Военкомат

– Да знаю я ее, – она грустно покачала головой. – Вера Николаевна Ермолаева. Она одна там на весь архив, и городской, и районный. Очень порядочная женщина, ее замордовали просто. Вам, Владимир Алексеевич, лучше взять шоколадку и пойти к ней, поговорить по-человечески, объяснить, и она все сделает.

Народ сконфузился и потихоньку отозвал свои воинственные инициативы. А я встал и пошел в архив. По дороге, в ларьке купил шоколадку «Альпен гольд».

Вера Николаевна была небольшой, очень резкой в движениях женщиной и строгим взглядом. Посмотрев на нее, я понял, как Антонине Васильевне повезло, что она сюда не пошла.

Она дала мне три минуты на изложение сути дела, я уложился в одну.

– Понятно, – сказала Вера Николаевна, – Петропавловская улица переименована во 2-ю Пролетарскую в 1946-м году. Могли бы и по телефону спросить.

Я только вздохнул.

– Вы все улицы помните, как и когда переименовывались? – спросил я.

– По Тейкову все. Вам официальная справка нужна? – спросила она, – или так, на словах?

– Спасибо, Вера Николаевна, справка не нужна. А где эта 2-я Пролетарская?

– В районе 5-й школы…

…В военкомате у меня перед кабинетом скопился десяток мужчин всех возрастов, от ребят, только уволившихся с военной службы в запас, до седых ветеранов войны. Ничего не поделаешь, вторник и четверг приемные дни начальника 4-го отделения, так что мне пришлось отложить поход на 2-ю Пролетарскую улицу. Я, если бы людей не было, собирался выпросить уазик у военкома и с Гавриловой найти там 17-й дом.

С запасниками было проще, ребята только вернулись домой, еще наслаждались гражданской жизнью и долго сидеть у меня в кабинете им не улыбалось. Другое дело ветераны. Им спешить было некуда, они обстоятельно рассказывали о своих проблемах, с экскурсами в прошлое, с историческими примерами, постепенно подводя слушателя (меня) к сути. Я примерно с середины (обычно даже раньше) рассказа знал, что потребует ветеран в конце, но терпеливо слушал, не прерывал, и не только потому, что ветераны – народ обидчивый, просто понимая, что чаще всего пожилому человеку нужно выговориться. Они ведь знали, что такой маленький начальничек, как я, ничем особым помочь им не сможет, а все-таки приходили и рассказывали, и больше о своей жизни, чем о своих трудностях…

В среду 5 июня с утра военный комиссар вдруг решил собрать военнослужащих военкомата на совещание. Он вообще-то не особенно любил совещания и всякого рода собрания, предпочитая вызывать нас поодиночке. Но конечно, если нужно было сообщить нечто такое, что надо знать всем, поодиночке вызывать людей довольно утомительно. Видно, на этот раз что-то в этом роде, массовое. Так оно и было.

Для начала полковник Марчак минут 20 грузил нас обычным балластом, вроде того, что мы не следим за внешним видом подчиненных, которые ходят на работу в одежде, больше подходящей для сбора подаяния у церкви. А мы есть военкомат, государственное учреждение, и должны являть собой…

Все молчали. Потом Анатолий Петрович переключился на качество переписки с военным комиссариатом области.

– Что вы пишите! – горько сказал он, – это же вид наказания – читать ваши письма. Мало того, что вы, офицеры, пишите с ошибками, так и предложения строите, как будто ваше образование ограничилось 3-мя классами церковно-приходской школы…

Он на некоторое время замолчал, потом немного понизив тембр голоса, спросил:

– Как вы полагаете, товарищи офицеры, я не слишком громко говорю? Не хотелось бы будить капитана Панина.

Товарищи офицеры посмотрели на капитана Панина, который безмятежно спал, откинувшись на спинку стула. Подполковник Конев стукнул его локтем в бок и Панин, всхрапнув, проснулся.

– Я не спал, – тут же сказал он, – просто задумался.

– Если Панин начал думать, это обнадеживает, – сказал военком, – потому что, когда он пишет донесения в облвоенкомат, он обычно не думает.

– Думаю, – не согласился Панин.

– Вот образчик его дум, – продолжил военком, надев очки и взяв со стола лист бумаги.

– Военному комиссару Ивановской области полковнику Коноплеву, – прочитал он.

Потом Анатолий Петрович снял очки и посмотрел на нас.

– Нормально? – спросил он, – машинистка добросовестно напечатала это донесение, подполковник Конев принес мне бумагу на подпись и, если бы я подписал не глядя, что бы было? Военный комиссар области сравнительно недавно стал генерал-майором, еще с тихой радостью частенько косит глазом на свой генеральский погон, и вдруг узнает, что Тейково разжаловало его обратно в полковники. Что бы с ним стало? И даже не с ним, а со мной, потому, что эта хрень подписана была бы мной.

Все, кроме Панина засмеялись.

– Теперь, главное, – объявил военком, – сейчас получить у подполковника Тимофеева личное оружие и в 11.00 выезжаем на дивизионное стрельбище на стрельбы. Свободны, товарищи офицеры. Капитан Панин, задержитесь…

Стрельбы для офицеров военкомата были, наверное, одним из самых лакомых развлечений. В полку, помню, офицеры всегда норовили как-нибудь отлынить от них, особенно если с личным составом, я за пять полковых лет стрелял кажется не более 3—4 раз, а вот в военкомате ездили на стрельбы с удовольствием. Стреляли мы на стрельбище дивизии, дислоцированной в нашем районе. Пистолеты привозили свои, а боеприпас нам выдавала дивизионная служба вооружения. Потом, после стрельбы из пистолета Макарова, в качестве бонуса, еще давали пострелять из автомата АК-74.

На стрельбище поехали на нашем уазике и жигулях Конева. Я ехал с военкомом в уазике и, все 20 минут пока ехали, клянчил у него этот самый уазик на вечер для розыска 2-й Пролетарской улицы, а в ней 17 дома. Бесполезно. По его твердому убеждению, для турне по городу личному составу (кроме него) вполне достаточно собственных ног.

Приехали, постреляли. Кроме майора Губницкого, который вроде бы все-таки грудную мишень ранил, никто из нас с 25 метров никуда не попал. Мне было, кстати, обидно, потому что в полку, помню, в бутылки (когда мы в конце стрельб расстреливали с полковым оружейником остаток патронов) я попадал, а тут все мимо, и три пробных выстрела, и три зачетных. Свалив неудачу на не пристрелянный пистолет, я хмуро смотрел, как стреляет очередная пара стрелков (на огневой рубеж выходили парами), все больше убеждаясь, что и к остальным нашим офицерам кличка Вильгельм Телль не прилипнет. Военком, промазав свои шесть выстрелов, сказал дивизионному оружейнику-майору, что из наших пистолетов можно во что-нибудь попасть, только приставив ствол к цели.

– Стреляйте из наших ПМ-ов, – любезно ответил оружейник, – они пристреляны.

Полковник Марчак ответил, что времени нет, и первым ушел стрелять из автомата. Тут дела шли получше и все военкоматовцы с дистанции 100 метров поразили появляющуюся мишень. Правда, когда мы довольные возвращались к машинам, оружейник явно для того, чтобы испортить нам настроение, сказал вдогонку, что эта мишень, хоть стреляй, хоть не стреляй, через пять секунд упадет сама…

Вечером, после 18 часов, рассудив с Ириной Дмитриевной, что днем скорей всего все на работе, мы с ней пошли искать 2-ю Пролетарскую улицу. Нашли. Добрели с ней до дома №17 и огляделись. Дом был обычный, деревянный, зеленого цвета. Резные наличники, палисад, глухие ворота, калитка с аркой из трубы. В общем, нормальный дом средней полосы.

У калитки была кнопка, на которую мы попеременно с Гавриловой безрезультатно жали минут пять, потом с тем же успехом постучали немного в саму калитку, а еще потом я перелез через ограду палисада и принялся стучать в окно. Это сработало. За окном что-то мелькнуло и через каких-нибудь 10 минут мы услыхали звук открывающейся двери.

– Чего надо? – спросил грубый мужской голос, не утруждая себя открытием калитки.

– Мальгины здесь живут? – спросил я.

Голос что-то пробурчал, протопал к калитке, и мы увидели небольшого мужичка лет сорока в майке и спортивных штанах, лохматого и небритого.

– Мальгины здесь живут? – повторил я.

– Кто? – водочный перегар накрыл нас, как напалм.

– Мальгины, – еще раз сказал я, начиная сомневаться, что мужичок нас слышит. Оказалось, слышит.

– Я здесь живу, – категорически сказал он.

Я посмотрел на Гаврилову, она на меня.

– Ваша фамилия Мальгин? – спросила Ирина Дмитриевна.

– Какой Мальгин? – мужичок тупо посмотрел на нее.

Мы препирались с ним минут 10, пытаясь вытянуть из него что-нибудь, относящееся к фамилии Мальгин, но, так бы скорей всего и не узнали ничего, не проходи мимо пожилая женщина с хозяйственной сумкой в руках.

– Не слыхала, – задумалась она, когда я спросил ее про Мальгина, – здесь Витек живет лет пять последних.

Она кивнула на мужичка.

– А до него жила семья Авериных, они в Курскую область, кажется, переехали…

– Мальгины здесь до войны жили, – пояснил я. – И в войну. Полина Васильевна Мальгина.

– Ну, до войны, – покачала головой женщина. – Кто – же знает… хотя, постойте, вон в том доме, 21-ом, дедушка Сергей Сергеевич Марков, он тут тыщу лет живет, может, он вспомнит. Правда, ему за восемьдесят, он уже своих детей не помнит, как зовут…

… – Конечно, помню Мальгиных, – уверенно сказал дедушка Марков, когда мы зашли в его дом. На этот раз нас впустили сразу, узнав, что мы разыскиваем родственников погибшего бойца, и надеемся, что Сергей Сергеевич может нам в этом помочь. Правда, его дочь, Вера Сергеевна, женщина лет пятидесяти, предупредила, что дедушка вполне может рассказать нам как факт то, что ему приснилось.

– Жили они здесь до войны, – рассказывал он, – ихняя мамаша, как же ее звали… Фая, что-ли. Нет, не Фая, Галя, кажется, сын ее и дочь, как их звали уже не помню.

– Дочь, не Полиной звали? – спросил я.

– Не помню. Может и Полина. Они с братом вроде погодки были. А, вспомнил, брата Серегой звали, тезка он мне был. Потом Серегу в войну забрали на фронт, и он погиб. В 41-м или 42-м она получила на него похоронку и тогда же, или через год, они с дочкой уехали. То ли в Ташкент, то ли в Челябинск. Моя мать с ней переписывалась, Фая… нет, не Фая, Галя, вроде даже фотокарточку присылала.

– Сохранилась карточка? – спросила Ирина Дмитриевна.

– Конечно, – закивал головой дедушка. – Где-нибудь в альбоме лежит.

– Ну что ты говоришь, папа, – вмешалась его дочь. – Какая карточка… Этих альбомов давно нет.

– Как нет! – заволновался дедушка. – Я недавно смотрел материн альбом!

– Этому недавно лет тридцать, – вполголоса сказала нам Вера Сергеевна…

…В четверг, 6 июня я подошел к военкомату в 8 утра. У ворот стояла женщина и пристально смотрела на меня. Я узнал в ней Веру Сергеевну, дочь ветерана, у которого мы вчера с Гавриловой искали Мальгина. Я подошел, поздоровался.

– Понимаете, – с волнением сказала Вера Сергеевна, – вчера, после вашего ухода отец стал перебирать старые альбомы и действительно нашел это письмо, а в нем фото. Вот, возьмите, может оно поможет, хотя столько лет прошло.

Она протянула мне старый конверт. Я взял его и пригласил Веру Сергеевну зайти в военкомат, но она отказалась, сказала, что опаздывает на работу.

– Вера Сергеевна, а ваш отец не воевал?

– В начале войны он на броне был, работал на ХБК, а в 43-м его призвали, но в этой, как у вас называют… сражающейся, что-ли, армии…

– Действующей…

– Да, в действующей армии не был. В 45-м вернулся, а в 46-м я родилась.

Она усмехнулась и пошла.

У дежурки стояли наши офицеры, майор Даниленков с нагрудным знаком «Дежурный» и майор Губницкий и рассуждали, кто будет следующим президентом России. На эту дискуссию их подвигла баба Поля, получасом ранее внезапно атаковавшая военкомат и пока дежурный Даниленков соображал, как и чем обороняться, она расклеила на стенах портреты Зюганова с призывом голосовать за него. Выборы должны были пройти через десять дней, 16 июня. Иван Иванович Губницкий считал, что президентом выберут Ельцина, невзирая на то, что за него никто не проголосует, а Евгений Алексеевич Даниленков придерживался мнения, что победить должен генерал Лебедь. Они прицепились с этим вопросом и ко мне. Я сказал, что сработаюсь с любым, лишь бы не баба Полина, и ушел.

Проходя мимо общей комнаты отделения, я сказал Ирине Дмитриевне, чтобы зашла ко мне, и влез в свою каморку, в которой два человека могли поместиться, только если не надували щеки. Когда-то для смеха ее назвали кабинетом. Ирина Дмитриевна через минуту сидела напротив меня, и мы вслух читали письмо ровно полувековой давности, спотыкаясь на нечитаемых словах и передавая письмо друг другу. Один (одна) читал письмо, другой (другая) разглядывал фото с резными краями, на котором женщина средних лет стояла рядом с фикусом и напряженно смотрела на нас. На фото поверх снимка было написано – Троицк. На обороте «Дорогой Надежде с надеждой на скорую встречу». Март 1946 г. В письме Галина Мальгина писала Надежде Марковой о своей жизни в городе Троицке Челябинской области, работе на электромеханическом заводе учетчицей, обещала, если не в это лето, то в следующее точно приехать в Тейково… к дочери.

– К дочери? – переспросил я.

– К дочери, – подтвердила Гаврилова.

Я взял у нее листок, нашел это место и прочитал сам. Потом посмотрел на дату. 2 апреля 1946 года.

– Странно, – сказал я, – или у нее еще одна дочь была, или та вернулась.

– Может и не уезжала с матерью, – задумчиво сказала Ирина Дмитриевна.

– А где тогда жила? Дом же, наверное, продали.

– Можем только гадать, – Ирина Дмитриевна пожала плечами.

– Ладно, – подумав, сказал я. – Ищем теперь в двух направлениях. Запрос в Троицк на Мальгину Галину… отчества нет?

– Нет. И года рождения нет. Только адрес, Троицк, улица Рабочая, 48.

– Ну, чем богаты. И ищем Мальгину Полину Васильевну… кстати, наша соседка-агрессор, как раз Полина Васильевна, не она, часом? Правда, она Грачева, но она могла сменить фамилию, если замуж выходила.

– Могла, – согласилась Ирина Дмитриевна, – и по возрасту подходит.

– В общем, готовьте два запроса, в Троицк и… куда по Полине, в ЗАГС или паспортный стол? Или и туда, и туда?

– Давайте в оба адреса, – предложила Гаврилова, – хуже не будет. Сейчас напишу…

…Пока Ирина Дмитриевна писала запросы, мы с Филимоновым Евгением Алексеевичем пошли искать воинский учет в швейной фабрике, что в Лифанове. Не нашли там ничего, даже саму фабрику. Ну, фабрикой она была такой же, как моя конура кабинетом, обычный дом, не очень даже большой, где они, вероятно, что-то шили. Шили, как заверил меня Евгений Алексеевич, еще в прошлом году, а в этом, видно, зашились. Дом был закрыт.

Когда через два часа мы с ним вернулись, запросы были отпечатаны, снабжены угловыми штампами и уже лежали у меня на столе. Я прочитал текст, подумал, что запросы надо было бы снабдить надписью: «Срочно!» и пошел к военкому их подписывать. Мы иногда печатали на своих запросах слово «Срочно», но опыт подсказывал, что сейчас никакие мотивирующие надписи на запросах не ведут к ускорению ответа от запрашиваемого учреждения. Хоть пиши им «Отложите все и займитесь нашим делом», хоть «Не спешите – ответите, когда захотите», ответ придет не раньше, чем через полгода, если придет вообще. Такое время было.

У двери в кабинет военкома стояли подполковник Конев, груженный личными делами и военными билетами призывников и начфин военкомата Селезнева с почти такой же пачкой бумаг. Они выясняли между собой, кто зайдет к военкому сразу после выхода от него подполковника Тимофеева. Сергей Анатольевич Конев негромко, но яростно доказывал, что первым, по двум причинам, зайдет он. Первая причина, это выполнение государственной задачи по призыву и отправке призывников на военную службу не позднее, как завтра. А вторая причина, он подошел к дверям кабинета военкома первым. Внутренне я согласился с этими доводами, но решил послушать аргументы Селезневой. Оказалось, что у начфина доводы покруче. Она сказала, что если мы хотим в ближайшее время услышать хруст бумажек, которые мы по привычке называли деньгами, то лучше ее пропустить без учета, кто здесь первый в очереди, а кто последний. Я, хотя моего мнения никто не спрашивал, принял сторону начфина. Конев, после некоторого раздумья тоже признал ее приоритет.

Я просительно сказал, что мне только подписать две бумажки, не особенно надеясь на их согласие пропустить меня без очереди, учитывая, что они тут с государственными задачами, а я из песочницы за лопаткой. Конев и Селезнева посмотрели на меня, как Гринпис на журнал «Охота и рыбалка» и даже не стали отвечать.

Я не расстроился, зашел в машбюро, на поручне барьера, отделяющего машинистку Маламахову Зою Ивановну от внешнего мира, расписался за военкома и пошел в отделение. Отойдя пару шагов от Конева и Селезневой, я обернулся.

– Людмила Борисовна, – спросил я начфина, – за деньгами с мешком приходить, или баула хватит?

– Компенсация за продпаек, – пожала плечами Селезнева, – за май, 9220 рублей за сутки, считайте…

Я потом не поленился, посчитал. 285820 рублей. Литр молока и буханка хлеба тогда стоили по 3000, мясо 15000 за килограмм, бутылка водки 35000, коньяка от 60000, туфли 250000, а куртка 350000. Это я так, для тех, кто выпучил глаза от нашего денежного довольствия…

В паспортный стол пошла Наталья Владимировна Шорина, у нее там кто-то из знакомых работал. Вряд ли это обстоятельство ускорило бы исполнение нашего запроса, просто у нее накопились свои запросы, для милиции, на предмет наличия или отсутствия судимости у ребят, проходящих отбор на военную службу по контракту. В ЗАГС запрос понесла Антонина Васильевна Гурова.

А я, поскольку был четверг, и значит приемный день, уселся в своем кабинетике и остаток дня посвятил населению, по мере сил и возможностей вникая в суть их проблем. Вернее, собирался посвятить, но весь остаток дня это не заняло, потому что в этот день ко мне пришло всего два ветерана войны и одна труженица тыла. Об одном из них расскажу чуть подробней.

Он (ветеран) добивался изменения своего ветеранского статуса. Доказывал свое право перебраться из участников Великой Отечественной войны состава частей, не входивших в Действующую армию, в армию Действующую. Причины были, в общем, ясны. Это не только пенсионная надбавка, которая для разных категорий ветеранов была разной, но и для общения с другими ветеранами (ветераны очень щепетильны в вопросах своего статуса). Этот ветеран вот уже полтора года, со дня вступления в силу в январе 1995 года закона «О ветеранах» приходил ко мне с новыми идеями и свежими рассказами из своего военного прошлого. Рассказывал, как представлялся к ордену за поимку диверсанта (орден не дали), как спасал горящий склад с боеприпасами, как писал рапорт о переводе на фронт…

Мы в отделении искренне хотели ему помочь, понимая, что все свои истории он не выдумал, что шла война, что их могли бомбить, что они ловили диверсантов. Но у меня лежал перечень воинских частей, которые относились к Действующей армии и добавить в него часть этого ветерана я не мог.

В этот раз он рассказал мне, как их часть, перевозимую железнодорожным эшелоном, бомбили немецкие бомбардировщики. И его ранило. Он ткнул пальцем куда-то в плечо, показывая, куда его ранило.

Ну что ж, ранение – это серьезно. Попробуем зацепиться за его ранение. К сожалению, он не помнил больше ничего. Ни где был эшелон, ни где его лечили. Я предложил ему направить запрос в архив военно-медицинского музея в Санкт-Петербург, он поблагодарил и ушел. Я вызвал Ирину Дмитриевну Гаврилову и попросил подготовить запрос. Она тяжело вздохнула, кивнула и ушла. Через минуту принесла мне дело с перепиской с архивными учреждениями, где я прочитал, что сведениями о ранениях нашего ветерана архив военно-медицинского музея не располагает…

– Про ранение он год назад нам рассказывал, мы делали запрос…

И Гурова и Шорина вернулись довольно быстро. В ЗАГСе Антонина Васильевна отдала запрос лично в руки заведующей, которая заверила нашу сотрудницу, что ответ в военкомат придет очень быстро. Письменный. А на словах пояснила, что чтобы найти в их архивах человека, сменившего фамилию в 40-х годах, ей нужно посадить за эту работу весь ЗАГС, а всю остальную деятельность, включая бракосочетание граждан, отменить. Так что ответ будет примерно в том смысле, что запрашиваемые сведения обнаружить не представилось возможным. Кстати, сказала заведующая ЗАГСом, сменить фамилию в связи с женитьбой или замужеством можно было тогда в любом сельсовете не только нашего района, но всей страны, проживая при этом в городе Тейкове.

– Понятно, – сказал я, выслушав Антонину Васильевну. Потом зашла Наталья Шорина. Запрос она тоже пристроила в надежные руки, которые ей обещали официальный ответ еще в этом веке.

– А неофициально, – Наталья Владимировна задумалась, припоминая видно эмоции и слова паспортистов. – Они ругались, что не могут найти у себя сведения о прописке граждан за прошлый год, а мы хотим от них за 1940-е годы.

– Понятно, – повторил я. Тупик.

Я зашел в отделение, взял папку с документами на подпись военному комиссару и посмотрел на Гаврилову.

– Можно попробовать еще раз прогуляться по 2-й Пролетарской, – сказала мне Ирина Дмитриевна, – может быть, найдется еще кто-нибудь из стариков с памятью. Я в субботу с сыном похожу там.

Год назад я категорически запретил своим сотрудникам ходить по частному сектору города в одиночку, после того, как один пьянчуга пытался натравить на Наталью Владимировну Шорину свою собаку. Хорошо еще, что собака отказалась натравливаться, а то Наталье, она разносила повестки (тогда эта обязанность возлагалась на весь личный состав военкомата) призывникам, пришлось бы худо. Через некоторое время я решил, что какая-нибудь вражина вполне может спустить собаку с цепи и на двух сотрудников, поэтому мы в скором времени купили на отделение перцовый баллончик. Я думал, учитывая время (90-е годы!), что народ без него теперь и шагу не сделает, но увидев, что они упаковали баллончик в десять пакетов, как атомную бомбу и закопали его в гардеробной нише, понял, что люди этот баллончик боятся больше, чем собак и пьяниц.

Я сказал Ирине Дмитриевне, что не возражаю и пошел к комиссару. Полковник Марчак был загружен вопросами призыва, поскольку наступил июнь месяц и отправки призывников на военную службу были практически ежедневными. На другие раздражители он реагировал с трудом, но про Мальгина вспомнил. Я рассказал ему свежие новости про розыск родственников и признался, что не вижу просвета в этом деле.

– Завтра я дежурю, попробую позвонить в военкомат Троицка, если найду телефон, – завершил я свой рассказ, включив в него некоторую надежду на положительный результат.

– Позвони, – согласился Анатолий Петрович. – Запрос запросом, а звонок… это такая мобилизующая сила, что Троицк забьет на призыв и прочую дребедень и побежит искать твою Мальгину.

Я посмотрел на него и невесело хмыкнул.

– Ты по Тейкову все отработал? – спросил военком.

– Вроде все, – я задумался.

– Да нет, полагаю, что не все, – сказал военком. – Куда дочь у вас подевалась? Ей сколько было лет на начало войны?

– Этого мы не знаем, но раз указано, что извещение о пропавшем без вести вручено ей, значит не менее 18 лет.

– Правильно. А теперь подумай, почему она не поехала в Троицк?

– Она могла поехать, а потом вернуться, – для порядка возразил я, хотя в душе был согласен с комиссаром.

– Неважно. Я думаю, что не уезжала, но неважно, – сказал военком. – В 46-м году она была в Тейкове, мать в Троицке, почему?

– Если не уезжала, то возможно вышла здесь замуж и осталась с мужем, – предположил я.

– Это первая причина, – сказал военком, – а вторая, она могла здесь учиться в учебном заведении и не захотела прерывать учебу.

Про такой вариант мы не думали.

– Да, могла, – согласился я.

– Вот и проверь по учебным заведениям города, – предложил военком, – уточни в архиве, какие в городе были в войну и поройтесь там. Начни с 24-го профлицея, они с 30-го года работают, в войну, кажется, ремесленным училищем звались.

– Ну, даже если и найдем, что она там училась, что это нам даст?

– Не знаю, ищите…

В пятницу до 10 часов, до начала дежурства я готовил конспекты проведения занятий с отделением, которые были запланированы на понедельник. Никаких занятий мы, конечно, не проводили, поэтому я вдвойне аккуратней заполнял журналы учета проведенных занятий, ставил оценки личному составу и вкладывал в журнал конспекты. Вся эта мишура была, ясное дело, исключительно для проверяющих, как подтверждение того, что мы работаем над повышением своего профессионального уровня, растем над собой. Впрочем, когда приходили действительно серьезные документы, регламентирующие нашу работу, или выходил новый закон по нашу душу, мы собирались и разбирали документы до винтика.

Ирина Дмитриевна, получив от меня задачу по учебным заведениям города, пожала плечами и сказала, что не понимает, как нам поможет информация, что Мальгина училась в 40-х годах в ремесленном училище №3.