Вороньи сказы

– Ох, Светл-батюшка, что делается-то! – говорю и Светловым солнышком себя осеняю. А огонёчки голубые давай скакать, будто сказать что-то хотят, хоровод вокруг камня водят.

Я посошок в землю воткнула и давай камень этот обходить да осматривать. Огромадный кусок руды болотной, я таких отродясь не видывала. Коснулась – стонет, и искорки вокруг сразу же голубые да красные.

– Что ж такое тут случилось, – бормочу. А и вправду, думаю, погляжу-ка я, что случилось! Хлад говорил, что Тёмновы невесты могут прошлое ведать, да не пробовала никогда такое делать, не учил меня он, понятно. Ну, думаю, а на что я невеста Тёмнова?! Уж он-то всё на свете ведает, может через него как получится.

Дальше уж по наитию всё устроила: выбрала лужицу, где луна отражалась, заговорила свет её – и будто бы зеркальце стало.

– Зеркальце лунное, именем Тёмна, жениха моего, покажи, что тут было, да что за камень такой! – говорю, и смотрю, чтоб голосок не дрогнул.

Холод по рукам заструился, да слышу, будто шёпот с болота прилетел: «моя». Ну а больше никакой жути, и Тёмн-то за мною не явился. Зато жуть вся будто в зеркальце осела: вижу идёт болотом мужчина, взгляд чёрный, недобрый и тяжёлый, а за ним трое – мужчина тоже, женщина да мальчишка маленький, все будто очарованы. Вижу потом как камень этот из-под воды поднимается, как хватает этот Чёрный Взгляд мужчину, нож выхватывает, бьёт по горлу – и кровь его на камень проливает, прямо на лица и черепа, и те стонут и воют.

– Возьми, Князь Омутов, подношение моё кровью людской! – кричит. – Силы дай ещё, ещё знаний!

Когда женщину за волосы схватил – я уж смотреть не стала, ударила рукой по воде, зеркальце будто и разбилось, и снова лишь лунное отражение передо мною.

Сижу, сердце ухает, будто от люти убежала. Князь Омутов – это, должно быть, из нечистых князей, я слыхала, он вроде наместник у Тёмна над всеми болотами. Да вот не слыхала, чтоб жертвы человечьи ему кто приносил. Посидела, подышала воздухом ночным, на огоньки поглядела, как всё кружатся да прыгают. То ли сам Князь Омутов меня к камню позвал, мол, смотри, где силы колдовской добыть, то ли души убиенных помощи искали – вот и думай. Думала я, правда, недолго. Поднялась и накрепко решила камень этот разворотить. Пусть он Князя болотного, думаю, пусть на меня серчает, а больше такого не надобно тут. Пригодилось мне опять моё Тёмново колдовство – прокляла я камень этот так, чтобы раскололся весь, рассыпался. Ох и тяжко было! Заклятый камень, да как бы не самим Князем Омутов-то! От мысли этой мне, конечно, чуть горделиво стало, ну как я его разломаю! Только первая трещинка в нём наклюнулась, а из неё – скок! – огонёчек. И пошли из этого камня огонёчки сыпаться, разноцветные всякие, который красный, а который и вовсе белый. Тумана натянуло так, что ног не видать, только огоньки в нём пляшут. Слышу – болото стонет, воет, и давай в тумане мелькать что-то чёрное да большое, да мелкое, и пищит и рыкает, и булькает. Не по нраву Князю пришлось, что камень его разрушила. Вся болотная нечисть поднялась ко мне – и пыри, и кикиморы, и болотницы, вода вокруг забурлила. Глазки у них горят, да не похоже, что в этот раз не тронут. Ну всё, думаю, конец, ножом не отбиться от такого. Давай заклятия ограждающие читать да Тёмном тварей стращать, а их только больше становится. Огоньки вокруг меня вертятся, вроде защитить хотят, но не по силам им, душам измученным. Ладно, думаю, Морива-смерть их найдёт теперь уж, да и меня заодно. Жалко только, что пожила так мало, не все тайны мира сведала, да и путь мне в темна-навь. Вот уж первые морды оскаленные рядом показались, жабьи, большие, а зубья как у вепря, а когти, как у рыси на перепончатых лапах – пыри, значит. Хотели на меня броситься, да вдруг дудочка в темноте заиграла. И мелодия такая весёленькая, ну чисто на празднике. Только пыри от этой мелодии как завизжали, как кинулись в разные стороны. Чувствую, меж ног кикимора проскочила, а рядом другие – и все наутёк. А огоньки знай себе пляшут. Сыграла песенка, и никого не осталось из тварей болотных.

Вокруг туман, лучинка из него ничего и не выхватывает. Дудочка затихла, и тишина такая настала, что громом сердечко моё бьётся. Вижу – в тумане голубой огонёк горит повыше других.

– Ау! – кричу. – Есть кто тут? Кто на дудочке сыграл? Покажись!

– Есть, – слышу голос молодой. – Только, коли покажусь тебе, не пугайся.

– Да после такого разве страшно будет! – ему в ответ кричу со смешком, а у самой сердце к хребтине жмётся.

Туман расползаться начал, и вижу я его: молодой паренёк, меня постарше с виду, волос медовый, а заместо глаза одного дырка как у черепа и в ней огонь голубой горит. И руки – не руки, кости!

– Ой, – говорю, и назад от него, ногою в болото!

А он ко мне подался – ловить. Тут я пуще прежнего давай дёргаться, чуть вместе с ним в болото не свалилась. Схватил меня рукою костяной, да говорит:

– Осторожней, девица! Я тебе зла не сделаю, смотри сама, хотел бы зла, уж не стал бы нечисть прогонять!

– А… ежели сам кровушки моей хочешь!

– Ах, вот что подумала, девица… – вытащил меня из болота, отпустил. – Наведар меня звать, я пастух огоньков. В болотах, в лесах их ищу и к дорогам вывожу, чтоб Морива быстрее их нашла.

– Знаю про тебя! Мне наказали тебя беречься… – и смотрю ему в глаза-то: один зелёный, человечий, а один огненный.

– Про меня всякое сказывают, всё больше дурного, потому как, смотри, красавец я какой. Видно, что не Светл в макушку поцеловал. Хочешь – бойся, а из болота я тебя выведу. А то, ишь, работу мою отнимаешь!

И смеётся. А огоньки вокруг него уж крутятся.

Я как отдышалась с первого-то впечатления, меня тут же любопытство разобрало. Вопросы с губ полетели: кто таков, почему таков, откуда? А он волосами трясёт, смеётся:

– Ты бы хоть назвалась, а то так и буду девицей звать! Оттуда я, девица, таков я, девица…

– Прости, Наведар, есть за мною беда, как интересное что-то встречу, вперву очередь думаю, как бы побольше разузнать. Зовут меня Враной. Спасибо тебе, что от нечисти болотной спас!

И кланяюсь ему в ноги.

– Ну будет тебе! Ты тут доброе дело сделала, души томящиеся спасла, это мне тебе кланяться надо. Пойдём, Врана, провожу до дороги, да и души выведу.

Достал он дудочку из-за пояса, чёрную, будто костяную, как руки его, поднёс к губам – и полилась мелодия звенящая да манящая. Огоньки тут же за нами двинулись, покачиваясь.

Он всё играл шёл, а я уж молчала с расспросами-то, потому как делом он занят. Вывел к дороге, подальше от деревни, тут и огоньки в травку сели.

– Заберёт их Морива к рассвету, всех развезёт по нави – кого в светлу, кого в темну… А тебе, Врана, доброго пути!

– Стой, – говорю. – Ничегошеньки про тебя я и не сызнала!

А он мне улыбается.

– Ну раз больше не боишься, хочешь, погуляем с тобой как-нибудь под солнышком, я под солнышком краше. Пойдёшь утром из деревни, возьми дудочку и наиграй вот…

И сыграл простенькую такую мелодию. Я легко её повторила. И успокоилась как-то: ну раз под солнышком, так всё не так жутко. А он поклонился мне – и в туман нырнул болотный, только я его и видела.

Всё любопытство моё, как верх берёт – так и нету во мне страха. Ну ладно, думаю, сразу не съел, так, может, зря Хлад жути нагонял. Нагадал он что ли, что я Пастуха встречу? Всё думаю, чего речь про него вообще завёл. Если нагадал – так гадание на будущее, какой бы ты колдун знаткий ни был, это ученье неточное. Это как глядеть на страницы ещё не написанные, по былому додумать можно, что будет, но может и по-другому выйти. Другое дело на уже написанное в Уложении гадать, это вот точно, да только когда Хлад про Пастуха речь завёл, я даже и не знала, что в Сорках окажусь. Углядел он там в моей судьбе что-то смутное, вот и распереживался. А я всё же попробую, не каждый день с таким нечистым-то встречаешься, надо знания хватать, пока дают.

Как и чему Пастух меня учил

Села писать, а сердце всё колотится и руки трясутся. Но попробую толком рассказать, что недели последние со мною творилось, уж запомнила так ярко, что вовек не забуду и без книги.

Встретилась я с Наведаром поутру. Не соврал он, под солнышком Пастух ровно что княжич какой, глаза необычные, разноцветные, один зелёный, а тот, что огнём ночью горел – синий, как у сверведа. А руки не костяные вовсе, тёплые, людские. Красен, другого и не скажешь про него. Уж я перья-то распустила, будто птица-паулин, сама вид делала, что и не нравится он мне, что меня колдовство заботит да истории его, а всё смотрю исподтишка – улыбается али нет. И думать забыла, что нечисть передо мною.

Проводил он меня от одной деревни к другой, говорили о всяком – и про колдовство, и про жизнь нашу, на дудочке мне играл.

Я и спросила у него:

– А чего ты Пастухом зовёшься? Я слышала, что ты большой силы…

– А кто же я, как не Пастух?

– Князь…

Внимательно он на меня так глянул.

– Только ежели над дудками. Над душами Морива княжит.

И сразу-то давай меня пуще прежнего про жизнь расспрашивать, да про невестину долю. Очень уж его волновало, люба ли я Тёмну.

– Ну тоже ты, Наведар! Откуда мне знать, раз я его не встречала, слава Светлу, ни разу.

– Не пропустишь такое. Коли ты умная, нечисти помогаешь или людям вредишь – обратит на тебя внимание всенепременно. Слышать шёпот его начнёшь, в зеркалах видеть его лик, подарки дарить будет. Ну и колдовать поможет, коль что.

Сердечко прямо и застыло – колдовала именем Тёмна-то.

– Я, конечно, умная да умелая, но всё больше людям помогаю. Не интересна ему, небось, такая невеста.

– Хорошо, если так! А то будет соблазн к нему обратиться за помощью, а помощь у него, всем ведомо, с горчинкой. Ты лучше, даже если совсем худо, даже если Князь Омутов какой к тебе явится, Тёмна не моли, сама спасайся.

– Думаешь, сильно я его рассердила, Князя Омутов-то?

– Сильно, – и кивает, и вздыхает. – Ему там, видать, кто-то кровью людской дань платил, а ты всё нарушила.

Ну приуныла я тогда, конечно.

– Может, Светла о заступничестве попросить?

– Толку меньше, чем от Тёмна. Давай я тебя лучше песенкам поучу разным, глядишь, помогут.

У меня подозрения в душе зашевелились змейками сперва, и тут же как громом поразило – ну нечисть же Наведар, а не пастушок простой. Я ему осторожно в ответ:

– Ты не обижайся, Наведар, очень мне про тебя интересно, и про игру на свирельке тоже, но всякое я слышала…

Он погрустнел весь с ходу, вздохнул:

– Понимаю, навий сын я, а ты – человечья дочь. Тебе меня опасаться Светлом от рождения нашёптано, не извиняйся за божьи ссоры. Думаешь, беда с тобой случится от того, что со мной водиться станешь. Может такое статься, я по правую руку от Моривы хожу. Но сам я зла в сердце не держу на людей, не Тёмн. Грустно мне, одиноко, вот и ищу с кем поговорить.

Я растерялась, а он будто всё чует:

– Ну да ладно, не беда! Песенку мою ты знаешь, если вдруг надумаешь на свирельке играть поучиться – позови.

– Хорошо, – говорю.

Вот довёл он меня тогда до деревни, и пропал. Я выдохнула сперва – ну пронесло, вроде. Денёчки побежали, а я, работу делая, нет-нет, да подумаю: а хорошо бы заклятьям свирельным научиться. Вообще-то я даже не знаю, как лють засыпить, хоть свирелька и есть: просто ли на ней играть или вдруг особая песенка есть… Собралась, в общем, через недельку. Только решила, что сразу заплачу, как нечисти: порезала себя да набрала крови в бутылочку. Ну и пошла ночью дудеть его песенку, чтобы обликом красивым не обманываться.

Наведар явился из дымки, кланяемся друг другу:

– Здравствуй, Наведар! Решила я у тебя всё же поучиться на свирельке играть. Вот, возьми от меня плату наперёд.

И бутыль ему протягиваю.

– И ты здравствуй, Врана… Какую же плату… А, ясно. Решила, что со мною, как с нечистью надо.

И голос такой у него грустный-грустный, и смотрит на меня – глаз огнём горит.

– Что ж, возьму твою плату, но только потому, что в тебя обратно её уж не залить! Бледная-то какая, ой зря.

– Нет, я честь по чести хочу.

А сама и правда на ногах не очень держусь – голова кружится. Усадил меня Наведар на пень, сам напротив сел на кочку. Я в лес подальше зашла, чтобы людей не напугать, да сама что-то забоялась – меня-то тоже никто не услышит. Но так себе решила, если будет Наведар меня убивать, прямо сразу Тёмна позову. А он ничего, бутылочку за спину убрал, а дудочку из рукава достал.

– Ты, главное, каждый день мне такие подарочки не носи, а то Морива за тобой раньше времени прискачет, – и улыбнулся, жутковато с глазом огненным-то.

– Хорошо, – киваю. – Я, знаешь, свирельку завела от люти, а вот думаю: не нужна ли мелодия особая для того, чтоб засыпить её?

Наведар призадумался:

– Так… Особая не нужна, но знаю я мелодию, которая не только лють, от которой это Светлово спасение, усыпит, но и вообще любого, прямо всех вокруг. Только дай сперва зачарую тебя другой мелодией, чтобы ты не уснула. Её вот тоже поучить можем.

Понеслась мелодия над лесом – тихая, будто ветерок в траве шуршит, а после как будто то ли затихла, то ли вправду с ветром слилась.

– Готово, а теперь слушай и вон на птичек смотри. О, белка, гляди! Сейчас мы её тоже зацепим.

Другая мелодия полилась, чисто колыбельная, тягучая, я аж зазевала во весь рот.

Гляжу, птички, что на ветвях были, там умолкли, а некоторые и попадали! Белка на ветке клубком свернулась.

– Вот, спят, маленькие. Но она и человека возьмёт, и нечисть.

– Чуднó! Как так выходит? Ты слов не говоришь, как мир понимает, чего ты хочешь?

– Так слово, это что? Это звук. Умеют же колдуны по-змеиному колдовать, по-ветряному, только лишь звуками, вот и я так.

Я как с кем знатким говорю, так чуть не порвусь. Скажет чего, ему само собой, а меня от вопросов распирает сразу: как по-змеиному, как по-ветряному.

– А как…

– Ежели что, я так не умею, только дудочкой. Речь змей да ветров учить надо, это в Степь, верно, идти. Там точно колдуны такие есть. Давай я лучше покажу, как дудочку держать. Если не боишься!

– Не боюсь я ничего.

Присела обратно, смущённая. Он мне всё показал – как пальцы ставить и как дуть, к утру я уже песенку эту выучила. Распрощались с ним, уговорившись, что он меня может и другим мелодиям научить. Я специально притаилась за берёзками, хотела посмотреть, что Наведар с кровью делать будет – сразу выпьет или унесёт с собой. А он взял бутыль да вылил всю кровь под дерево, зашептал, а корни её впитали.

Странно это, конечно, было, что нечисть крови не жаждет, прислушалась я к себе – ничего плохого не почуяла. Ну и успокоилась. А зря.

Как поутихли мои тревоги, стала я всё-таки днём с Наведаром видеться: и теплее, и светлее, и веселее. Проверить его, всё ж, решила: как он просил, не стала больше плату кровью приносить и следила, не смотрит ли на шею мою. Он как заметит, что я исподлобья кошусь – смеётся. Но крови не просил, и ни разу на меня не кинулся, даже жадно не глянул. Я и послабилась. Учения его слушаю, сама повторяю, а между говорим с ним о всяком. Решилась я его спросить:

– Имя у тебя… странное такое. Кто ж ребёнка своего так назвать не побоится? Навий дар. Или ты сам себе такое взял, как колдуны делают? По-другому тебя от рождения звали? – щебетала я, пока передышка у нас, хлеб водой запивала, а он поглядел на меня так пристально, что я чуть не подавилась, и говорит негромко:

– Нет. Имя у меня от рождения такое. Только не навий я дар, а дар наве.

– Тебя мертвячке отдали? – не поняла я сразу.

– Родила меня нава. Только тайна это, тебе скажу, потому что знаю, что во зло её не используешь.

Подсел ко мне на ствол поваленной берёзки и зашептал на ухо, да так близко, что волосы его мне щёку щекочут.

– Сын Моривы-смерти я. Потому ей и помогаю. Ты бы если её видала хоть разок – сразу бы всё поняла, она днём прекрасней всех лучезарниц вместе взятых, а ночью у неё пол лица – кость. Силы мне колдовские от неё достались, поэтому души меня слушают, за дудочкой моей идут.

У меня хлеб поперёк горла встал, насилу проглотила. Гляжу на него, напряглась вся, а сама прочитать не могу, пятнами божьи буквы плывут, слова в копилочку не ложатся. А он улыбается, как будто довольный, что такой секрет мне открыл.

– Так значит, полюбила Морива кого-то? – я уж не сразу нашлась, что сказать. – А можно ей так? Светл с Тёмном не прогневаются?

Улыбка у Наведара совсем недобрая стала, я отшатнулась даже, проговорила быстро:

– Да жутко это. Ведь если Морива кого полюбит, ей потом душеньку его всё одно забирать. Горько!

– Отец мой душеньку Мориве не отдаст, да и не помрёт просто так.

– А кто отец твой?

– Это вторая тайна. За неё плату попрошу.

Ну вот, думаю, доспрашивалась, придётся шею подставлять, тайну-то вызнать жуть как хочется, небось, никто такую не знает.

– Пообещай, что со мною год проведёшь, каждый день вместе.

На кровь я готова была, а такого забоялась. Так-то я не каждый день Наведара звала, потому как после учений его голова у меня трещала, и сил не было, тяжко дудочка колдовская мне давалась. Ну это я так думала. А тут будто шепнул мне кто в голове (уж надеюсь, не Тёмн, а Светл) – не соглашайся, мол, вдруг это он из тебя силы тянет. А он и правда после учений наших весел был, а меня будто волк жевал.

– Страшная, видно, та тайна. Ты не злись на меня, Наведар, я к тебе и так приходить буду учиться. Но с тобою рядом тяжко, видно, потому, что простой я человек, а ты Моривин сын, боюсь, что не сдюжу год-то рядом.

Он тогда погрустнел сразу весь, и ещё тише говорит:

– А я боюсь, что не придёшь, один останусь.

Руку мою взял – и целует! А губы у него тёплые, человечьи. Я тогда и смутилась, и напугалась (не очень-то ко мне до того мужики липли, только ежели тати на дороге), и Тёмн ещё знает сколько чувств во мне переборолось. Подскочила с берёзки, аж свирельку выронила.

А он глядит грустно.

– Извини, – говорит. – Хочешь, так тайну расскажу?

– Может, и не надо мне её знать, – говорю, а уж голос дрожит.

– Может, и не надо, – кивнул тогда, свирельку подобрал, мне протянул.

А сам поклонился, и в лес пошёл. Только я моргнула – пропал в солнечном блике меж листвы золотой. Ой я и перепугалась тогда, а вдруг не отзовётся больше на песенку! Но не того боялась, глупая. Отозвался, как следующий раз позвать решилась.

Так и не сызнала, кто у Наведара отец, но думки у меня про это – одна другой страшнее.

Побоялась я парочку дней, и опять позвала учителя своего, снова стали играть да говорить. Он будто бы и не помнил про отказ мой, такой же весёлый, взгляда дурного не кинет. Мелодий он уйму знал, а если которую не знал, выдумать мог на ходу. Хочешь – песенка, чтоб не видел тебя никто, а хочешь – наоборот, чтоб нравиться всем, взгляды притягивать. Или чтобы огоньки-души за тобой шли, чтоб нечисть разбегалась – всего уж и не перечислишь, что он дудеть умел. Даже такую песенку мне придумал баловства ради, чтобы волосы сами собой в косу заплетались. Играешь, а они как змейки по плечам ползут да перевиваются, и коса тугая такая выходит, нигде волоса не торчит – загляденье!

Тяжелей всего мне мелодия далась, что душеньку за собой зовёт.

– Хочешь, – говорит мне Наведар, – научу тебя огоньки звать?

Я от Наведара уйти скоро собиралась. Хоть осень и тепла была, что шёрстка у Огнеуха, а всё ж последние дни осенние шли. Пока мы меж деревнями бродили, я себе домик нашла у двух старичков в деревне Сохне под городом Лесоречьем (это всё в Игривском княжестве, ближе к Угольскому уже), так не к ним же Наведара звать. Думала, придумать не могла, как ему сказать, а ну осерчает! Он хоть речь про то, чтоб с ним на год остаться, и не заводил больше, а всё что-то грызло меня. Как не погляди на него – хороший он парень, даром, что нечисть. То ягод лесных принесёт – крупных, сочных, то яблочек диких, но сладких. Уж больше за руки меня не хватал, а всё видно – льнёт. Под подол ни разу не лез и вообще не неволил ни к чему, мол, хочешь – приходи, а не хочешь, устала аль ещё чего – не приходи. Вроде даже сил от меня убывать меньше стало, а на душе всё одно тревога. Говорю ему тогда:

– Ну уж если огоньки зачаровывать научишь – это я у тебя всему выучусь, пожалуй!

Посмотрел на меня, улыбнулся. Но вижу, что намёк-то уловил.

– Не всему! Ещё я песню знаю, которая двери в Дрёму открывает, но этому учиться долго, сразу не выйдет.

– Да ну, в Дрёму? Там только сны людские гуляют, и не каждый колдун туда даже заглянуть может, а ты говоришь – дверь!

А он знай, улыбается, мол, вот такой уж я.

Про Дрёму мне страсть как интересно стало, но и про огоньки узнать хотела.

– Эх, давай уж про огоньки. Жалко их, бедных. Если встречу где в болоте или в лесу много, буду знать, как к дорогам вывести.

И стал он меня мелодии этой учить. Я несколько дней старалась, пока вышло! Он когда первый-то раз заиграл, к нам скоро огонёчек красный из леса приплыл по туману, будто ладья рийнская, качаясь. Мы его потом к дороге вывели, оставили Мориву ждать. А мелодия эта до того тревожная, кажется, что и твоя душенька за ней плыть хочет. Вот это-то сложней всего было – играешь, а на тебя тоска такая накатывает, и ноет в груди. Насилу справилась я с этим чувством. Но, думаю, часто такое играть либо привыкнешь, либо умом тронешься. Сама огоньки звать стала – отзывались! Ещё я некоторых из леса вывела, не очень-то нечисти пугаясь. С Наведаром рядом казалось, что и кощей не пристанет, а лють какую и вообще самим охотить можно.

В общем, научилась я мелодию эту ладно играть, а Наведар мне говорит:

– Есть ещё одна. Чтоб души живых звать. Покажу тебе, ты только не пугайся, я осторожно.

Я пока решала, что сказать (и жутковато мне стало, и любопытно, ну как всегда у меня), он уж и играть начал. Я-то думала та мелодия тоскливая да тянущая. А вот нет! Будто руку кто ледяную мне в грудь опустил, рядом с сердцем заскрёб… А потом в глазах потемнело, так меня дёрнуло! И вижу уже, Наведар меня на руках держит – только со стороны вижу, будто путник какой случайный. Лежу я, глаза закрыты, бледная – ну чисто нава. Только будто бы дышу… На руки гляжу – на те, что при мне, а не у тела моего – а они полупрозрачные и дымные такие, как туман с болота. И вся я такая дымная. А в груди огонёчек горит белый с голубым ободком. Тут я перепугалась уж не на шутку – морокой меня сделал!

– Не бойся, Врана, вот тело твоё, когда захочешь – ты в него опустись – и вновь человеком будешь. Оно не скоро без души помрёт, будет лежать как в непробудном сне… Ах, какая душенька у тебя необычная, красивая! Не видел я таких. Дай, полюбуюсь…

Я со страхом тогда не сразу справилась. Но как справилась, стала я парить над землёю, со всех сторон себя разглядывать – как есть, морока. Душа заблудившаяся. А Наведар на пенёчке сидит, тело моё держит – осторожно так, бережно и на огонёчек глядит, а я отблеск его в глазах Наведара вижу… В общем, перепугалась опять, толком морокой и не побыла, только подумала, что хочу обратно в тело своё, к нему поплыла, опускаться стала. Огонёчек груди живой коснулся, и всё на место встало, и вот лежу я уже на руках у Наведара, холодею.

– Вот так можно из человека душу вызвать.

Говорит и целует меня в лоб, в щеки, в губы! Глаза прикрыл, лицо блаженное. Мне бы заклятием его каким приложить, а из головы все слова тут же пропали, и дёрнуться не могу, сил никаких. Зажмурилась, начала лопотать слова обережные, а они сыплются, как листья осенние, крошатся. Вдалеке чумка закричала надрывно, и вороны взвились в небо, закружили, загалдели.

Думала, что всю-всю жизнь из меня выпьет Наведар, но чувствую —отпускает. Только проморгалась – никого нет вокруг, а я лежу на мхе в траве, и рядом моя свирелька валяется. Лицо горит, а тело холодеет, будто к кольям ледяным, что в Тёмновом царстве, прислонилась. А в груди стонет, томится душенька.

Больше я Наведара не позову, Светл видит, не позову. До сих пор душа болит, кошмары снятся и тоска такая накатывает, хоть волком вой. Получается, цена такая за знания колдовские, что не каждому ведомы. Что же дальше на моём пути случится? Хорошо хоть, первый снег начался, зиму отдохну без научения.

Как девушка Весна Князю Омутов сердце отдала

Поселилась я у Василёны и Лета. Мальчишки их давненько уж дома не жили, все в княжьей дружине, а единственная дочь по большой любви с бродячим лютым ушла. Вот так и вышло, что места в избе много, а всё пустое. Хорошие они люди оказались, а меня приняли, как доченьку родную, от платы отказывались, я уж еле умолила чуточку лунек с меня взять.

Дни зимние долгие. Я бы, наверно, на стену полезла, если б не Василёна. Хоть и думала, что наученья с меня хватит пока, а скоро захотелось ну хоть чего-нибудь, хоть крупицу. Котов зарисовала, шерсти с них начесала, когти собрала. За снегом ходила – высматривала на полотне белом, может, хоть домового какого следы. К далёкому вою прислушивалась, пыталась угадать – лешка или волк.