Вороньи сказы

– И что, скажешь, что влюбился он в неё? – я аж фыркнула, такой неправдою мне показалось, что человек в волка влюбится.

– Вот и скажу! – Фёргсвард не растерялся. – Потому всё, что следил он за нею долго, подобраться всё пытался, нагляделся и как она человеком обращается, тайны собирает, как волкам запрещает на людей кидаться, как другую нечисть изничтожает, как плачет ночами и Тёмна клянёт, а раз в луну берёт дань кровавую – худшего человека, убийцу. Тогда решил он к ней выйти и поговорить, как никто не делал. Попервой она, конечно, думала, что на бой он пришёл – сцепились с Охотником, но тот уговорил Лють, что не со злом теперь, когда всю жизнь её нелёгкую видел. Предложил он попробовать расколдовать Лють, у Светла ли испросить, у колдунов ли выведать, а пока, мол, будет её сам защищать. И стали они вместе искать спасения. Узнали друг друга, да зародилась меж ними любовь.

– Она его убила? – спрашиваю, и сердечко замирает.

– Уговорил он её людей не трогать, даже худших убийц. Она согласилась. Но от жажды не сдержалась – ему в шею впилась. Явился Тёмн тогда полюбоваться, что сделал, и придумал тут же, как ещё хуже сотворить. «Хочешь, исправлю всё? Сделаю, чтобы благословение твоё мёртвых подымало…» А она на всё уж согласна была, не было ей ближе Охотника никого. Застал её Тёмн в самый чёрный миг. Поднялся тогда Охотник сам волком, да такое горе его обуяло, такой гнев, что бросился прочь бежать. В ярости на людей стал бросаться, а кого кусал – те волками поднимались. Вот тут уже люди волков старых и перебили, думая, что от всех от них Тёмного проклятье идёт. Остались только волки-оборотни.

– Фёргсвард, а что с Лютью и Охотником стало? Я слыхала, что запряг их Тёмн в повозку, и ездит на них, на первых двух волках. Так оно?

– Ты так спрашиваешь, будто я у них гостил, – улыбается, а чую, что нерадостно ему. – Я все эти истории из цеха знаю. И вроде бы да, запряг. За то, что Лють нагнала Охотника и разум ему вернула, уговорила людей не кусать. Да уж поздно было, искусал он многих, а они – ещё больших. Так оборотни и расплодились по земле.

–Первая и Второй, – киваю. – Главные у Тёмна слуги. Несладко им, верно. Уж, думаю, не от сердца ему служат волки эти…

– И я так думаю.

Помолчали немного, а у меня всё вопрос свербит, да только как такой задашь, больнее стрелы ударить может. Подумала я, а правда ли то, что волк, кого любит, того губит. Но так и не спросила, а потом только утвердилась, что и правда, и хорошо, что не спросила…

Как девушка Свана с волком в лес сбежала

Посидели мы с Фёргсвардом немного, я сухарями перекусила, а он глядел на меня, будто я кушанья ахронта рийнского (это у них навроде нашего князя) уплетаю.

– А ты еду человечью совсем не ешь? – спрашиваю.

– Могу, если надо человеком сказаться, но не насыщает такая еда.

– А правда, что волки не пьянеют? – уж у меня вопросов волчьих накопилось.

– От браги нет, только от крови.

– Бабушка моя говорила, что гостя нежданного надо чаркой встречать, сразу проверить, захмелеет ли гость.

– Ну это добрый обычай, как не погляди, – Фёргсвард смеётся. – Но надёжней попросить за золото подержаться. Если задымится – точно нечисть.

– А ты… откуда кровь берёшь? – спросила всё же ещё один вопрос свербящий.

Фёргсвард не замешкался даже:

– Я лунный свет пью, но иногда у колдунов кровь вымениваю, им люди кровью часто платят.

– А больно обращаться?

– Нет, только чувствую, как меняюсь. Мне мало, что больно. Вот золотом, – грудь потирает, – больно ещё как. Огнём ещё больно. А клинком простым или стрелою только чувствую, что ударило, боли нет…

– А если руку отрубить…

– Зубок у тебя лютохотчий на вопросы, – улыбается. – Прирастёт, если на место приставить и крови выпить. А если потеряешь, то без руки останешься, чужая не пристанет. И не разъединить кость ничем, кроме золота или колдовства.

И сидит такой, прилежно ещё вопросов ждёт. Тогда я решила про сказ обещанный напомнить.

– Эх… Слушай тогда сперва, кто за мною идёт… Звать его Хальвард, он – охотник лютый, да старый уже, в волосах седина давненько завелась. Гонит он меня от самого Нёдланда. Я в Рувии расслабился, думал – отстал он. И вот, вишь, тут меня нагнал. Гонит он меня затем, что думает, будто дочь его, Свану, сгубил. Только я не таков. Я сам в погоне. В охоте за тем, кто и Свану убил, и меня волком сделал.

– От чего ты ему не сказал, что не виноват?

– Сказал! Да куда там, – рукою машет. – Сердце отцово ему и думать не даёт. Вот как словлю я гада этого, волка анаитского, вот тогда будет о чём потолковать.

– Как же вышло так?

Вдохнул Фёргсвард, да глубоко, хоть ему, волку, и незачем.

– Ну, тут и я правда виноват. Не досмотрел, не уследил, хоть и подозревал же!.. Эх. Ну да так дело было: сам я из цеховых, а глава цеха нашего – Хальвард. Свана его – ну чудо как хороша была, коса до пояса, волосы, что лунька начищенная. Вокруг неё всё мужики вились, ну а так, как она головы цехового дочь, половина – лютые. И я тоже вился. Только она всё смеялась, дескать, что мне ваши побрякушки да сладости. Плащ из волчьих шкур несите, да так, чтоб с него не меньше трёх хвостов висело, вот тогда и подумаю, идти ли замуж. С норовом была девчонка, боевая, всё кручинилась, что сама колдуньей не уродилась, лютой не стала. Ну вот она, вместо того, чтобы про женихов думать, всё думала, как бы ей к ремеслу лютовскому подобраться. Отец её с того, конечно, злился – с волками шутки плохи. Да у него у самого дел полно, а деваха большая, не будешь же за нею бегать, смотреть, чтоб куда не влезла. Ну вот она всё лютых и уговаривала, мол, учи ремеслу своему, коль со мною ворковать-то хочешь. Цеховые, хоть и чесалось им мечом девчонку поучить махать да пообнимать заодно, а всё отговаривались – коль Хальвард прознал бы, мигом бы с цеху выпер. Ну вот она и пристала как-то к анаиту такому, волос чёрен, с одной прядью серебряной, а глаза бирюзовые, бродячему лютому, что в городе проходом был. Хотя, думаю, не лютый он, этот анаит, просто с золотым мечом ходил, у какого другого лютого побранным, чтоб волка в нём не признали. Ну а Свана без колдовской души, ей-то как волка распознать, покуда он соловьём разливается да обещает всему научить. Стала с ним вертеться. Наши-то ребята хотели разобраться пойти, да и сам я его караулил, а он как сквозь землю каждый раз. Только соседи и говорят, что Свана с ним опять путалась. В итоге-то соседи отцу её рассказали, ну а мы уж подтвердили. Хальвард, на расправу скорый, Свану в доме закрыл, чтоб в беду не влипла, а нам велел, коли лютого того встретим, к Хальварду его отправить… Я уж Свану хорошо знал, чуял, что разозлилась, да сейчас отцу всё наперекор учудит. Потому пошёл ночью её караулить. Да прогадал малёк со временем, пришёл как раз, чтоб окно открытое застать. Я по следам – следы в лес. Только крикнуть людям успел, чтоб цеховых скорее звали, они даже не поняли, в темноте-то, кто кричал. А я скорее по следам. Ну и…

Тут Фёргсвард примолк, а я уж не тормошу, понятно, что тяжко такое говорить. Только поленьев в печь подкинула. Помолчали-помолчали мы с лютым, да он снова начал:

– Нашёл её, в крови всю, искусанную. Да вижу по ранам, сначала укусил её, а потом убил. Чтоб, значит, волчицей она поднялась. Стою я, надо бы ей голову с плеч золотым мечом, а у меня рука не поднимается. Дрожит, ей-Светл, никогда такого со мной не было. Пока я стоял-то, думал, что делать, она и подскочила. Глаза – как угли раскалённые, испугалась, обернулась тут же да и набросилась на меня. В шею вцепилась, а я ей сердечко-то мечом и проткнул, а после головушку срубил… Пока кровью истекал, пришёл анаит этот… чёрный волчара с полосой серебряной, вокруг переступает, скалится… а я уж и меч поднять не могу, ни на него, ни на себя. Убил ты, говорит, мою полюбовницу, ну, говорит, я того так не оставлю, будешь мучаться теперь. И шею мне свернул… А потом я пробудился. Слышу, шум в лесу, крики… а у меня на руках когти выступают, и Свана тут, мёртвая вся, тулово волчье, а анаита след простыл. Я ужаса такого звериного ни до, ни после не испытывал – вскочил и побежал в лес, прочь, а в голове только и мысли, что, ежели поймают – на месте убьют, и не узнает никто, что анаит виноват… Ну вот и бегаю до сих пор. Иду по следу, чёрного волка ищу. Так с Нёдланда в Рувию перебрался по следам его. Хальвард меня и нагонял уже, бывало, бились с ним… а тут в засаде подстерёг. Убьёт ежели – никто за его Свану не отомстит. Так и будет её душенька причитать в нави.

Я слушаю, да слезу украдкой вытираю, так меня за душу взяло. А Фёргсвард замолк, в огонь смотрит.

– Давай я с ним поговорю, чай меня рубить не станет, девицу-то.

– Не поверит, – отмахивается. – Скажет, одурачил тебя волк, а ты и рада слушать. Нет уж, убью я анаита того, а потом хоть шкуру с меня дерите… А ты лучше, коль помочь хочешь, погадай мне, где волк этот! Знаешь же, как гадать?

Я киваю, мол, чего тут не знать. Сама, конечно, много раз не гадала. Хладу только помогала. Принесла таз с водой, каплю крови у Фёргсварда взяла (еле выдавила, так кровь из волка с неохотой-то течёт!), капнула туда и начала заговор, где, мол, тот, что Фёргсварда убил. Вода рябью, кровь в ней гуще да краснее, да выводит узоры… вглядываюсь: вот будто и поле, лошади по нему скачут… И волк меж лошадей этих хоронится… Да две птицы парят над ними, так трепещут, будто не живые, а на стяге вышиты. Не поле, думаю, Степь!

– Ищи-ка ты в хольских степях нойона, а то и хана, у которого на стягах две птицы вышиты. Тот, кто убил тебя, у него спрячется.

Фёргсвард подскочил даже, за руку меня схватил (я чуть в сторону не дёрнулась, вот он, страх-то перед волками, будто с молоком матери впитан). Руку мою сжимает, в глаза смотрит:

– Спасибо тебе, Врана! Уж правда не знаю, чем отплатить, вещи свои я растерял, а спасибо моё недорого стоит. Вот что, коль убью я волка, шкуру тебе принесу. Ну и благодарен тебе и в яви, и в нави буду.

– Ладно, – говорю. – Ты только не скачи так, а то вдруг раны разойдутся, иль сердечко моё остановится.

Фёргсвард смутился, руку мою отпустил, поднялся да поклонился мне в самые ноги.

– Ну ладно, чего ты, чай не княжна какая. Я всегда рада помочь, и от нечисти людей защитить, и от несправедливости, – говорю.

– Какая ты, невеста Тёмнова, чу́дная. Лучезарнице любой пример… Ну да прости меня, разгорячился я, правда. Посижу уж теперь тихо, покараулю, спать мне всё одно неохота, да и не нужно особо. А поутру пойду своей дорогой… Если ещё портки мне какие найдёшь, то уж вообще благодарности моей конца-краю не будет, – и смеётся, негромко, а смех такой густой, медовый.

– Посмотрю, – говорю, – у старичков тебе портки, у них сыновья-то в дружине, но, глядишь, осталось чего.

Поутру засобирался, одежды ему нашли кой-какой, для виду перед старичками еды немного в дорогу дала. Раны на нём и правда все затянулись. Поблагодарил он нас да и ушёл анаита ловить…

Буду ждать, когда шкуру чёрную с серебром мне для колдовства принесёт.

От чего у сверведов волосы серебряные

Ещё до того, как Фёргсвард ушёл, я, пока тайны его читала, заодно и спросила, интересно мне было:

– От чего у сверведов волосы серебряные? Ни у кого таких нет больше. Я малая слыхала, что от того, что в краю вашем зима долгая. Но не просто же! Есть же история какая-то, про богов, про колдовство… Может, ты знаешь?

Он смеётся:

– Знаю, конечно, у нас её только глухой не слышал. Сказка есть такая, мне её мать сказывала и не раз. Рассказать?

– Ещё бы!

– Ну вот слушай. Давно, когда ещё и прадед моей матери не родился, да и его прадед тоже, а, может, и того давнее, правил в Нёдланде конунг Гудсвард. Это вроде вашего князя, а звать – Божий Меч.

– Эк у вас мечи-то любят! – смеюсь.

– А то! Без меча в наших землях за околицу не выйдешь… Так вот, конунг этот прослышал, что за землях его живёт девушка красы необыкновенной, волосы – будто солнечные лучи запутались, глаза – будто ясное небо. Говорят все о ней, а имени никто и не знает, так и зовут Скьёной, Красавицей. Жила она одна у подножия Холодных гор, и никто не знал, кто ей родня. Говорили, что колдунья, а то и невеста Светлова, оттого и не страшится у гор этих жить, где нечисти тьма. А кто говорил, что Тёмнова невеста, и от того не страшится. Ну уж конунгу всё равно, а охота поглядеть, что там за краса такая. Приехал с дарами сразу, а ну как замуж звать придётся. А она вышла к нему красивее, чем баяли, кожа белая, как снег, глаза-озёра да и улыбается. «Ждала я тебя, конунг», – говорит. Гудсвард не удивился, конунг всё ж, как его не ждать. «Нагадала я, что ты ко мне свататься придёшь. Так заходи, гостем будешь. Людей твоих мне лишь негде усадить». Гудсвард, хоть красотой ослеплённый, а всё ж воинов отпускать не стал, встали они поодаль, костры развели. А самого конунга Скьёна в дом пригласила. Он сперва осторожничал, пиво не пьёт, еды не пробует, но так уж Скьёна была обходительна, так мила и красива, такие речи вела мудрые, что всё ж отведал он пива глоток, а уж как Скьёна пива выпила, раскраснелась, смеяться начала, тут и Гудсвард налёг. Ой веселились они! И дары уж все конунг перед нею рассыпал – камни да золото, и стал замуж звать… Проснулся поутру уж, не помнит, что было, какие речи пылкие говорил. Смотрит, а нет Скьёны, да и воинов его нет, костры потухли, и только следы когтистые вокруг. И ведут следы эти в горы. Будто похватали всех, да унесли. Гудсвард снегом умылся, а всё то же перед глазами. Делать нечего, взмолился Светлу о заступничестве, меч свой взял и пошёл по следу. Долго поднимался, путь непростой, а ещё буря разыгралась, лепит в глаза, в уши, и слышит Гудсвард через её стоны крики людей своих и крики Скьёны. Солнце совсем уж за облаками скрылось, тени чёрные в буре мечутся. Гудсвард кинется на одну – а то дерево, на другую – чуть в провал не упадёт. А под ногами снег, хоть полощет его бурей, а будто бы с красным, и дары его золотые брошенные лежат. Слышит конунг, смеётся кто-то над этим над всем. Но Гудсвард не отступил, огонь зажёг, чтоб нечисть отгонять, колёсиком себя осеняет, кричит: «Выйди, покажись, хоть бы ты и сам Тёмн! Сразимся с тобою за людей моих, за Скьёну!». И вот из бури вылепилось снежное чудище, глаза синим огнём горят, когти прозрачные, как лёд. Схлестнулся с ним Гудсвард, а меч-то у него не золотой, бьёт-бьёт им гадину, а та хохочет лишь. Тогда извернулся конунг, подхватил цепь золотую да накинул на шею чудищу. Стал тянуть, что силы есть, а чудище и взмолилось человечьим голосом: «Не убивай меня, конунг! Всех тебе верну, только головушку мою на месте оставь!». Видит Гудсвард, а в цепи его уж не чудище – человек, глаза синие, волосы как луна, серебряные. Отпустил его Гудсвард, клятву взяв, что вернутся к нему его люди да Скьёна, и тут же рассыпался человек снегом, а буря утихать стала. Спустился конунг обратно, а там воины его ждут, Скьёна руки к сердцу прижимает. Только костры не горят, а на Скьёне ни одного украшения, что Гудсвард дарил. Да усталый конунг, еле на ногах держится, уж надолго не приметил этого. Забрал он Скьёну и отправился в свой чертог. Сыграли дорогую свадьбу, все глядят на конунга, радуются, какая жена у него красавица. Руку её сжимает – холодная, испугался сперва, а Скьёна успокаивает: «Это от того, что снежный дух меня коснулся, тепло выпил, а уж если б не ты, так и жизнь бы следом». Ну Гудсвард и успокоился… Года не прошло, родила ему Скьёна сына: глаза синие-синие, а на голове пушок серебряный, будто лунные лучи запутались. Тогда-то понял конунг, что дух морозный обманул его. Схватил цепь золотую, хотел мать да ребёнка удушить, но ворвались воины его, люди преданные, которых он на горе спас, и проткнули конунга десятью мечами враз. Подхватили умирающего конунга, а руки у всех ледяные… Так кончину свою встретил Гудсвард, а Скьёна стала править при сыне малолетнем, и от него уж пошло, что бывают у нас, у нёдманнов, глаза синие, а волосы серебряные.

Я сижу ахи руками ловлю.

– Ну и сказки у вас! Как же так, что не добром всё кончилось?

– А что? Как в жизни ж. Сказки учить должны, как делать не надо. Вот и знает каждый, снежным духам не верь. Это, должно быть, сам Кальдблад был, Хладнокровый по-вашему. Сильный дух, Тёмном самим посаженный над зимою княжить. Он и к вам в земли заходит, с зимою-то…

Заскрипело, завыло за ставнями, огонь в печи прибило.

– Я, Фёргсвард, вижу, что ты шепчешь и чую, что колдуешь.

А он смеётся: «Гори!» – и опять пламя в печи раздухарилось.

Вспоминаю о Фёргсварде порой. Даст Светл, у него всё хорошо.

Как русалка с водяницами боролась

Кончилась зима та лютая, которую я в деревне Сохне с Василёной и Летом провела, спокойно. Наступила весна, и я в дорогу засобиралась, как только снег сходить начал, да тепло стало. Прикипела я к старичкам моим, грустно оставлять их было, да и они по мне слезу сронили, тож я им понравилась. А идти всё одно – надо. Коли на месте сидеть, вовек всех тайн мира не вызнаешь. Ну да я пообещала, что на следующую зиму опять к ним напрошусь. Так и расстались, всплакнув, да светлой дороги мне пообещав. Меня всё история Фёргсварда не отпускала, интересно было, нашёл он анаита аль нет, жив ли сам. Да и рассказы Василёны про Степь уж очень мне нравились. Ну и храбрости мне это какой-то придало, решила я сама в Степь наведаться. Думала, может встречу Фёргсварда-то или услышу про него что.

Дороги все весною размыло, там, где не пройти было, я водицу заговаривала, чтобы льдом сцепилась. По скользкому-то навернулась ни один раз, зато не в грязи по колено. Скоро и Светл-батюшка смилостивился, солнышко так разогрел, что подсыхать всё стало, весенняя вода по рекам да ручейкам разбежалась.

Решила я Угольским княжеством к Степи идти, с краешку Пристепского выйти, а по пути, может, лишнюю луньку подзаработать или тайн каких разузнать.

Местные говорят, в Угольском княжестве нечисти полно, со Степи лезет, да своей порядком. Говорят, даже чортов кто видал, а кто слыхал, но мне вот не встретился. Зато русалку и водяниц повстречала.

Шла я вечером вдоль реки (Бегушка её, что ли, звали) и увидала, что лунники и солнцецветы уже распускаться стали, толкаются на опушках, кто кого лепестками перебьёт. Ну я и решила с собой немного набрать, цветы колдовские, для зелий пригодные. Я-то, конечно, Тёмновым проклятием только яд какой сварить могу, но и отвороты всякие, от людей, от нечисти, и на силу колдовскую. Думаю, пригодится в дороге. Стала собирать да в венки закручивать, думала, посушу потом колдовством. А они вместе в один венок не крутятся, выскользнуть норовят, ну не любят друг дружку. Тут меня упрямство одолело, я давай их заговаривать: чтоб, как полозы на свадьбе змеиной, да туго, как девичья коса, цвет Тёмнов да Светлов сплелись. Ну и попыхтела с этим. Да так увлеклась, что не сразу заметила, как на меня с речки русалка глядит. Издалека, наверно, подумать можно было, что просто девица в рубахе купается. Только водица холодна ещё, а у девицы глаза красным нет-нет, да блеснут.

Я подскочила, давай вспоминать, чем там русалку отвадить, а она говорит:

– Привет тебе, колдунья! Ты меня только колдовством не отхаживай, пожалуйста, я с просьбою!

Ну конечно, думаю, нечисть чего только не скажет, чтоб до шеи человечьей дотянуться, а всё равно ж интерес взял. Отступила чуть, спрашиваю:

– С какою такою просьбою?

– Гляжу я, ты венки плести мастерица. Обменяешь мне венков таких на что-нибудь?

Меня ещё больше интерес схватил. Не слыхала я, чтоб русалки венки любили. Вот водяницы – те да, а русалки всё больше мужиков любят.

– А зачем тебе, русалка? Ты не думай, я не хмурюсь, интересно правда.

Она водицей плеснула, на берег полезла. Я всё ж отошла чуточку. С виду русалка спокойная, а ну как хитрая просто. Вылезла, подол отжала.

– Меня Мавой звать. Неприятность тут у меня. Я русалка не злая, лунный свет кушаю да тех кровь пью, кто сам её даёт. Сыром в масле тут каталась, пока водяницы эти драные не повылуплялись. Дураки какие-то порезались на реке, одного топором огрели, кровищи было – и всё в воду. Ну там водяницы и созрели. Так теперь придёт ко мне мужик какой, а ёнды эти его и потопят. Одного уж чуть не стопили, насилу отбила. Разумения ни с горошину. Ну сожрёшь ты его, а дальше чего? Дальше лютых с цеху выпишут – и пока. Вот я думаю, мож я их веночками этими разраздорю. Они такие сплести не могут, точно за них подерутся, ну а там, глядишь, их и поменьше останется, остальных я доизведу.

Я уж прям оторопела. Глазами на русалку хлопаю, а та подобралась.

– Ну уж не говори, что водяниц тебе жалко. Они ж людей едят ток так. А я не ток так, я насмерть вообще никого. Мужики, вон, с суседних деревень, даже и с подарками ходят.

А я и правда не знаю, чего думать. Так-то нечисть – враг человечий, тут уж боги до меня всё пописали. Но русалка, вроде, в своём уме. А вдруг врёт, и моей крови хочет! А если и нет, так выведу водяниц, а она тут вообще всех мужиков насмерть засосёт одна-то. Да водяницы не тараканы какие, у них тоже разум, они всё понимают, как руку-то поднять, не сделали они мне ничего. Думаю, мысли такие у меня от того, что я Тёмнова невеста, Тёмну-то, конечно, хорошо, чтоб невестушки его нечисть привечали, не обижали. Ну или от ума большого, как бабка говорила. От ума большого, грит, ты, Вранушка, котами домового затравить не можешь, думаешь, что он вроде человека, только маленький да страшный, а он ведь враг человечий, врага завидел – бей, была б ты парнем, не взял бы тебя князь в дружину, рассуждаешь много. Так говорила.

– Давай я погляжу на водяниц этих, может, уговорю уйти с твоей речки. Ну припугну там. А то вдруг они насмерть не повздорят, потом уж на тебя точно ополчатся, – вот так решила, с хитринки зайти.

Но мысли всё равно не сладкие, ну прогоню я их, они где ещё людей топить станут. Вот не лютой уродилась, была б охотницей – уж бы и русалку, и водяниц мечиком-то расчиркала и не кручинилась.

Мава с недоверием глянула, а спорить не стала:

– Ну попробуй, мне-то что, мне-то надо, чтоб не было их тут. Получится, ну уж сговоримся на что-нибудь, гребешок у меня есть, если хочешь, колдовской верно. Водник подарил.

– Сговоримся уж. Где там твои водяницы? Ты со мной не иди, чтоб их сразу не злить.

– Это как скажешь, тут подожду, за гребнем пока нырну. А водяницы вон там.

Показывает мне. Следом не пошла. Я уж и подумала, что тут бы мне вообще прочь уйти, пока никто не схватил, но и гребень колдовской, и интересно, уговорю ли водяниц. Осталась.

Нашла я их скоро, выше по речке в запруде плескались, с виду – девчонки голозадые, только косу заплетать стали. А волос зелёный да кожа будто в тине угваздались. Хохочут, друг друга щекочут, плещут.

– Привет вам, девицы-водяницы!

Только сказала, они тут же замолкли, глядят на меня: глазки красные, зубки острые да частые. Я, видит Светл-батюшка, струхнула. Их аж шесть было, а я одна. Все слова уговорные с головы воробьями выпорхнули.

– И тебе привет, – одна говорит. – Будешь с нами плескаться-играться?

– Куда там! Охотники лютые сюда идут с цеху, толпою, у всех мечи да верёвки. Уходить вам скорее надо. Я Тёмнова невеста, хожу, нечисть всякую предупреждаю от беды. Плывите скорее, а я других предупреждать пойду.

Смотрю на них и вижу, что врана-то из меня не очень. Не поверили, а, может, всё равно им было. Улыбаются, зубки так и блестят. Я слова ещё сказать не успела, они из воды повыскакивали. Ой, утянули бы меня на дно (а под водою-то и не поколдуешь, как слова кричать), если б не венки луносонцецветые. Вышло, как русалка хотела – швырнула я эти венки скорее в реку, так водяницы, как псы за костью, тут же следом кинулись. Ну, думаю, спасибо тебе Светл-боженька, что правило такое есть. Я уж особо смотреть не стала, прочь кинулась, а слышу за спиною вой да визг. Водяниц шесть, а венка всего два, так они друг дружке космы рвут, зубками щелкают. Потом по реке, увидела, кровь их чёрная течёт.

К русалке я уж возвращаться не стала, леший с этим гребнем. А вот в деревушку, что рядом, зашла. Там и переночевала и людей предостерегла, что в речке водяницы да русалка. А они мне вот чего рассказали:

– О, это-то да. Там, рядом с рекою, видала, где берёзы две старые, как сестрички, стоят, ещё по зиме лихие люди что-то не поладили, порезали друг дружку. А потом у нас там три утопца было, бродяжный лютый их заборол. Ну эт точно русалка их притопила, уж не знаем, живых аль мёртвых. Мы с тех пор на речку вечерами не ходим. Ну уж слава Светлу, тебя не утащила.

Дали мне пирогов в дорогу.

Я вот и думаю, может, пироги и лучше русальичьих подарков будут.

Как я с Горицветой познакомилась и как её спасла Рубинка

Люди сказывали, что неспокойно в Степи, то ли ханы воюют, то ли ещё какая напасть, нечеловеческая, а всё оттуда холы идут да в Пристепском и Угольском княжествах оседают. Я и сама их много по пути повстречала. Все верхами, даже дети, кого уж от титьки отняли. Не очень-то, конечно, пёс наш на них похож, даром что так звали. Волосы у них у всех чёрные, но не косматые, и мужчины, и женщины в косах. Глаза раскосые, все солнцем подогретые и ветрами обточенные. Я про холов-то всякого наслушалась от той же Василёны, и стереглась, конечно, чтобы не пленили меня да не продали в Тузулькес какому эмиру (князю, по-нашему) в наложницы. Потому и, как видела разъезд их, с дороги сходила, хоронилась в лесу. В лесу тоже неспокойно. И медведи голодные, и храхи (свадьбы у них по весне). В общем, со всех сторон меня подпёрло, ещё и, бывало, иду лесной тропкой, да слышу – дудочка играет. Вот тогда-то мне совсем невесело становилось, и сны начались такие странные, всё мне Наведар в них являлся, играл мне, танцевал, звал с собою, костяными руками хватал. А на утро у меня на руках синяки… Так и металась лисицей загнанной, из леса – к дороге, с дороги – к лесу, а, по счастью, и к какой деревне или сельцу. Снова работёнку брать стала. Мокреца даже один раз из колодца выманила (мокрец – это уж и лютому не стыдно меч из ножен достать!). Сказала ему, что водник с озера всю нечисть водяную созывает на вече, и к такому важному мокрецу, конечно, меня послали гонцом. Мол, Тёмн велел невестам помогать его детям, а я хочу самой любимой невестой быть, от того за всю работу берусь нечестивую. Он и поверил, глупый. Выскочил, поковылял на лапах своих лягушачьих вразвалочку прочь, горло от гордости пузырём дует. А людям наказала лютого всё-таки выписать, или у колдуна зелье взять от нечисти, в колодец вылить.