Крошка Доррит

– Хорошо! – воскликнул Иеремия, очевидно подразумевая под этим «скверно». – Очень хорошо! Только не ожидайте, что я стану между вами и вашей матерью, Артур. Я стоял между вашей матерью и вашим отцом, заслоняя то его, то ее и получая от обоих толчки и тычки; мне это надоело.

– Никто не будет просить вас, Иеремия, делать это для меня.

– Хорошо, рад слышать это, потому что, если бы вы и просили, я бы не взялся. Ну довольно, как говорит ваша матушка, более чем довольно о делах для воскресенья. Эффри, женщина, нашла ты наконец все, что нужно?

Она все еще доставала из шкафа простыни и одеяла и, ответив: «Да, Иеремия», поспешила собрать их. Артур Кленнэм взял oт нее часть вещей, пожелал старику спокойной ночи и отправился наверх за старухой.

Они взбирались по лестнице в затхлой атмосфере ветхого, почти нежилого дома в спальню, помещавшуюся под самой крышей. Запущенная и обшарпанная, как все остальные комнаты, она выглядела еще безобразнее и угрюмее, так как служила складом для поломанной мебели. Тут были неуклюжие старые стулья с прорванными сиденьями и совсем без сидений, дырявый облезлый ковер, колченогий стол, изувеченный платяной шкаф, каминный прибор, напоминавший скорее скелет каминного прибора, умывальник, выглядевший так, как будто целые века простоял под ливнем грязной мыльной воды, кровать с четырьмя голыми столбиками, заканчивавшимися остриями, точно в ожидании жильца, которому придет охота посадить себя на кол. Артур отворил длинное узкое окно и взглянул на старый черный лес закопченных труб, на старое багровое зарево в небе, казавшееся ему когда-то только ночным отражением суровой обстановки, всюду представлявшейся его детскому воображению.

Он отвернулся, сел на подоконник и принялся наблюдать за Эффри Флинтуинч, делавшую постель.

– Эффри, вы еще не были замужем, когда я уезжал?

Она скривила рот, в знак отрицания покачала головой и стала надевать наволочку на подушку.

– Как же это случилось?

– Иеремия захотел, как же иначе, – ответила миссис Флинтуинч, зажав в зубах конец наволочки.

– Конечно, он сделал предложение, но как это вообще могло случиться? Я никак не ожидал, что кто-нибудь из вас захочет вступить в брак, и еще меньше, что поженитесь вы.

– Я тоже не думала, – сказала миссис Флинтуинч, натягивая наволочку.

– О том-то я и говорю. Когда же вы переменили свое мнение?

– Я никогда его не меняла, – сказала миссис Флинтуинч.

Уложив подушку на место и видя, что он все еще смотрит на нее, как будто дожидается ответа, она сильно шлепнула рукой по подушке и сказала:

– Что же я могла сделать?

– Чтобы не выйти замуж?

– Ну да, – сказала миссис Флинтуинч, – мне тут нечего было делать. Я никогда не думала об этом. Да мне и не пришлось думать: он заставил меня, когда она взялась за это (а она за это взялась).

– Ну?

– Ну? – повторила миссис Флинтуинч. – Я сама это не раз говорила: «Ну?» Да что пользы толковать? Когда двое умных порешили на этом, что же оставалось мне делать? Ничего.

– Так это было желание матушки?

– Господь с вами, Артур! – воскликнула Эффри, по-прежнему вполголоса. – Если бы оба они не порешили, как бы могло это случиться? Иеремия никогда не ухаживал за мной, да ему бы и в голову не пришло, когда он столько лет командовал мной. Он просто сказал мне однажды: «Эффри, я хочу тебе что-то сказать: как тебе нравится фамилия Флинтуинч?» – «Как мне нравится?» – говорю я. «Да, – говорит, – потому что, – говорит, – тебе придется носить ее». – «Носить ее?» – говорю… И-е-ре-ми-я? О, он хитрец!

Миссис Флинтуинч постлала простыню, потом шерстяное одеяло, потом стеганое одеяло, как будто бы все было уже сказано.

– Ну? – снова сказал Артур.

– Ну? – повторила миссис Флинтуинч. – Что же я могла поделать? Он сказал мне: «Эффри, мы должны обвенчаться, и я тебе объясню почему. Ее здоровье слабеет, нам придется постоянно прислуживать ей в ее комнате, придется постоянно быть при ней, а кроме нас, тут никого не будет. И вообще это приличнее. Она согласна со мной, – говорит он, – поэтому в понедельник утром, в восемь часов, ты можешь надеть шляпку, и мы уладим дело». – Миссис Флинтуинч принялась подтыкать одеяло.

– Ну?

– Ну? – повторила миссис Флинтуинч. – Я то же думаю. Я часто сижу и говорю: «Ну?» Иеремия и говорит мне: «Насчет оглашения я распорядился две недели назад. Два уже было, в воскресенье будет третье; оттого я и назначил понедельник. Она сама поговорит с тобой – ты теперь приготовлена к этому, Эффри». В тот же самый день она заговорила со мной и говорит: «Я знаю, Эффри, что ты выходишь замуж за Флинтуинча. Я рада этому, как и ты сама. Это очень хорошо для тебя и при теперешних обстоятельствах весьма кстати для меня. Он разумный человек, и надежный человек, и настойчивый человек, и благочестивый человек». Что же я могла сказать, когда уж до этого дошло. Да если бы… если бы они хотели удавить меня, а не обвенчать, – миссис Флинтуинч с большим трудом подбирала подходящие выражения, – и тогда бы я не могла сказать ни словечка против двух таких хитрецов.

– По правде сказать, я верю этому.

– Верьте, Артур, что это правда.

– Эффри, что это за девочка была сейчас в комнате моей матери?

– Девочка? – спросила миссис Флинтуинч довольно резким тоном.

– Ну да, я видел подле вас, в темном углу, какую-то девочку.

– О! Это Крошка Доррит. Это так, ничего особенного; это прихоть… ее прихоть. – Одной из особенностей Эффри Флинтуинч было то, что она никогда не называла миссис Кленнэм по имени. – Но есть и другие девушки, кроме этой. Вы, наверное, забыли свою милую? Наверно, давным-давно забыли.

– Я слишком страдал, когда матушка разлучила нас, чтобы забыть. Я очень хорошо помню ее.

– Завели вы другую?

– Нет.

– Ну так у меня хорошие вести для вас. Она теперь богата и вдова. Вы можете жениться на ней, если хотите.

– А откуда вы знаете это, Эффри?

– Эти умники говорили об этом между собой… Иеремия на лестнице! – И она мгновенно скрылась.

Миссис Флинтуинч вплела последнюю нить в ткань, которую деятельно ткал его ум, возрождая картину забытого детства. Безумие юной любви прокралось и в этот дом, любви, глубоко несчастной в своей безнадежности, словно дом был очарованным замком из сказки.

С неделю назад в Марселе личико молодой девушки, с которой ему жаль было расстаться, произвело на него необычайное впечатление, приобрело над ним какую-то нежную власть вследствие своего сходства, действительного или воображаемого, с тем первым лицом – лучезарным видением в сумраке его жизни. Он прислонился к косяку длинного узкого окна и, глядя на черный лес труб, погрузился в мечты. Все в жизни этого человека стремилось сделать из него мечтателя, хотя мало было в ней событий, над которыми стоило бы думать.

Глава IV. Миссис Флинтуинч видит сон

Когда миссис Флинтуинч видела сны, она видела их с закрытыми глазами, не так, как сын ее старой госпожи. В эту ночь она видела удивительный по живости сон, совсем даже не похожий на сон, до такой степени он был реален во всех отношениях.

Вот как это случилось.

Спальня мистера и миссис Флинтуинч находилась в нескольких шагах от комнаты, в которой миссис Кленнэм столько лет провела безвыходно. Она помещалась несколько ниже этой комнаты, в пристройке, откуда вел крутой спуск на главную лестницу, как раз против двери миссис Кленнэм. Звук из одной комнаты в другую доходил с трудом, так как стены, двери и обшивка были тяжелыми и громоздкими, но сообщение между комнатами было удобно и легко в любом костюме, в любую погоду, в любой час ночи. Над изголовьем кровати, на расстоянии фута от ушей миссис Флинтуинч, висел колокольчик, от которого шла веревка в комнату миссис Кленнэм. Когда колокольчик звонил, Эффри срывалась с постели и являлась к больной, не успев еще проснуться как следует.

Уложив свою барыню, засветив ночник и пожелав ей спокойной ночи, миссис Флинтуинч убралась в свою комнату, где все обстояло благополучно, только ее супруг и повелитель еще не вернулся. Он-то, супруг и повелитель – хотя не о нем последнем она думала, – был действующим лицом сна миссис Флинтуинч.

Ей грезилось, будто она проснулась, проспав несколько часов, и убедилась, что Иеремии все еще не было. Она взглянула на свечку и, измеряя время по способу короля Альфреда Великого, заключила по размерам сгоревшей части, что спала очень долго. Тогда она встала, закуталась в халат, надела башмаки и отправилась на лестницу посмотреть, куда девался Иеремия.

Это была крепкая деревянная лестница, и Эффри спустилась по ней без всяких несообразностей, свойственных снам. Она шла ощупью, держась за перила, так как свечка потухла. В уголке сеней, за боковой дверью, находился чуланчик с длинным узким окном вроде щели. В этой комнате, обыкновенно необитаемой, светился теперь огонь.

Миссис Флинтуинч прошла сени по холодным плитам и заглянула в полуоткрытую дверь. Она ожидала увидеть Иеремию, уснувшего или в припадке, но он спокойно сидел за столом, бодрый и здоровый, как всегда. Но что это? Господи, помилуй!.. Миссис Флинтуинч слегка вскрикнула и чуть не упала в обморок.

Дело в том, что мистер Флинтуинч бодрствующий смотрел на мистера Флинтуинча спящего. Он сидел по одну сторону стола, не спуская глаз с самого себя, сидевшего по другую сторону и дремавшего, опустив голову на грудь. Бодрствующий Флинтуинч сидел лицом к своей жене, спящий Флинтуинч – в профиль. Бодрствующий Флинтуинч был оригинал, спящий Флинтуинч – его копия. Эффри, у которой голова решительно пошла кругом, различала их, как отличала бы осязаемый предмет от его отражения в зеркале.

Если бы у нее возникли сомнения, который из двух настоящий Иеремия, то они быстро рассеялись бы при виде его беспокойных ухваток. Он оглянулся, отыскивая какое-нибудь наступательное оружие, схватил щипцы для свечей, но вместо того, чтобы снять нагоревшую светильню, ткнул ими своего двойника, точно хотел проколоть его насквозь.

– Кто это? Что такое? – воскликнул тот, пробудившись.

Мистер Флинтуинч сделал движение щипцами, как будто хотел заткнуть глотку своему собеседнику, который протер глаза и сказал:

– Я забыл, где нахожусь.

– Вы проспали два часа, – проворчал Иеремия, взглянув на часы. – Вы говорили, что вам нужно только немножко вздремнуть.

– Я и вздремнул немножко, – сказал двойник.

– Теперь половина третьего, – проворчал Иеремия. – Где ваша шляпа? Где ваше пальто? Где ящик?

– Все тут, – сказал двойник, обматывая шею шарфом с сонливой небрежностью. – Постойте! Подержите-ка рукав, не этот, другой. Ха, я не так молод, как был когда-то. – Мистер Флинтуинч с яростной энергией натянул на него пальто. – Вы обещали мне еще стакан, после того как я вздремну.

– Пейте, – сказал Иеремия, – и подавитесь, хотел я сказать, но скажу только: и убирайтесь. – С этими словами он достал бутылку и налил стакан портвейна.

– Ее портвейн, я полагаю? – сказал двойник, смакуя вино, точно сидел на скамье подсудимых, имея в своем распоряжении сколько угодно досуга. – За ее здоровье!

Он хлебнул глоток.

– За ваше здоровье!

Еще глоток.

– За его здоровье!

Еще глоток.

– И за здоровье всех друзей, живущих вблизи собора Святого Павла! – Проговорив этот старинный тост, он допил стакан, поставил на стол и взялся за ящик. Ящик был железный и довольно удобно поместился у него под мышкой.

Иеремия, внимательно следивший за ним, попробовал, крепко ли он держит ящик, велел беречь его как зеницу ока, а затем, прокравшись на цыпочках по коридору, отворил дверь своему двойнику.

Эффри, стоя на лестнице, видела все до малейшего движения. Последовательность явлений в ее сне была до того жива и естественна, что она услышала, как хлопнула дверь, почувствовала, как пахнуло холодным ночным воздухом, и увидела звезды, мерцавшие на небе.

Но теперь наступила самая замечательная часть сновидения. Она так была напугана своим мужем, что не могла вернуться в комнату (хотя успела бы сделать это, пока он затворял дверь) и оставалась на лестнице. Поэтому он, поднимаясь со свечой в руке в спальню, наткнулся на нее. Он изумился, но не сказал ни слова.

Он устремил на нее пристальный взгляд и продолжил подниматься; она, точно околдованная, отступала шаг за шагом. Так она пятилась задом, а он шел вперед, пока они не очутились в спальне. Тут он сразу схватил жену за горло и тряс до тех пор, пока лицо ее не почернело.

– Ну, Эффри, женщина, Эффри! – сказал мистер Флинтуинч. – Что такое тебе приснилось? Проснись, проснись! В чем дело?

– В чем… дело, Иеремия? – прохрипела миссис Флинтуинч, вытаращив глаза.

– Ну, Эффри, женщина, Эффри! Ты встала с постели во сне, милая моя. Я тоже заснул внизу, а проснувшись, нашел тебя на лестнице, закутанную в халат. У тебя был кошмар. Эффри, женщина, – продолжал мистер Флинтуинч с дружеской усмешкой на выразительном лице, – если тебе еще раз приснится что-нибудь подобное, то, стало быть, ты нуждаешься в лекарстве. И я закачу тебе хорошую порцию, старуха, ха-арошую порцию!

Миссис Флинтуинч поблагодарила его и улеглась в постель.

Глава V. Семейные дела

Когда городские часы в понедельник утром пробили девять, Иеремия Флинтуинч, с наружностью удавленника, подкатил миссис Кленнэм к высокой конторке. Когда она отперла ее и открыла крышку, Иеремия удалился: может быть, для того, чтобы повеситься как следует, – и в комнату вошел сын.

– Лучше ли вам сегодня, матушка?

Она покачала головой с тем же выражением мрачного наслаждения, с каким говорила вечером о погоде.

– Мне никогда не будет лучше. Хорошо, что я знаю это, Артур, и могу покориться судьбе.

Сидя перед высокой конторкой, положив обе руки на пюпитр, она точно играла на немом церковном органе. Так подумал ее сын (это была давнишняя мысль), усаживаясь на стул подле нее.

Она открыла два-три ящика, достала какие-то бумаги и, просмотрев, положила обратно. Ее суровое лицо всегда оставалось бесстрастным, не давая возможности наблюдателю проникнуть в мрачный лабиринт ее мыслей.

– Могу я говорить о наших делах, матушка? Вы ничего не имеете против делового разговора?

– Имею ли я что-нибудь против? Этот вопрос нужно предложить тебе. Год с лишним прошел после смерти твоего отца. С тех пор я к твоим услугам и жду, когда тебе будет угодно начать разговор.

– У меня было много дел перед отъездом, а затем я путешествовал, чтобы отдохнуть и развлечься.

Она обратила к нему лицо, точно не расслышав или не поняв его последних слов.

– Отдохнуть и развлечься…

Она обвела взглядом угрюмую комнату и, судя по движению губ, повторяла шепотом эти слова, точно призывая всю окружающую обстановку в свидетели того, как мало ей достается отдыха и развлечения.

– Кроме того, матушка, вы были единственной душеприказчицей и сами распоряжались и заведовали состоянием, так что для меня оставалось очень мало дел, а лучше сказать – вовсе не оставалось.

– Счета в порядке, – ответила она. – Они здесь. Все документы проверены и утверждены. Ты можешь проверить их, Артур, если хочешь, хоть сейчас.

– Для меня совершенно достаточно знать, что дело покончено. Могу я продолжать?

– Почему же нет? – сказала она ледяным тоном.

– Матушка, обороты нашей фирмы уменьшаются с каждым годом, и дела постепенно клонятся к упадку. Мы никогда не пользовались особенным доверием, и сами не выказывали доверия, у нас мало клиентов, наши приемы устарели, мы страшно отстали. Мне незачем входить в подробности. Все это вы сами знаете, матушка.

– Я знаю, что ты хочешь сказать, – ответила она, как бы уточняя его слова.

– Даже этот старый дом, где мы находимся, – продолжил он, – может служить примером. В свое время, при моем отце в его ранние годы и при его дяде, это был деловой дом, кипевший жизнью. Теперь он превратился в какую-то нелепую аномалию, устаревшую и бесцельную. Все наши операции давно уже совершаются при посредстве комиссионеров, господ Ровингем, и хотя ваша опытность и энергия играли большую роль в контроле и управлении отцовскими делами, но то же самое могло бы быть, если бы вы жили в частном доме, не правда ли?

– Итак, – возразила она, не отвечая на его вопрос, – дом, который служит приютом твоей справедливо постигнутой болезнями и заслуженно удрученной горем матери, этот дом, по твоему мнению, никому не нужен, Артур?

– Я говорю только о деловых операциях.

– С какой целью?

– Сейчас объясню.

– Я вижу, в чем дело, – сказала она, устремив на него пристальный взгляд. – Но избави бог, чтобы я стала роптать. По грехам моим я заслуживаю горьких разочарований и принимаю их.

– Матушка, мне очень прискорбно слышать от вас такие речи, хотя я боялся, что вы станете…

– Ты знал, что стану. Ты знаешь меня, – перебила она.

Ее сын остановился на минуту. Вызвав в матери эту внезапную вспышку, он сам удивился этому.

– Ну, – сказала она, возвращаясь к прежнему бесстрастию, – продолжай, я послушаю.

– Вы предвидели, матушка, что я откажусь от дел. Я покончил с ними. Не смею советовать вам – вы, я вижу, намерены продолжать. Если бы я мог иметь какое-нибудь влияние на вас, то постарался бы смягчить ваше мнение обо мне, ваш приговор, вызванный разочарованием, которое я вам причинил. Я напомнил бы вам, что, прожив полжизни, ни разу не выходил из вашей воли. Не скажу, что я душой и сердцем подчинялся вашим распоряжениям, не скажу, что эти сорок лет прожиты мной с пользой и удовольствием для себя самого или кого бы то ни было, но я покорился по привычке и прошу вас только не забывать этого.

Горе просителю – если бы такой нашелся или мог найтись, – которого судьба заставила бы обратить взор на неумолимое лицо за конторкой. Горе преступнику, чье помилование зависело бы от трибунала, в котором председательствовали эти суровые глаза. Большим подспорьем для этой непреклонной женщины служила ее мистическая религия, окутанная мраком и мглой, с молниями проклятий, мести и разрушения, прорезавшими черные тучи. «Отпусти нам долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим». Эта молитва казалась для нее лишенной смысла. «Истреби моих должников, Господи, иссуши их, раздави их, сделай, как сделала бы я сама, и я поклонюсь тебе» – вот нечестивая башня, которую она думала воздвигнуть до небес.

– Кончил ты, Артур, или намерен сказать еще что-нибудь? Кажется, больше говорить нечего. Ты был краток, но содержателен.

– Матушка, мне есть что сказать еще. То, что я хочу сказать, давно уже не дает мне покоя ни днем ни ночью. Но высказать это гораздо труднее. То, о чем я говорил, касается нас всех.

– Нас всех? Кто это «мы все»?

– Вы, я, мой покойный отец.

Она сняла руки с пюпитра, скрестила на груди и застыла в позе древней египетской статуи, устремив взгляд на огонь.

– Вы знали моего отца гораздо лучше, чем я его знал, его сдержанность со мной – дело ваших рук. Вы были гораздо сильнее его, матушка, и управляли им. Я знал это ребенком, как знаю теперь. Я знал, что ваше влияние заставило его отправиться в Китай и заниматься делами там, пока вы занимались ими здесь (хотя мне даже неизвестно, на каких именно условиях состоялась ваша разлука), и что по вашей же воле я оставался при вас до двадцати лет, а затем переехал к нему. Вы не обидитесь, что я вспоминаю об этом через двадцать лет?

– Я жду объяснения, зачем ты вспоминаешь об этом.

Он понизил голос и сказал с видимой неохотой и как бы против воли:

– Я хочу спросить вас, матушка, подозревали ли вы…

При слове «подозревали» она быстро взглянула на сына и нахмурилась, потом снова уставилась на огонь, но морщина осталась на ее лбу, точно скульптор Древнего Египта нарочно вырезал ее на твердом граните.

– …что у него было какое-нибудь тайное воспоминание, камнем лежавшее на душе, возбуждавшее угрызения совести? Случалось вам замечать в его поведении что-нибудь, что могло бы внушить такую мысль, или говорить с ним об этом, или слышать от него что-нибудь подобное?

– Я не понимаю, какого рода тайну ты подозреваешь за своим отцом, – возразила она после некоторого молчания. – Ты говоришь так загадочно.

– Возможно, матушка, – сказал он шепотом, наклонившись к ней поближе, – возможно, он имел несчастье причинить кому-нибудь зло, оставшееся неисправленным.

Она гневно взглянула на него и откинулась на спинку кресла, но ничего не ответила.

– Я вполне сознаю, матушка, что если подобная мысль никогда не приходила вам в голову, то жестоко и противоестественно с моей стороны даже в интимном разговоре высказывать ее. Но я не в силах отделаться от этой мысли. Ни время, ни перемены (и того и другого было достаточно) не могли заставить меня забыть ее. Вспомните, я жил с моим отцом. Вспомните, я видел его лицо, когда он отдал мне часы и просил переслать их вам как символ, значение которого вы понимаете. Вспомните, я видел его в последнюю минуту с пером в руке, которым он тщетно старался написать вам несколько слов. Чем темнее и мучительнее это смутное подозрение, тем сильнее обстоятельства, придающие ему вероятность в моих глазах. Ради бога, рассмотрим серьезно, нет ли зла, которое мы обязаны исправить. Никто не может решить этого, кроме вас, матушка.

По-прежнему прислонившись к спинке кресла, так что верхняя часть ее тела время от времени заставляла двигаться колеса, придавая ей вид мрачного, ускользающего призрака, она подняла руку, точно заслоняясь ладонью, и пристально посмотрела на сына, не произнося ни слова.

– В разгаре торговых операций, ради наживы (я начал говорить, матушка, и должен договорить до конца), кто-нибудь мог быть жестоко обманут, обижен, разорен. Вы были движущей силой всех этих операций до моего рождения, ваш дух руководил делами отца в течение двух десятилетий. Вы можете успокоить мои сомнения, если только захотите помочь мне выяснить истину. Захотите ли вы, матушка?

Он остановился в надежде, что она ответит. Но ее крепко стиснутые губы были так же недвижимы, как седые волосы, разделенные на две пряди.

– Если можно восстановить чьи-либо права, если можно вознаградить кого-либо за несправедливость, сделаем это. Скажу более, матушка: если мои средства окажутся достаточными, позвольте сделать это мне. Я видел так мало радости от денег; они, насколько мне известно, принесли так мало спокойствия этому дому и всем, кто находится в связи с ним, что я ценю их меньше, чем кто-либо другой. Они доставят мне только тоску и горе, если я буду мучиться подозрением, что они омрачили последние минуты моего отца угрызениями совести и что они не принадлежали мне по правде и справедливости.

На обшитой панелями стене висел шнурок колокольчика в двух-трех ярдах от конторки. Быстрым и неожиданным движением ноги она откатила кресло к стене и сильно дернула за шнурок, продолжая заслоняться ладонью как щитом, точно он замахнулся на нее, а она готовилась отразить удар.

В комнату вбежала девушка с испуганным лицом.

– Пошлите ко мне Флинтуинча.

Девушка исчезла, и почти в ту же минуту старик очутился на пороге.

– Ну что? Уж началась потасовка, началась? – сказал он холодным тоном, поглаживая себе челюсти. – Я так и думал. Я был уверен в этом!

– Флинтуинч, – сказала мать, – посмотрите на моего сына. Посмотрите на него.

– Ну, я смотрю на него, – сказал Флинтуинч.

Она вытянула руку, которой защищалась как щитом, и указала на предмет своего гнева.

– Почти в самый час своего возвращения, прежде чем грязь на сапогах его успела обсохнуть, он поносит своего отца перед своей матерью. Предлагает своей матери шпионить, выслеживать вместе с ним сделки отца за всю его жизнь! Намекает, что блага мира сего, которые мы собирали в поте лица, работая с утра до ночи, надрываясь, изнывая, отказывая себе во всем, что блага эти награблены нами, и спрашивает, кому их отдать в возмездие за обиды и несправедливость!

Хотя в словах ее звучало бешенство, но самообладание не изменило ей: она говорила даже тише, чем обыкновенно, отчетливо произнося все слова.

– Возмездие! Да, конечно. Легко ему говорить о возмездии – ему, который только что приехал из чужих краев, где слонялся ради развлечения и удовольствия. Но пусть он посмотрит на меня в этой темнице, в этих оковах. Я терплю безропотно, потому что это возмездие предназначено мне за мои грехи. Возмездие! Разве его нет здесь, в этой комнате? Разве его не было здесь в течение пятнадцати лет?

Так сводила она счеты с Небесами, отмечая свои взносы, тщательно подводя итог и требуя соответственного вознаграждения. Она поражала только энергией и пафосом, которые вносила в этот торг. Тысячи людей, каждый по-своему, ежедневно заключают подобные сделки.

– Флинтуинч, дайте мне книгу!

Старик подал ей книгу. Она вложила два пальца между ее листами, закрыла над ними книгу и с угрозой протянула ее сыну.

– В старые времена, Артур, о которых говорится в этой книге, были благочестивые люди, взысканные милостью Господа, которые прокляли бы своих сыновей за меньший проступок, обрекли бы на гибель их, и целые племена, давшие им приют, обрекли бы на гибель, на отлучение от Бога и людей, на истребление всех, вплоть до грудного младенца. Но я только скажу тебе, что если ты еще раз возобновишь этот разговор, то я отрекусь от тебя; я прогоню тебя из дому, так что лучше бы тебе было от колыбели не знать матери. Я навсегда откажусь видеть и слышать о тебе. И если после всего этого ты придешь в эту темную комнату взглянуть на мой труп, из него выступит кровь, если только я в силах буду сделать это, когда ты подойдешь ко мне!