Выбирай сердцем

За ширмой на меня налетели Насти.

– Сенька, ты – чудо! – почти кричала мне в ухо Попова.

– Дай потискать! – тянулась к моим щекам Вашура.

Мы хохочущей троицей вывалились в коридор перед раздевалкой, и я буквально носом встряла в огромный букет белых пионовых роз. Всё ещё улыбаясь, машинально протянула руки к цветам под дружное улюлюканье девчонок, но резко отдёрнула их, когда увидела, чьё лицо скрывалось за букетом.

– Ты была великолепна! – Зиберт стоял передо мной как ни в чём не бывало.

Улыбка сползла с моего лица. Что за шоу он решил устроить на этот раз?

– Сеня, это то, о чём я думаю? – многозначительно играя бровями, спросила Попова.

– Лицо этого молодого человека кажется мне знакомым… – Вашура не скромничала и откровенно рассматривала Фила.

– Девочки, отметая все ваши догадки, я – Сенин брат.

Фил улыбался, смущённо потупил глазки, но его фраза возымела обратный эффект. Его же слова были: важно не что ты говоришь, а как именно ты это делаешь.

– У неё нет брата, – хором сказали Насти и рассмеялись.

Я ощущала себя лишней на этом празднике жизни. В принципе, мне и не хотелось здесь быть, точнее, не было никакого желания видеть возле себя Зиберта. Во мне стало подниматься раздражение на человека, который мог быть таким непробиваемым. А тот упорно продолжал запихивать в мою руку букет, не забывая перешучиваться с девчонками.

– Зачем ты здесь? – строго спросила я.

Фил наконец разогнулся и с самой невинной улыбкой сказал:

– Это моя попытка вымолить прощение.

Я едва не задохнулась от такой наглости. Открыла было рот, собираясь сказать, как далеко он должен идти, но меня отвлекла Тата, показавшаяся в начале служебного коридора:

– Ксения?

Я зло глянула на всё ещё ожидающего моего вердикта Фила, высвободилась из рук девочек и пошла к Тате навстречу:

– Почему ты одна?

– Я только что столкнулась в том коридоре с Матвеем. – Тата махнула рукой за спину. – Он сказал, что у него возникли срочные дела и…

Я не стала дослушивать, лишь бросила через плечо: «Подожди меня здесь» – и побежала по коридорам к центральному фойе. Чёрт! Матвей точно видел Зиберта рядом со мной, иначе бы не ушёл вот так, не попрощавшись. Тонкая нить, протянувшаяся между мной и Матвеем полчаса назад, была разорвана в клочья, и опять из-за Фила. Ты добился, чего хотел, друг детства, у меня появились к тебе чувства. Теперь я тебя ненавижу!

Я выбежала в заполненное людьми фойе, беспокойно озираясь по сторонам. Он был тут, в метре от выхода возился с молнией на куртке. Я стала пробираться сквозь толпу, вмиг ставшую плотной, не замечая толчков и холода мрамора под босыми (не считая получешек[8]) ногами:

– Матвей!

Он обернулся, посмотрел на меня, но продолжил тянуть собачку замка вверх. Меня больно пронзило его безразличие, сквозящее не столько в движениях, сколько в глазах. Словно тот вмиг потерял ко мне интерес.

– Матвей, – запыхавшись, я встала перед ним, загораживая путь к выходу.

Протянула к нему руку и только тут поняла, что в ней букет. Жеглов тоже посмотрел на цветы, проследил, как я попыталась спрятать его за спиной, и его взгляд из равнодушного стал злым.

– Пора заканчивать этот спектакль. – Голос Матвея звучал твёрдо и решительно.

– Нет, – я упрямо вскинула подбородок. – Давай сначала поговорим.

– Да. Потому что нам не о чем разговаривать. – По тону поняла, что Матвею стало плевать на все мои слова и желания – он всё для себя решил. – Это должно было закончиться значительно раньше.

Меня начало колотить то ли от отчаяния, от абсурдности ситуации и собственного бессилия, то ли от сквозняка из-за постоянно открывающейся входной двери. Мой подбородок всё ещё был вздёрнут, свободная рука сжата в кулак, показывая решимость, но всё это было лишь ширмой, за которой скрывалась слабая девочка, желающая одного – вцепиться мёртвой хваткой в парня, стоящего перед ней, и не отпускать. И не важно, что в его глазах снова был холод, а на лице маска высокомерия и безразличия. Я смогла бы это исправить, только пусть останется. Но Матвей, поправив лямку рюкзака на плече, решительно обошёл меня сбоку, напоследок кинув презрительный взгляд на букет в моей руке. Его губы искривились в ухмылке, и он шагнул в холод улицы.

Я на автомате возвращалась к раздевалкам. А в голове крутились только три слова: «Не смей плакать!» Зубы от холода выстукивали дробь, конечности онемели и отказывались двигаться. Но мне хватило сил приложить всё ещё болтающего с девочками Зиберта его же букетом, как веником, по груди. Тот отступил на шаг, обнял прилетевшие цветы двумя руками и в недоумении посмотрел на меня. Насти отшатнулись от него в стороны, Тата вжалась в стену сбоку от меня, чтобы и их ненароком не зацепил тайфун «Ксения».

– Твоя попытка оказалась неудачной. – Мои ставшие сиреневыми под цвет теней губы еле шевелились, но слова звучали очень резко и зло. – Следующая попытка примирения разрешена через пять лет. И не смей мне попадаться на глаза раньше! Ты понял?!

Перед глазами всё поплыло от слёз. Но я не могла позволить Зиберту увидеть мою слабость и быстро скрылась за дверью раздевалки. Он не тот, из-за кого я буду плакать. Обалдеть, какие замечательные каникулы намечаются!

Глава 24

Отметая лишнее

Я не плакала, когда за мной с грохотом закрылась дверь. Не плакала, когда неистово выуживала шпильки из тугого узла волос, больно царапая кожу головы. Не плакала, когда переодевалась и в беспорядке закидывала вещи в рюкзак. Не плакала, когда притихшие Насти с сочувствием всматривались в моё напряжённое лицо, не понимая, скорее ощущая, что у меня случилось что-то плохое. Меня накрыло на улице, будто глоток студёного воздуха с силой выбил пробки, так долго закупоривавшие мои слёзные каналы и чувства. Мне бы заорать, заплакать навзрыд, освобождаясь от боли, накопившейся внутри, а вышло наоборот. Всё тело словно сковало, обездвижило, когда не выходит ни вздоха, ни стона, ни тем более крика, когда захлёбываешься собственным выдохом, потому что не в силах разжать сведённые челюсти. И только горячие слёзы нескончаемым потоком выплёскивались на щёки, смешивались с крупными хлопьями мокрого снега, который решил, что конец октября – самое удачное время для камбэка. Тата что-то говорила, махала мне руками, трясла меня. И откуда было столько силы в этой крошке? Моё «Мне плохо», сказанное шёпотом, заставило её действовать быстрее. Почувствовав её горячую ладонь в своей руке, на секунду замерла.

…Я, ошалелая от теплоты его ладони, от всего произошедшего, покорно иду за ним, оставляя позади взбешённого Зиберта… Солнце бьёт в глаза, заставляет щуриться, мешает мне насладиться резкими, словно росчерк пера, чертами его профиля. Но я умудряюсь выхватывать в слепящем блеске светила высокую линию скул, тонкий нос, чувственный изгиб рта…

Осознание, что это не та рука, которую я хотела сейчас чувствовать, спровоцировало новую волну слёз. Тата не сдавалась, запихнула меня, как тряпичную куклу, в непонятно откуда взявшееся такси, уложила мою голову к себе на плечо, прикрывая ладошкой моё лицо, на которое не без интереса пялился в зеркало заднего вида водитель. Теперь мои слёзы чертили дорожки уже на её пуховике, собираясь в складках в грязно-мутные от потёкшей косметики лужицы.

Мы ввалились в коридор Татиной квартиры, где подруга передала меня на руки своей маме и без сил опустилась на длинную тумбу-скамью для обуви. Как вспышка, появилась мысль, что сейчас не лучшее время для первого знакомства с родителями подруги. И только когда руки незнакомой женщины стали заботливо умывать меня холодной водой, я начала всхлипывать, выпуская из своих лёгких резкими толчками тяжёлый воздух, пропитанный безнадёжностью и тоской. Ледяные струи полностью вернули меня в реальность, мышцы начали работать, и вот я уже не вишу на руках Калининой-старшей, а уверенно держусь на ногах, опираясь для устойчивости руками на край умывальника. Взгляд кое-как сфокусировался, и я наконец смогла рассмотреть в зеркале миловидную женщину, старательно отмывающую моё лицо.

– Успокоилась? – спросила она, заметив мой пристальный взгляд.

Я кивнула. Она усадила меня на опущенную крышку унитаза, достала баночки-скляночки и со словами «закрой глаза» стала снимать остатки макияжа.

– Что тут у вас? – судя по голосу, любопытство Таты пересилило её усталость.

– Приходим в себя, – ответила ей мама, пока я всё так же покорно сидела с закрытыми глазами.

– Угу, жду вас на кухне.

Моё лицо всё протирали, намазывали, и только теперь я осознала, насколько мне будет стыдно потом, когда открою глаза. На место боли пришло… Нет, не спокойствие, скорее смирение, а ещё пустота. Как будто внутри всё выскребли ложкой, до самой корочки, как арбуз, и теперь его можно было только выбросить.

– Вот, – услышала я, – теперь ты снова похожа на человека.

Хочешь не хочешь, но глаза открывать пришлось, и я нерешительно посмотрела перед собой, боясь встретиться взглядом со стоящей передо мной женщиной.

– Давай знакомиться? Я – Ольга Михайловна, но ты можешь звать меня тётя Лёля.

– Ксения Керн, – мой голос звучал очень сипло, будто сорвала его, – но вы можете звать меня Сеня.

– Вот и хорошо! А теперь, Сеня, иди чай пить.

На кухне суетилась Тата, под ногами которой крутился забавный белобрысый малыш с такими же глазами-блюдцами, как и у моей подруги. Егор, если я правильно помнила. Он с опаской и интересом рассматривал меня, прижавшись бочком к ноге своей старшей сестры. Я села, ссутулившись, на табурет, поставила ноги на его перекладину и спрятала всё ещё дрожащие руки между колен.

– Егор, отойди, кипятком ошпарю! – Говорить Тата старалась грозно, но мальчуган лишь взвизгнул, как будто шутку услышал, и со смехом ускакал в глубь квартиры.

Тётя Лёля, ловко увернувшись от стремительно летящего на неё чада, улыбаясь мне как ни в чём не бывало, накинула на мои плечи тёплый плед и ушла вслед за сыном, бросив на ходу:

– Иду укладывать Горку спать. Сильно не шумите.

– Чай готов. – Тата поставила на стол передо мной чайник-пресс. – Облепиховый, с имбирём. Мёд сама по вкусу добавишь. А, точно.

Она на пару секунд вышла из кухни и, вернувшись, положила передо мной мой телефон:

– Забрала его у тебя из кармана возле спорткомплекса.

На экране светились уведомления о десяти пропущенных от Фила и кучи непрочитанных сообщений от него же в разных мессенджерах. Я заблокировала экран и отпихнула телефон от себя.

– Мне так стыдно. – Я всё ещё не могла смотреть подруге в глаза.

– Ты меня вусмерть перепугала! Такая вся из себя сильная, стойкая, и тут на тебе, чуть в слезах не утопила! Блин, мне этого… – Тата задумчиво щёлкала пальцами, словно это помогло бы ей вспомнить.

– Фила? – предположила я.

– Да, точно. Этого Фила на кусочки порвать хотелось!

– Это не из-за него… Точнее, из-за него, но не совсем…

– А из-за кого тогда?

– Из-за Матвея. – У меня снова перехватило горло, стоило только произнести его имя вслух.

Я сильнее закуталась в плед и хлебнула горячего напитка из кружки. Тата сдвинула брови и приставила стул вплотную ко мне.

– А вот с этого места поподробнее.

– Он ушёл.

– Это я поняла…

– Ты не поняла! Он ушёл! – Я не кричала, но мой тон и безнадёжность в глазах выразили весь трагизм случившегося.

Во взгляде подруги читалось непонимание, недоверие, сомнение и чёрт знает что ещё, и мне пришлось рассказать всё с самого начала. И про первую встречу, и про фото в подъезде, которое потом так некстати нашёл в телефоне Белов, и про договор, и про встречу с родителями… Как буквально на днях Самурай ударил Зиберта, а потом мы разругались вдрызг на ровном месте…

– Ну ты дура! – Это было точно не то, чего я ожидала от подруги. Я уставилась на неё с выпученными глазами, в то время как Тата продолжила: – Ты что, не поняла, что он ревнует? Что нравишься Жеглову по-настоящему, не по договору?

– Тат, нет, – замахала на неё руками. – О чём ты?

– Я же видела, как он на тебя смотрит! – Это она уже не мне, просто размышляла вслух. – И Лёшка один раз что-то вскользь ляпнул про вас, но я значения не придала… Так вот почему Жеглов постоянно возле нашей парты ошивался!

– Он же с тобой разговаривал…

– Я же говорю – дура! – Тата даже не пыталась скрывать снисходительную улыбку, шлёпнула меня пару раз ладошкой по лбу и сказала: – Алло, девушка, включи мозги. На кой я ему сдалась? Он десять лет со мной не разговаривал, если бы не твоё присутствие, вообще никогда не заговорил бы.

Я закуталась в плед с головой, соорудив что-то наподобие кокона. Перебирала прошедшие события, как кубики, поворачивала их другими гранями и плоскостями. Сердце дрогнуло от призрачной возможности того, что я нравлюсь Матвею, точнее, могу ему нравиться.

– Ты уверена в этом? – выглянула я одним глазом из пледа.

– Нельзя быть уверенным в чём-то абсолютно, но я говорю то, что для меня является очевидным. Короче, – Тата стянула с моей головы плед, – вам надо поговорить. Ваша с Жегловым беда в том, что вы нормально не разговаривали друг с другом.

Я замотала головой из стороны в сторону так быстро, что перед глазами поплыли круги:

– Я не могу…

– Не заставляй меня разочаровываться в тебе! – Подруга звучала на удивление грозно и уверенно, и я поймала себя на мысли, что упустила тот момент, когда мы поменялись ролями.

– Даже если я позвоню сейчас ему, стану объяснять, это будет выглядеть как оправдание. Оправдываться – значит, признать свою вину. А я ни в чём не виновата! – пыталась я объяснить свою позицию.

– Не надо объяснять или оправдываться. Ничего лишнего. Просто скажи, что он тебе нравится. А ещё лучше – скажи, что любишь его!

– И многим парням ты первая в любви призналась? – грустно усмехнувшись, спросила я.

– Обо мне потом поговорим. – Тата отмахнулась от моего вопроса и подтолкнула ко мне телефон.

Тот, словно радуясь, что про него наконец вспомнили, наполнил кухню трелью стандартного рингтона. Я быстро схватила гаджет, чтобы выключить звук и не потревожить дневной сон самого младшего Калинина, но, увидев имя на экране, решила пойти на радикальные меры и выключила телефон полностью:

– Зиберт, чтоб тебя…

– С этим бы тоже надо поговорить…

– С ним – бесполезно. Пробовала, и не один раз.

Зато с Татой в этот день мы наговорились вволю. Не замечая времени, выпив несколько заварников её чудодейственного напитка, болтали обо всём и ни о чём. Через пару часов заспанный Егорка, не спрашивая ни у кого разрешения, забрался ко мне на колени и устроил свою белобрысую голову у меня на плече. Он был такой тёплый, источал нежный запах присыпки и молока, что я, не удержавшись, зарылась лицом в его кудряшки. Зажмурилась, борясь с накатившими слезами, потому что запах чистоты и детства каким-то неведомым образом трансформировался в мужской, что-то терпко-древесное, лёгкое, самурайское.

Меня собирались оставить на ужин, но я настояла на том, что уже пора уходить, да и есть особо не хотелось. А пора, судя по темноте, обрушившейся на меня, когда я вышла из подъезда Калининых, было давно. Вместе с запахом жухлых, начинающих гнить листьев, сырости и мокрой земли на меня накатило одиночество, сожаление, давящая тяжесть в голове. Без присутствия подруги я снова стала растерянной, поникшей. Как можно так радикально измениться в одну секунду? Где мои уверенность и стойкость? Где моё вечное стремление преодолевать трудности с высоко поднятой головой? Но не было сил и понимания, что и как надо сделать, чтобы изменить ситуацию. Всегда поражалась истеричкам, закатывающим концерты по факту душевных терзаний. Так вот тебе, высокомерная Ксения, мастер-класс с полным погружением. Как говорится, не зарекайся.

Я брела через дворы, еле поднимая ноги, скользя равнодушным взглядом по редким встречным прохожим. И вдруг глаза зацепились за ярко мигающую зелёным цветом вывеску салона-парикмахерской «Бигуди». Появилось стойкое ощущение необходимого действия, и я с силой дёрнула на себя стеклянную дверь.

– Добрый вечер.

Из-за стойки администратора с улыбкой поднялся мужчина слегка за тридцать, с супермега-крутой стрижкой-укладкой, с ухоженными бровями и бородой, в чёрной футболке и фартуке с зелёной нашивкой, повторяющей вывеску на фасаде. Я спустила рюкзак с плеча на пол, устроила на вешалку куртку и шапку и плюхнулась в ближайшее кресло.

– Что делать будем? – закутывая меня в чёрную непрозрачную хламиду, спросил парикмахер. Правда, к его внешнему виду больше подходило куафёр[9].

– Стричь.

– Кончики?

– Вот так, – пальцами, как ножницами, я отмерила бо́льшую часть длины своих волос.

Из учтивого мужчина стал серьёзным. По отражению моего лица в зеркале, на котором явно были видны опухшие и покрасневшие глаза, он, видимо, пытался определить степень спонтанности решения клиента.

– Режьте! – твёрже, почти приказывая, повторила я, выдержав его изучающий взгляд. – Иначе мне придётся сделать это дома самостоятельно.

Тот нахмурился, огладил ладонью мои волосы по длине, собрал их в хвост, сделал два холостых «чика» ножницами в воздухе, а третьим прошёлся по волосам. Моя голова в облегчении дёрнулась вперёд. Как ни странно, это действительно мгновенно помогло, ведь не зря же у многих народов принято стричься с горя или в болезни, чтобы убрать накопившийся негатив. Я с интересом рассматривала себя новую в зеркале, пока мастер придавал моей стрижке законченный вид.

– Удлинённый боб, – объяснял он, всем своим видом показывая, что всё-таки не согласен с моим решением. Заканчивая с укладкой, мастер старался вытянуть кончики расчёской хотя бы до плеч.

– Мне нравится, – заверила я, вертя головой. Даже блеск в глазах появился.

Я расплатилась, оделась, когда куафёр протянул мне какой-то пакет:

– Сдача. На память. Чтоб, когда в следующий раз на пути попадётся козёл, ты понимала, какие могут быть последствия, и вовремя его послала.

В пакете лежали перевязанные тонкой красной резинкой мои обрезанные волосы. Либо он мысли читать мог, либо был очень тонким психологом. Нет, он мне однозначно понравился, даже улыбку из меня смог выдавить:

– Теперь буду стричься только у вас!

– Только не со зла! – Он в шутку погрозил мне пальцем. – Но, должен признать, стрижка тебе идёт.

Так и дошагала я до собственной квартиры с пакетом на вытянутой руке, потому что просто не знала, что делать с этим мёртвым хвостом. Зато мысли прояснились, дышать стало легче, даже на душе немного потеплело.

– Ксения Сергеевна! Вы, часом, не офигели?! – Звуковая волна была настолько неожиданной, что я от страха вжалась спиной в стену коридора, а ключи со звоном выпали из моих рук.

Такой громкой и разъярённой я не видела мать никогда. Даже в самые тяжёлые моменты их с папой разрыва. Анна Керн была приверженцем теории, что криками проблему не решишь, а скандалы считала недостойным занятием. Это ж как я сумела её вывести из себя, что она решилась на такое?

– Ты вообще соображаешь, который сейчас час?! Где, мать твою, телефон?! Ты понимаешь, что я извелась вся?! А у меня даже номеров твоих друзей нет! Ни одного! Да! – Теперь она переключилась на свой телефон, который так вовремя зазвонил в её руке. – Выдохни, папаша, явилась твоя… Подожди секунду… – Мама, подозрительно сузив глаза, подошла ближе, сдёрнула с моей головы шапку и отшатнулась. – Серёжа, она волосы остригла… – Её голос вмиг поменял тональность и силу, став жалобным и очень высоким. – По уши…

– Не преувеличивай, – я зачем-то решила поправить её, – по плечи…

– Нет, ты слышишь, она ещё и оговаривается!.. Мало тебя отец… мало ты её, Серёжа, в детстве порол! – Это при условии, что меня вообще никогда пальцем не трогали. – Приезжай прямо сейчас. Приезжай и восстанови справедливость! – Голос мамы снова набирал силу.

– Мам, ну зачем… – мямлила я, подбирая слова для оправдания и извинений. – Вот я, посмотри, со мной всё хорошо. Даже не пьяная…

– «Даже не пьяная!» – Мама продублировала мою фразу с истерическим смешком. – Ты предлагаешь сказать тебе за это спасибо?!

Из её глаз в меня полетела новая порция молний, притом что сама она продолжала внимательно слушать папин голос в трубке. Уже бы на громкую связь поставила, что ли. Я всё ещё боялась пошевелиться, с опаской смотрела на эту маленькую грозную женщину. Та всё ещё внимала папиным речам, и по тому, каким размеренным становилось мамино дыхание, я поняла, что она медленно, но верно успокаивалась.

– Живи до завтра, – не удержалась она от угрозы, убирая телефон от уха. – Отец приедет, будем решать, что с тобой делать.

Я облегчённо вздохнула, радуясь, что могу наконец снять куртку, ибо спина уже взмокла от пота. Пакет в руке мешал, и я, не задумываясь, буркнув: «Подержи», засунула его в мамину руку. Та из любопытства заглянула в «презент», взвизгнула и откинула его от себя.

– Мам, ты чего? – Я метнулась вслед за пакетом, воспылав запоздалой жалостью к своему хвосту. – Это мои волосы.

– Иди ты на фиг! Думала, крысу дохлую мне подсунула.

Я рассмеялась и обняла её. Она с силой обняла меня в ответ:

– Я так перепугалась.

– Мам, прости, я не специально, – проговорила я куда-то в мамину макушку и поцеловала туда же.

Я хотела сказать что-то ещё, но мамин телефон снова ожил. Она не успела ответить, потому что я, увидев на экране имя, выхватила его из маминых рук:

– Если ты ещё раз позвонишь мне или моей матери, я всё расскажу отцу! Зиберт, ты понял? Можешь расценивать это как угрозу.

Сбросила вызов, не дожидаясь ответа, и снова вернулась в мамины объятия.

– Сень, что-то случилось? – Голос мамы снова звучал обеспокоенно.

– Ничего страшного. Давай об этом завтра поговорим. Я ужасно устала.

Глава 25

Бессонная ночь

– Мам, а что важнее: любовь или гордость?

Я лежала на диване к ней спиной, свернувшись калачиком. Так тепло и спокойно мне сейчас было.

– Не думаю, что ты имеешь в виду именно гордость. – Мама, медленно перебирая мои волосы, задумалась на секунду, чтобы продолжить: – Скорее всего, это страх, что любимый человек может причинить боль. Словом, поступком, непринятием чувств. Ты должна понимать, что в тебе сильнее: любовь или страх?

Я прислушалась к внутреннему голосу и поняла, ведь действительно боюсь: что Матвей меня не любит, даже не так, что я ему не нравлюсь; что рассмеётся мне в лицо, если я признаюсь в своих чувствах первой; что наша ссора навсегда и я не смогу с ним даже разговаривать.

Мама не расспрашивала, ждала, пока я сама решусь на откровения. Я выдавала их порциями, долго подбирая слова и собираясь с мыслями.

– Мы поругались.

– Ты про Матвея?

– Да. Из-за Фила. – Надо было бы пояснить, но говорить про Зиберта совсем не хотелось. – Тата говорит, что Жеглов ревнует.

– Всё образуется. – Теперь мама гладила меня по спине.

– Знаю, знаю. Ты скажешь: «Через много лет ты вспомнишь сегодняшний день и посмеёшься». Но его надо ещё пережить, этот «сегодняшний» день. А я не умею. И мне тяжело.

– И что ты будешь делать?

– Можно я похандрю немного? Буду лежать, смотреть в потолок, слушать слезливые песни и жалеть себя. Только сегодня, ладно?

– Если тебе станет от этого легче…

– Не станет, – уверенно заявила я, – но хочется так…

На том и порешили. Я лежала, отказывалась есть из-за потери аппетита, ходила по квартире, закутавшись в одеяло, словно привидение, долго сидела в кухне на подоконнике, бездумно уставившись в окно. Звонила Тата, но поболтали мы всего пару минут: я заверила, что со мной всё хорошо – на больше меня не хватило. К нам собирался папа, но от вчерашней грозной Анны Александровны, как и от её требования «Приезжай, Серёжа», сегодня не осталось и следа. Родители достаточно долго о чём-то разговаривали по телефону и в конечном итоге сошлись на «семейном ужине на троих» в очередном ресторане.

– Только не сегодня. И не завтра, – высказала я своё пожелание из одеяльного кокона и снова вернулась к окну.

Неожиданным стал звонок Насти Поповой:

– Сень, привет. Как ты?

– Нормально, – ответила я безэмоционально, надеясь, что она по моему голосу поймёт, насколько низок мой энтузиазм к продолжению беседы.

– Мы с Настей вчера, наверное, что-то не так сделали…

– Забей. Вы ни при чём.

– Блин, я себя виноватой чувствую, – Попова почти хныкала в трубку, – а ведь всё должно было быть не так… И новость я тебе так и не рассказала…

– Что за новость? – Хандра хандрой, но от любопытства мне прививку не ставили.

– Не думаю, что сейчас уместно… – Попова откровенно маялась сомнением на том конце трубки.

– Да говори уже, раз начала! Ты же знаешь, я теперь не отстану.

– Короче… В общем… я с Артёмом встречаюсь.