Тёмн рукою.

А у Ужьего Князя за брата сердце болит. Поднялся он в светла-навь, поклонился Светлу-батюшке, рассказал, как всё есть, да испросил водицы живой из рек, что по Светловым садам текут, в чашу набрать, чтоб брата напоить да исцелить. Светлу радостно от того, что брат за брата вступается, разрешил водицы набрать. Да только спустился Ужий Князь вниз, а тут его уже и Тёмн ждёт – прознал откуда-то.

– Тебе, гляжу, за брата горестно, – говорит. – Так раздели долю его.

И тут Ужьего Князя тоже скрутило-перевертело, так, что воду всю из чаши и разлил. Яд его собственный жечь стал.

Тогда только Гадючий Князь на поклон к Тёмну и пришёл, и говорит:

– Проклятье отыми от брата моего, он тебе верно служил и не перечил. Ты-то со своим братом с рождения не в ладах, не понять тебе, что такое любовь братская, на что способна.

Кланяется Князь, а в словах – ни капли почтения-то. Тогда Тёмн разозлился вправду. Говорит ему, а голос такой, что мороз по земле бежит:

– Отыму я у брата твоего весь яд его, чтобы не жёг. Только деть мне его некуда, в землю не пустить, в реки не вылить – со Светлом у меня уговор. Придётся тебе всё забрать. Станет брат твой без яда, зато жечь его не будет. А тебя за двоих выжжет.

Думал Тёмн, что откажется Гадючий Князь, хотел показать ему, что нету у них любви-то братской. Сильно больно его слова княжьи задели про братьев-то. А Гадючий Князь и говорит:

– Делай так, Тёмн.

Тёмн совсем взбеленился, отъял весь яд Ужьего Князя, Гадючьему отдал. Думал, помрёт тот в муках. А он, вон, до сих пор по белу свету ходит, только нутро ему всё выжгло да глаза. Вот с тех пор-то Гадючий Князь и взглядом убить может, и гадюки такие ядовитые, а ужи вовсе без яду, как и Князь их. А Тёмн до сих пор на Гадючьего Князя злится, да думает, как бы ему ещё насолить. Но и Гадючий Князь в долгу не остаётся, хоть на поклон к Тёмну ходит, а всё втихую от него дела свои делает.

Как я повстречала Фёргсварда и про первых оборотней

Зима та, что я у Василёны и Лета жила, холодная выдалась, трескучая. Намаялись мы, тут от меня толку не было ни капельки – не могу огонь сильнее разжечь, не могу человеку теплее сделать. Вот наоборот – сколько угодно, Тёмновой-то силой. Из дома носу не казали да поближе к печи спали.

А одна ночь такой холодной случилась, что казалось, будто по снегу там лошадь Моривы копытами переступает. Сидим мы, слушаем трески-то эти, да вдруг как начнёт кто-то в ставни бухать.

– Ну всё, – Василёна говорит. – Видать пора нам с Летом, сама пришла!

– Да что ты, баб Василён! Не померли вы ещё, а Морива за живыми не ходит, – говорю и тут же спрашиваю. – Кто там?

А из-за окна хрип:

– Пустите, люди добрые…

Голос незнакомый, не суседский. Мы переглянулись – страшно, я ещё лешек вспомнила, что голос человечий подделать могут… Но всё ж, а если правда человеку помощь нужна?

Спрыгнула я с печи, пока в сени иду, кричу:

– Я открою, а ты смотри, коли со злом – так я невеста Тёмнова!

А оттуда опять хрип:

– Не… Не со злом.

Двери распахиваю, а он мне прямо под ноги валится. Здоровенный мужик, волосы серебряные. Да смотрю – голышом почти, только плащ с опушкою на нём. Я лучинкою-то свечу, а пол в крови!

– Ну мужик! – только и выдохнуть смогла.

– Кровь… След за мною. Придут по нему.

Гляжу на улицу – правда пятна на снегу под лунным светом серебрятся.

– Василёна, Лет, помогите мужику, – кричу, – я сейчас!

А к нему склоняюсь, самой страшно, а пугаю:

– Если что со стариками мне сотворишь, я тебя до Тёмна провожу!

Мазнула по крови ладонью, кожушок свой схватила – и прямо на мороз бросилась. Крови порядочно накапано, но я снегу взяла, с кровью перемешала, и зашептала заговор, чтоб снег кровь-то всю припрятал. Я ещё с хитростью так, мол, для тварей Тёмновых, для нечисти стараюсь, пусть поглубже в землю уйдёт – там хворунов накормит. И бегу, всю кровь прогоняю, а след до леса и глубже. На край стала, и давай пуще прежнего заговаривать, чтоб заговор мой подальше покатился, чтобы всю кровь смыл. У самой в ушах сердце стучит, а слышу сквозь стук голос будто из-под земли да холоднее ночи: «Моя…» Только глаза опустила, пригляделась, а под ногами волчьи следы!

Я скорее домой. Только и думаю, как бы беды не вышло… Но ничего, старички мои нетронуты, кое-как с мужиком управились, поближе к печи его подтащили. Я кровь из сеней прогнала, дверь на все засовы заперла, только потом уж выдохнула.

Мужик лежит, хрипит, да ясно от чего – грудь у него вся исколота, живот исколот – не жилец по всему. Коли б человеком был.

– Василёна, Лет, вы не бойтесь, воды мне тёплой принесите, ветоши. Не зовите никого.

Они перепуганы, не понимают ничего, но делают. Покуда они с водою возились, я к самому его уху наклонилась и говорю, про себя Светлу молясь, чтоб голос не дрогнул:

– Ты, волк, сразу думай: али не тронешь никого, али я тебе сейчас гвоздь золотой в глаз вгоню – и дело с концом.

Гвоздя золотого у меня, конечно, не было.

Смеётся через хрип:

– Невеста… Даю тебе слово колдовское, что не трону людей в деревне.

Чувствую я, что колдовство творится, я уж подскочила, а оборотень спокойный, не шевельнулся. Вижу, буквы божьи замельтешили над нами, и в уговор сложились.

– Это чего? – спрашиваю.

– Так уговор колдовской, – удивляется. – Иль ты мне на слово уверовала? Нет, я бы из без договора никого не тронул, но решил, что тебе так покойнее, чем гвоздём стращать. Коль нарушить решу – и так помру, без всяких гвоздей.

Я про такое и не думала, а ведь и правда – колдовское слово мир слышит, и Тёмн со Светлом вечно уговоры заключают, а чего бы и колдунам так не уметь. Я уж промолчала, чтоб за умную сойти, а оборотень улыбается – понял, что малоучка я.

– Больно очень, – говорит. – Раны золотые.

– Терпи, – отвечаю. – У меня, может, и получится твои раны заговорить. Человечьи не смогу, а твои смогу.

– Судьба, значит, – и смеётся всё, хоть кровь со рта течёт. – Фёргсвард меня звать, Светлов Меч по-рувски.

– Хорош Светлов меч… А я – Врана.

– А я уж доверился тебе…

– Потому что волосы у меня вранового цвета! – прикрикнула даже на него, а самой смешно и страшно. – Ты поверь, гвоздь, ежели что, воткну!

– Нету у тебя гвоздя-то.

– Был бы – не забоялась и воткнуть!

Спорить даже не стала, не очень-то Фёргсвард гвоздя этого страшился. Да ещё и кошки проснулись поглядеть, что за шум, сели кто куда, и на печь, и на лавку, а всё за оборотнем внимательно глядят. Но не воют, не кидаются на него.

– Смотри, Врана, даже кошки не в тревоге, – кивает. – От того, что чуют – не со злом я. Иначе бы изукрасили мне лик коготочками. Кошка – умный зверь, кошке верь!

– Ты и гусляр ещё…

– Это у нас поговорка такая, а в перевод на ваш всклад получается.

– Ну я-то не дорожница…

Фёргсвард рассмеялся так весело, что я даже улыбнулась – приятно, когда шутку непростую ценят. И вообще мне Фёргсвард понравился. Понял ведь, что вру, но клятву колдовскую сам произнёс. Стала я его лечить. На лавку уложила, старичкам своим велела не пугаться, да тихо посидеть, не смотреть, что делаю. Воду Тёмновым холодом заговорила, стала золото из ран вымывать. Фёргсвард сидит – краше на костёр кладут, да в шею мою всё смотрит, зубы стискивает.

– Только не кинься, – предупреждаю.

– Да ты не бойсь, я себя за холку крепко держу… А руки у тебя… чу́дные. Как проведёшь – так боль отступает. Слыхал я, что невесты Тёмновы нечисть исцелять умеют, да не видел ни разу.

– Я волков так-то тоже не гладила, – говорю.

Раны все вычистила, в плащ его завернула, а сама в сени отошла, ножом по руке полоснула да крови ему чарку набрала. Возвращаюсь – уж носом водит ровно как пёс, что молоко унюхал.

– Пей, – говорю. – Скорее твои раны затянутся.

– Да зачем ты, Врана, я крепкий, так бы справился…

Но вижу, как не терпится ему, как губы кусает да зубами скрипит. Жуть оно – волком быть, думаю.

– Пей, давай. А то придут преследователи твои, а ты на лапах не стоишь. Я след кровавый замела до самого леса и глубже в лес, но лучше тебе поскорее восвояси уходить отсюда, раз за тобой погоня какая.

Он чарку взял, головушку передо мной склонил, а после в один глоток всё выпил, стенки облизал. Бороду-усы вытирает, а я гляжу – раны на нём схватились, будто уж месяц в постели пролежал.

Смотрит на меня глазами своими сверведскими, синими совсем, будто тёмная вода:

– Не знаю, чем тебе отплатить за такое, Врана.

– Тайн с тебя возьму. Да послушать хочу, кто за тобой да зачем гонится, что случилось.

– Расскажу. Спать всё одно не стану, караулить буду.

Собралась я Фёргсварда слушать, в одеяло закуталась – продрогла сильно на морозе, а он смотрит, хмыкает, и выдыхает вдруг резко так: «Тепло!». И тут же огонь в печи взмётнулся, а по телу по моему тепло волной прокатилось. Чувствую как от него силой колдовской веет, и сразу буквы божьи разглядела.

– Что это ты, колдун ещё? – удивляюсь. – Я и не почуяла!

– Лютый охотник я. Слыхала, небось, байки вполголоса, что каждый второй лютый оборотень. Не совсем то байки. Кусаны, пожалуй, все, кто на волков ходит. И умирают лютые, сама понимаешь, нередко. А, что колдовскую силу, что волчье проклятье я скрывать умею.

Старички мои выглядывают, что, мол, у вас тут. Я тогда со спокойным-то сердцем им и отвечаю:

– Фёргсвард – лютый охотник, да недруги его сильно поранили, пусть у нас пока побудет.

Василёна и Лет даже повеселели от таких-то вестей. Лютого пригреть – это хорошо и понятно, уж не знаю, как бы я им говорила, что Фёргсвард волк. Не говорила бы, верно, совсем соврала. В общем, уложила я своих старичков, к Фёргсварду вернулась.

Меня уж интерес так изъел – ни в сказке сказать. И сказ охота послушать, и про волка-лютого.

– Вижу, ты тоже охотница, до сказов! – смеётся.

Ну ещё бы – я на месте ужом ёрзаю от нетерпения-то.

– Я вот не слыхала, чтобы люди говорили, что лютые – волки, – говорю.

– Ну как же?! – аж возмутился Фёргсвард. – А про Первого лютого охотника хотя бы?

Я припомнила:

– А, так-то да. Его Первая оборотница по воле Тёмна волком сделала.

– Не по воле Тёмна вовсе! – возразил Фёргсвард. – От любви же.

– Да ну, придумываешь!

– Не очень-то я на придумки силён, а за охотничество своё много слышал. Вот ты знаешь, кем Оборотница была?

– Да, Тёмновой невестой и была. Сперва, правда, колдуньей умелой и прекрасной. От неё Тёмновы невесты пошли.

– Ну и вот! – так сказал, будто всё ясно.

– Не понимаю я, давай толком уж рассказывай, раз начал! – я поближе к печи и Фёргсварду пересела.

Вижу, он даже с охотою рассказывать стал. Я уж потом, как сказ про обращение его послушала, поняла, от чего ему разойтись сперва хотелось – тяжко такое сказывать. Ну и поняла, от чего про любовь начал.

– Всё так было: действительно влюбился Тёмн в колдунью, явился к ней, а она его отвергла. И не мог Тёмн её заставить никак, ещё и Светла страшился, ведь колдунья человеком была, могла и к батюшке своему воззвать. Тогда хитрость Тёмн придумал. Пришёл к Светлу и давай ему расписывать, какую он вещицу хорошую выдумал для брата, в примирение: мол, а выбери ты себе среди людей девушку (или девушек!), назови их невестами своими, а то одиноко же, да и без женской руки в доме плохо. Светл сперва отказался, тогда Тёмн стал умасливать, мол, да ты их сразу в жёны не бери, надели, вон, силушкой людей исцелять, пусть тебе на земле помогают. И так красиво вырисовывал, как они людей защищать станут, что Светл и согласился. Ну Тёмн тогда обрадовался, мол, для равновесия нашего и я буду невесту выбирать. Светл и не рад, а назад поворотить заупрямился. Вписали в Уложение Мира себе невест. И Тёмн явился к колдунье, сказал, что будет та его невестой. А она ему, мол, да я лучше на волке женюсь. Это тогда волки тоже были, но на четырёх лапах бегали, как собаки, Тёмн их налепил супротив Светловых псов. Они скот таскали, детей иногда, животных лесных загрызали, в общем, не любили их люди. Тёмн улыбнулся зло, да показывает ей Уложение, мол, правило мира теперь такое. А она его колдовством в ответ! Понял Тёмн, что не уговорить колдунью никак, тогда сказал: «Можешь ты колдовством спасаться, но я-то вечен, всю жизнь на то, чтобы бегать от меня, потратишь. Не до тайн тебе станет, не до знаний». А она, конечно, пуще всего знания да тайны любила. «Но хочешь, уступку тебе дам: ты моё благословение возьми, и можешь со мной не идти, покину тебя… А благословение такое: не сможешь среди людей быть, кого полюбишь, того убьёшь, жаждой будешь мучима, но сильной станешь». Колдунья подумала и согласилась: она и так-то отшельницей жила, а любила лишь знания, а чтобы Тёмн её оставил, ей, конечно, хотелось. Тогда коснулся её Тёмн, и переменилась колдунья ликом, шерстью покрылась, когти у неё выросли, и лицо волчьей мордою страшной стало. Так вот Тёмн Светла дважды провёл: и невест себе заполучил, и оборотней. А Светл и сделать ничего не может – сама колдунья согласилась на такое. Это первая часть.

– Да, – говорю. – Слыхала похожее. Её люди стали бояться, Лютью звать. Охотники, ещё обычные, стали ловить, да заодно волков всех перебили.

– Не, волков потом перебили, когда ещё страшнее случилось. Там про любовь как раз… Вот, слушай: ушла колдунья-волчица в дремучий лес, чтобы никого не тронуть. Поняла она, что жажда её – жажда крови. Стала с волками жить, вместе с ними охотилась, да не унять жажду животной кровью было. Ни думать не могла толком, ни тем более тайны познавать. Тогда выбрала она самого дурного человека на свете, по смерти которого никто слезинки не проронит – и съела. А оказалось, что по нему гореватели сразу нашлись, лишь увидели тварь лютую с глазами горящими да представили, что она так каждого съест. Вот тогда и вызвался первый охотник на Лють лесную. Был он и стрелком хорошим, и клинком владел, следы читал лучше всех. Испросил у Светла благословения, у колдуна золотой меч и стрелы справил – и на охоту пошёл. Это, кстати, с тех пор люди золото стали пользовать не только для защиты, но для охоты…