Насилие. Микросоциологическая теория

Напряженность, порождающую панику, можно наблюдать и в поединках один на один. Хорошим источником в данном случае выступают подробности биографии американского спортсмена Тая Кобба, участвовавшего во множестве стычек, которые хорошо задокументированы благодаря его славе лучшего бейсболиста своего времени. Например, в мае 1912 года Кобб запрыгнул на трибуну стадиона, чтобы напасть на болельщика, который его высмеивал. Этот инцидент произошел в Нью-Йорке, куда приезжала команда Кобба из Детройта. В ходе предыдущего матча в серии Кобб столкнулся с игроком нью-йоркцев на третьей базе в момент, когда он по своему обыкновению совершал агрессивные пробежки от одной базы к другой; два игрока стали пихаться, а болельщики тем временем бросались с трибун всяким хламом. Четыре дня спустя болельщик, сидевший неподалеку от игроков, не участвовавших в матче, постоянно громко оскорблял Кобба, и в четвертом иннинге – примерно через час – тот взялся за дело сам: «Перепрыгнув через перила, [Кобб] помчался по телам болельщиков, чтобы добраться до своего обидчика, сидевшего на трибуне дюжиной рядов выше. Он нанес не меньше дюжины ударов по голове Льюкера, свалил его с ног и бил беспомощного человека шипами ботинок по нижней части тела… [У этого зрителя] не было пальцев на одной руке, а на другой оставалось только два пальца [он потерял их в результате несчастного случая на производстве]… Фанаты разбежались с криками: „У него нет рук!“ По утверждению свидетелей, они слышали, как Кобб парировал: „У него нет ног? Да плевать я хотел!“» [Stump 1994: 206–207].

Это избиение, которое устроил Кобб, представляло собой типичное проявление его насильственного буйства: если он начинал кого-то избивать, то не останавливался даже после того, как противник оказывался на земле. Победа в схватке явно доставалась Коббу еще в самом начале, однако дальше следовала череда ударов кулаками, а затем пинков по поверженному телу, лежащему на земле. В описанном случае следует подчеркнуть неравенство сил, поскольку оказалось, что насмехавшийся над Коббом болельщик имел физические увечья3. Но когда Кобб находился на пике ярости, это его ничуть не смущало: в порыве наступательной паники любые признаки слабости жертвы не имеют значения, даже если тот, кто творит насилие, явно это осознает.

Напряженность в данном случае включает несколько компонентов. На переднем плане оказываются чрезвычайно враждебные отношения Кобба с игроками нью-йоркской команды и их болельщиками на протяжении четырех дней. При этом описанный инцидент вписывается в более масштабную закономерность: Кобб добился успехов в бейсболе именно благодаря своему чрезвычайно агрессивному стилю игры. За год до описанного происшествия он установил рекорд по количеству украденных баз* и продемонстрировал средний коэффициент отбивания* 0,420 – один из самых высоких в современный период ведения бейсбольной статистики. А в сезоне 1912 года, во время которого и произошел описанный инцидент, Кобб будет два года подряд демонстрировать беспрецедентный средний коэффициент отбивания свыше 0,400 (в матче, о котором шла речь выше, он показал результат 0,410)4. Отдельные люди используют свою способность достигать высокого уровня конфронтационной напряженности в качестве способа доминирования над другими. Но как только они достигают значительного возбуждения, они больше не могут контролировать себя – именно поэтому Кобб избивал зрителей и в этом эпизоде, и в других, предпринимая явно чрезмерные действия после того, как победа в схватке уже оставалась за ним.

Различные виды напряженности/страха, возникающие в порыве насилия, часто описывались как прилив адреналина. Может показаться, что солдаты во время сражения и сразу после него точно так же, как и полицейские в конце автомобильной погони или ареста, неспособны контролировать свой адреналин [Artwohl, Christensen 1997; Klinger 2004; Grossman 2004]. Однако наступательная паника представляет собой не просто физиологический процесс; дальнейшие действия человека в состоянии адреналинового возбуждения формируются в различных направлениях и в варьирующихся действиях в зависимости от ситуационных условий. После дорожно-транспортного происшествия без последствий водитель может пережить приступ неконтролируемой дрожи в теле. В момент, когда нужно резко повернуть руль, тело напряжено для действия, и лишь когда момент для него прошел и больше делать ничего не нужно, срабатывает полный эффект возбуждения. Некоторые реагируют на кризис сразу после его разрешения, разражаясь слезами. Эмоции, которые человек испытывает при достижении сложной цели (например, избавление от напряженности, возникающей при подъеме на горную вершину5), как правило, не являются агрессивными. Такие реакции, как гнев или яростное нападение на ставшую беспомощной жертву, возникают только при определенной организации ситуационных цепочек6.

Какого рода эмоции возникают в момент наступательной паники? Наиболее очевидно, что это гнев в его крайних формах – неистовство или ярость. В двух последних понятиях – а в особенности в таком понятии, как «исступление», – присутствует коннотация, заключающаяся в том, что гнев является всепоглощающим и непреодолимым. Однако в описанных ситуациях неконтролируемого насилия мы видим и другие разновидности эмоций. Одной из них может выступать истерический смех, упоминаемый в нескольких местах описания событий войны во Вьетнаме у Капуто. Смех случается в разгар сражения и оказывается чрезвычайно заразительным: Капуто катается по земле вместе со своим товарищем, спасаясь от пуль, а затем, когда он отчаянно дерзко вызывает на себя огонь снайпера, эта бравада вызывает смех у солдат, что провоцирует его еще более неконтролируемый смех. Обратимся к другому контексту – массовому расстрелу, совершенному двумя учениками средней школы «Колумбайн» в Литтлтоне (штат Колорадо) в апреле 1999 года. На видеозаписях этого инцидента видно, как убийцы истерически смеются во время стрельбы. Смех и общее хорошее настроение также могут сохраняться и в период после завершения наступательной паники. Полицейские, арестовавшие Родни Кинга, после его избиения находятся в приподнятом настроении; одна из причин, почему их поведение кажется таким шокирующим, заключается в том, что они не могут удержаться от того, чтобы продемонстрировать свое настроение, передавая шутливые сообщения по рации и отпуская комментарии в больнице, куда Кинг был доставлен с травмами.

Приподнятое настроение зачастую возникает как при совершении насилия, так иногда и после этого. В описаниях Капуто ощущения напряженности, страха и гнева чередуются с чувством высшего счастья. Эти смешанные эмоции плохо поддаются описанию при помощи стандартных формулировок. Многослойный настрой наступательной паники возникает из трансформации напряженности/страха в агрессивное неистовство, в центре которого обычно находится ярость. Если обратиться к истории войн, то в ближнем бою солдаты всегда издавали много шума – смесь из улюлюканья, проклятий, рева или истошного крика [Keegan 1976; Holmes 1985]. Капуто упоминает об этом в каждом из описанных им эпизодов [Caputo 1977]; случаи, не связанные с войнами, будут представлены в разделе главы 9, посвященном бахвальству. В момент победы весь этот шум может перерастать в демонстрацию восторга, иногда – в истерический смех, представляющий собой нечто среднее между самоободрением и рьяным энергичным выражением продвижения вперед. Похоже, что наступательная паника редко бывает тихой, ведь это состояние представляет собой кульминацию шума и насилия. Эта смесь агрессивной энергии, гнева и жизнерадостных громких возгласов зачастую переносится на ситуацию сразу после конфликта. В конечном итоге наступательная паника представляет собой тотальную победу – по меньшей мере локальную, а также на физическом и эмоциональном уровне, поэтому она требует торжества7.

Наступательная паника, какие бы эмоции ни входили в ее состав, обладает двумя ключевыми характеристиками. Во-первых, это «горячая» эмоция – ситуация, когда человек чрезвычайно возбужден и распален. Она возникает в порыве, взрывообразно, а для того, чтобы она улеглась, требуется время. Наступательная паника контрастирует с гораздо более необычным типом насилия – хладнокровным или отстраненным насилием, которое совершают такие «специалисты», как снайперы и киллеры (к нему мы обратимся в главах 10 и 11), – а также с нерешительным и опасливым насилием, которое было рассмотрено в главе 2. Во-вторых, наступательная паника ритмична и сильно захватывает. Охваченные ею люди вновь и вновь повторяют свои агрессивные действия: дорожный патруль продолжает бить дубинками нелегальных мигрантов, Родни Кинг получает серию ударов, морпехи Капуто поджигают одну хижину за другой, хотя уже знают, что там ничего нет, а Тай Кобб продолжает пинать свою жертву, лежащую на земле. Эта эмоция накатывает самоподдерживающими волнами. Испытывающий наступательную панику попадает в собственный ритм8; Кобб действует в одиночку, хотя на заднем плане он привык задавать ритм действия в бейсбольном матче, и его реакция на повторяющиеся – а следовательно, ритмичные – вопли болельщика представляет собой часть процесса, в который он включается в этот момент.

Чаще всего описанный процесс представляет собой групповую вовлеченность в некую коллективную эмоцию. Солдаты заставляют друг друга издавать ликующие возгласы, ругаться, иногда истерически смеяться, а одновременно они еще и стреляют – как мы уже выяснили, в основном неточно, но эта пальба из оружия – бам! бам! бам! бам! бам! – также является частью ритма, которым они охвачены. Как уже отмечалось, оба убийцы в школе «Колумбайн» истерически смеялись на протяжении всего расстрела, причем похоже, что они еще и держались вместе на протяжении всего это эпизода, хотя более практичным было бы разделиться и взять на прицел разные места, что позволило бы им в результате убить больше людей. Но пока они находились вместе, каждый мог подпитываться настроением другого, и это не позволяло им выйти из своего состояния бешенства и истерического восторга. Разумеется, можно усомниться в том, что они действительно испытывали восторг – к этой эмоции наверняка примешивалось ощущение, что сами они идут на смерть, ведь вскоре оба покончили с собой, а если бы им удалось выжить, то их ждали бы суровые наказания. Но именно в этом и заключается важнейший момент, касающийся эмоций, испытываемых в ситуации наступательной паники. Все компоненты, которые выходят наружу в горячке успешного, не встречающего сопротивления нападения, циклически возвращаются к самим себе. Гнев, освобождение от напряженности/страха, восторг, истерический смех, несусветный шум как отдельная форма агрессии – все это порождает социальную атмосферу, в которой люди снова и снова продолжают делать то, что они делают, хотя это может быть бессмысленным даже в качестве агрессии9.

Наступательная паника представляет собой насилие, которое невозможно остановить в тот момент, когда она происходит. Это чрезмерная жестокость, чрезмерное применение силы, намного превышающее то, что было бы необходимо для достижения победы. Те, кто сваливается из точки напряженности в ситуацию наступательной паники, как будто спускаются в туннель и не могут прекратить движение. Они делают гораздо больше выстрелов, чем требуется; они не только убивают, но и уничтожают все, что попадает в их поле зрения; они наносят больше ударов руками и ногами; они нападают на мертвые тела. По меркам той или иной разновидности конфликта – в конце концов, тот же Тай Кобб не убивает свою жертву, – присутствует гораздо больше насилия, чем, на первый взгляд, требует сама насильственная ситуация. Если в насилии участвует группа людей, то, как правило, возникает следующая закономерность: на жертву набрасываются все вместе, поскольку каждый хочет нанести удар или пинок упавшему – в спорте в таком случае употребляется формулировка «навал».

Наступательная паника всегда выглядит как чрезмерная жестокость. Она предстает вопиющей несправедливостью: сильный против слабых, вооруженные против безоружных (или разоруженных), толпа против отдельного человека или крошечной группы. Наступательная паника выглядит очень уродливо, даже если жертва не получила серьезных травм. Слишком оскорбителен именно моральный облик этого события. Когда кого-то действительно убивают или калечат, это становится зверством именно за счет способа, каким это происходит.

Зверства на войне

Наступательная паника является общераспространенной в ходе военных действий. Наиболее очевидный ее пример – повторяющаяся ситуация, когда военные убивают вражеских солдат, которые пытаются сдаться в плен. Особенно хорошо эта тенденция была задокументирована в ходе окопной войны во время Первой мировой. Солдаты всех участвовавших в ней армий, когда добирались до неприятельских блиндажей, владея инициативой, с большой вероятностью стреляли в тех, кто выходил оттуда сдаваться. Немецкий военный и писатель Эрнст Юнгер видел в этом некий эмоциональный импульс: «Человек не может вновь изменить свои чувства во время последнего рывка, когда его глаза застилает пелена крови. Он хочет не брать пленных, а убивать» [Holmes 1985: 381]. Далее Холмс делает общий вывод: «В ходе любой войны для любого солдата, который сражается до тех пор, пока противник не окажется в пределах досягаемости его легкого стрелкового оружия, шансы на получение пощады, возможно, составляют не более чем 50/50» [Holmes 1985: 382, также 381–388; Keegan 1976: 48–51, 277–278, 322]. Данная закономерность также была масштабно задокументирована во время Второй мировой войны для американских, британских, немецких, русских, японских, китайских и других армий – как при нападении, так и в качестве жертв.

В некоторых случаях в убийствах сдающихся в плен присутствовала доля преднамеренности: мотивом для убийства в таких ситуациях выступало нежелание солдат брать на себя практические тяготы по доставке пленных в тыловые районы и снабжению их необходимыми припасами. В других случаях такие убийства были связаны с подозрениями, что сдавшиеся могут вновь внезапно и вероломно взяться за оружие. Иногда горячие эмоции были вызваны местью за предыдущие потери. Однако значительная часть подобных убийств представляет собой результат ситуационного импульса как такового. Об этом можно судить по тем известным случаям, когда сдавшиеся в плен, благополучно миновав опасный момент быть убитыми, получают со стороны противника товарищеское отношение, которое фактически в целом оказывается лучше, чем то отношение, которое в дальнейшем ждет их со стороны тыловых частей [Holmes 1985: 382]. Кроме того, бывают случаи, когда солдаты впадают в мгновенную неконтролируемую ярость. С. Л. Э. Маршалл приводит пример из действий армии США в Нормандии в июне 1944 года, когда американский батальон в течение трех дней находился под сильным немецким огнем, не мог эвакуировать своих раненых и убитых и страдал от нехватки воды. Взвод под командованием лейтенанта Миллсэпса попал под пулеметный огонь противника и в панике спасался бегством, пока командиры в конечном итоге не заставили солдат вернуться в строй, применив физическую силу:

Наконец они бросились на врага, приблизившись на расстояние рукопашной схватки. Началась бойня с использованием гранат, штыков и пуль. Некоторые солдаты разведгруппы были убиты, другие ранены. Но теперь все действовали, будто не замечая опасности. Начавшуюся бойню было уже не остановить. Миллсэпс пытался вернуть ситуацию под контроль, но его люди не обращали на него внимания. Перебив всех немцев, находившихся в поле зрения, они побежали в амбары домов французских фермеров, где убивали свиней, коров и овец. Эта оргия закончилась лишь со смертью последнего животного [Marshall 1947: 183].

Описанные Маршаллом солдаты подвергались огромному давлению, в том числе со стороны собственных командиров. В совершенно буквальном смысле они начали с панического отступления, которое спустя час обернулось наступательной паникой. А в конце солдаты были настолько заряжены эмоциями, что не могли остановиться и даже уничтожали скот – совсем как лейтенант Капуто в бою во Вьетнаме, искавший противника, чтобы совершить новые убийства. Превращение наступательной паники в убийство животных хоть и выглядит курьезно, но тоже имеет определенные параллели10. По утверждению одного из наблюдателей массовых столкновений, которые в 1953 году происходили в Кано на севере Нигерии между представителями народов ибо и хауса, их участники «калечили и кастрировали друг друга, а также сжигали тела. Периодически участников побоищ удавалось разнимать полиции. Во время этих промежутков было несколько случаев, когда вооруженные представители ибо танцевали, выстроившись в виде „крокодила“, а в других эпизодах зарубали своими секирами оказавшихся поблизости лошадей, ослов и коз» [Horowitz 2001: 116].

Аналогичные паттерны обнаруживаются и в войнах древности. В конце решающей битвы при Тапсе (на территории современного Туниса) в 46 году до н. э., когда армия Юлия Цезаря разгромила войска его соперника в гражданской войне за контроль над Римом, побежденные легионы попытались сдаться. В соответствии с военной политикой тех времен эти легионы должны были пополнить силы Цезаря, поэтому рациональным решением для него было бы принять их капитуляцию. Однако «озлобленных и разъяренных ветеранов… нельзя было склонить к пощаде врагу… Солдаты Сципиона, хотя и взывали к Цезарю о помиловании, были все до одного перебиты у него самого на глазах, сколько он ни просил собственных солдат дать им пощаду» [Цезарь 2020: 514–515]. Одержавшее победу войско Цезаря на протяжении трех месяцев совершало различные маневры на полупустынной территории и все это время довольствовалось лишь стычками с противником, пытаясь спровоцировать его на полномасштабное сражение. Когда же эта долгожданная решающая битва наконец состоялась, солдаты Цезаря были настолько воодушевлены своей победой, что «даже и в своем войске они ранили или убили нескольких видных лиц, которых они называли виновниками», и защитить был неспособен даже сам Цезарь.

Одним из распространенных в войнах Античности и Средневековья сценариев были массовые убийства жителей в конце осады крепостей. Иногда это была целенаправленная мера, призванная запугать жителей других городов, чтобы они сдавались без осады. В средневековой Европе существовала такая традиция: после того как в стене осажденной крепости появлялась брешь, осаждающая армия останавливалась и призывала гарнизон сдаться; если противник отказывался это сделать, его убивали «без пощады», когда сражение заканчивалось [Holmes 1985: 388; Wagner-Pacifi 2005]. Но как только такая резня начиналась, добиться того, чтобы ее жертвами становились только солдаты противника, было непросто. В 1649 году парламентская армия Кромвеля, атаковав Дроэду в Ирландии – оплот католических роялистов, – уничтожила не только защитников города, но и основную часть его мирного населения – всего четыре тысячи человек. Когда войска Александра Македонского в 337 году до н. э. захватили греческий город Фивы, его защитники, отступая в панике после битвы у крепостных стен, не смогли закрыть за собой ворота. Среди фиванцев присутствовала собственная «партия мира», рассчитывавшая задобрить македонцев, однако одержавшая победу армия не вдавалась в различия, уничтожая и солдат, и мирных жителей – многих из них преследовали в окрестностях города, когда те пытались бежать [Keegan 1987: 73].

В Новое время наиболее печально известный образец этого паттерна имел место в Нанкине в декабре 1937 года [Chang 1997]. После того как в июле 1937 года началась японско-китайская война, японские войска стремительно продвигались сквозь Китай в южном направлении, пока наконец не встретили сильное сопротивление в сражении под Шанхаем, продолжавшемся с августа по ноябрь. В итоге японцы выиграли эту битву и смогли взять китайскую столицу Нанкин, преследуя по пятам дезорганизованные китайские войска на протяжении 150 миль вверх по реке Янцзы. В Нанкин японцы вошли 13 декабря. С их точки зрения, это была решающая победа, которая давала им контроль над Китаем, что и объясняло ликующее настроение японцев. Однако в городе находилось 90 тысяч сдавшихся в плен китайских солдат, а на окрестных территориях – еще 200 тысяч, которые в беспорядке отступили после поражения под Шанхаем. Японские силы в Нанкине насчитывали всего 50 тысяч человек, но были хорошо вооружены, организованы и обладали подавляющим эмоциональным преимуществом, в отличие от гораздо более многочисленного, но дезорганизованного и деморализованного противника. Командующий японскими войсками генерал, обеспокоенный как логистическими, так и практическими трудностями охраны пленных, которые превосходили его силы в соотношении от 2:1 до 6:1, отдал приказ убивать всех захваченных китайцев. Как только убийства начались, остановить их было невозможно. Исходя из того обстоятельства, что многие китайские солдаты побросали оружие и форму и прятались среди гражданского населения, японцы начали убивать всех мужчин боеспособного возраста.

Эскалация происходившего быстро выходила из-под контроля японских командиров. В итоге было убито около 300 тысяч человек – примерно половина жителей Нанкина, которые не покинули город. С практической точки зрения убить так много людей, а заодно и избавиться от их тел непросто. Поначалу некоторые японские солдаты не желали участвовать в резне, если жертвы не сопротивлялись, однако их подстрекали к этому унтер-офицеры, которые в целом и оказались самыми увлеченными участниками резни; кроме того, на тех, кто не хотел убивать, оказывали давление их товарищи, присоединившиеся к командирам. В конечном итоге, судя по всему, духом разрушения были охвачены многие, если не большинство японских солдат11. Сначала командиры пытались проводить казни в традиционном японском стиле – при помощи мечей, но это оказалось слишком неэффективно, поэтому в дальнейшем жертв стали расстреливать на краю братских могил или на берегах реки, а также японцы упражнялись в применении штыков на живых мишенях. Поскольку бойня растянулась на много дней, японские солдаты решили придать своей задаче характер развлечения – убийства превратились в игру. Молодые офицеры начали соревноваться в том, кто убьет больше людей, а также в пытках, придании телам убитых китайцев гротескных поз, уродовании тел и коллекционировании отрубленных органов.

После того как был отдан приказ убивать пленных, японские командиры больше не могли контролировать своих солдат. Какая-либо непосредственная военная угроза, которая могла бы отвлечь их от убийств и заставить вернуться к служебным обязанностям, отсутствовала. Японцы оказались в той ситуационной зоне, которую социологи, исследующие коллективное поведение, называют «моральными каникулами» (moral holiday), подобно участникам массовых беспорядков, предающихся неистовому мародерству, когда действие моральных ограничений приостанавливаются и никто никого не удерживает от нарушения нормальных цивилизованных практик12. Как только китайское население Нанкина превратилось примерно в однородную мишень для убийства, отпали и любые менее значительные табу. Японцы начали насиловать сначала молодых китаянок, а затем и пожилых. Исторически в большинстве армий спорадические изнасилования были обычным делом среди солдат, одерживающих победу, – так продолжалось вплоть до самого недавнего времени, пока в ХX веке в некоторых армиях не стали вводиться более строгие меры организационного контроля. Кроме того, такие действия соответствовали официальной японской политике: женщин из покоренных народов заставляли заниматься проституцией либо превращали в секс-рабынь. Однако в Нанкине изнасилования выходили за рамки этих более или менее институционализированных практик, в целом предполагающих, что сексуально привлекательных женщин оставляют в живых. Вместо этого изнасилования встраивались в общий настрой убийств и даже перенимали его атмосферу нанесения увечий, пыток и гротескных смертоносных игрищ. На снимках, представленных в работе Айрис Чан [Chang 1997], изображены убитые китайские женщины, связанные в порнографических позах, или со штыком, воткнутым во влагалище. Все это напоминает другие фотографии, на которых запечатлены отрубленные головы китайских солдат, например, с сигаретами во рту: эти сардонические сопоставления демонстрируют атмосферу насильственного надругательства.

К убийствам и изнасилованиям добавилось мародерство, которое также представляет собой нормальную практику (как минимум в незначительных масштабах) в любых войнах [Holmes 1985: 353–355]. В Нанкине мародерство стало неконтролируемым, превратившись в повальное уничтожение имущества в атмосфере преднамеренного вандализма. В конечном итоге большая часть города была сожжена. Как и в случае с убийствами и изнасилованиями, грабежи и разрушения поначалу, возможно, имели определенную составляющую практической корыстной заинтересованности, однако они в такой степени вышли из-под контроля, что перестали нести прикладную ценность даже для эгоистичных целей японской армии, которая своими руками уничтожала сами трофеи своей победы. Прорвавшись сквозь мембрану нормальной социальной жизни – более того, нормальной солдатской жизни, – «моральные каникулы» превратились в гротескный карнавал, праздник разрушения. В рассматриваемом случае эта атмосфера продержалась необычайно долго: наибольшей интенсивности насилие достигало в первую неделю Нанкинской резни, с 13 по 19 декабря, а окончательно стало сходить на нет в начале января 1938 года, через три недели после ее начала.