Депрессия: проклятие или шанс?

Говоря о социальном смысле тяжелого психического заболевания, Эстерсон обращается к ветхозаветной метафоре козла отпущения. Это явление имеет символический смысл избрания жертвы, на которую вымещается вся вина и ненависть племени. Он описывает функцию этой процедуры как инстинктивную попытку племени «облегчиться» от собственной ненависти. Социальная группа вымещает на жертве свои собственные проблемы. То же происходит в семьях шизофреников, например. В таких семьях мать, как правило, холодная, равнодушная либо гиперопекающая, направляющая ребенку двойные послания, в глубине себя самоутверждается за счет ребенка, принижает его, чтобы самой возвыситься. В пятидесятые годы родился специальный термин – шизофреногенная мать.

Таким образом, во второй половине ХХ века и философы, и психоаналитики вышли на проблему языка как основного способа формирования сознания, как здорового, так и больного.

«Практики безумия – это языковые игры», – пишет российский философ В. Руднев в книге «Философия языка». «Смысл депрессии – приобретение новых смыслов»[71]. Наука о знаках – семиотика утверждает, что в языке важны не физические звуки, а отношение звуков к смыслу. В связи с этим вводятся два понятия: означающее (как сказал) и означаемое (что сказал). Между ними возникает зазор, куда устремляется ложь, как говорил Сартр. Два человека могут совершенно по-разному понять один и тот же текст. Например, жена мужу говорит: «Ты купил зеленый виноград». Она имеет в виду, что он незрелый. Муж, улавливая недовольство в ее голосе, отвечает: «Ты же сама просила зеленый, а не черный». У слова «зеленый» в данном примере два совершенно разных смысла. И таких примеров в языке масса. Не удивительно, что ХХ век прошел под девизом: «Важен не текст, а контекст».

В зависимости от контекста ситуации субъект обращается либо к его концепту, либо к детонату. Этот дуализм порождает коммуникативные барьеры. Например, выражение «съел три тарелки». Если обратиться к слову «тарелка», то «съесть три тарелки» означает съесть сами тарелки. А если обратиться к контексту (человек сидел в кафе и съел три тарелки), то смысл совершенно другой: человек не тарелки ел, а блюдо на трех тарелках.

С точки зрения семиотики, количество слов в языке намного меньше количества смыслов, которые они несут. При патологии нарушается процесс смыслообразования: человек либо неверно определяет смысл обращенных к нему слов, либо наделяет одним и тем же смыслом все слова подряд. «Сквозь ложь истолкования судьба ожидает, что вырастит из его посевов», – писал Хайдеггер. Как известно, неверное истолкование Отелло причины пропажи платка Дездемоны привело его к убийству своей жены.

По мнению Руднева, путаница со смыслами объясняет склонность гомо сапиенс к шизофрении. Он пишет: «Лотман впервые и с очевидной ясностью показал, в общем, достаточно тривиальную, но никем ни до, ни после него так смело не проговариваемую вещь, что общение, понимание не сводятся к простой передаче сигнала от одного сознания к другому, что сигнал полученный не тождествен сигналу отправленному и что, более того, он и не должен быть ему тождествен[72].

Полиморфность текста порождает метатекстовость и множественность смыслов. Язык сам вырабатывает психопатологию. Онтологическое расхождение между означающим и означаемым позволяет сформировать другую реальность. Происходит подлог, подделка обман. Тот же Отелло нарисовал себе ложную реальность, в которой его жена изменяет ему с Кассио. Депрессивный человек живет в реальности, где он великий грешник и достоин наказания. Зачастую чувство вины, например за потерю любви матери, переносится позже на все дальнейшие его отношения с людьми.

Депрессия репродуцируется при помощи чисто языковых механизмов отождествления и переноса. Когда от мужчины уходит женщина, в его мозгу всплывает картинка из детства, когда его оставляла мама. Человек автоматически переносит чувство утраты с матери на возлюбленную. Он переживает это чувство гораздо острее и болезненнее именно потому, что оно связано смыслом с прошлыми переживаниями.

В работе Фрейда «Анализ фобии пятилетнего мальчика» описан классический пример переноса. Пятилетний мальчик боялся лошадей. Его отец привел мальчика к Фрейду, чтобы тот избавил ребенка от этого страха. Фрейд в процессе психоанализа установил, что на самом деле мальчик боялся отца, но перенес свой страх на лошадей, т. к. это было более безопасно для него. Значит, в его голове смысл «отец опасен» заменился на ложный смысл: «лошадь опасна». Такие переносы у травмированных людей отмечаются сплошь и рядом. В момент изнасилования отцом пятилетняя девочка заменяет смысл «отец опасен» на смысл «папа так меня любит». И живет потом всю жизнь, руководствуясь ложным смыслом, что насильник ее любит. Она их находит многократно, как будто опыт ее ничему не учит. Тот же механизм у стокгольмского синдрома.

Ложный смысл попадает к человеку, как правило, в раннем детстве. Почему именно в детстве? До семи лет кора головного мозга у ребенка не развита, поэтому в момент травмы «включить логику» ребенок не может. Он руководствуется исключительно инстинктом выживания, который подсказывает ему, что без отца (матери) ему не выжить. Поэтому рождается ложный смысл, который спасает ребенка от распада личности.

В исследованиях английского психиатра 1990-х годов Тимоти Кроу высказана мысль о том, что человек «просто создан» для шизофрении именно в силу межполушарной асимметрии его мозга и уникального конвенционального языка, свойственного только людям[73]. Ген шизофрении и ген языка – один и тот же ген. С его точки зрения, «все мы немного шизофреники». Гипотеза спорная, однако вся поэзия – сплошные перевернутые смыслы. В метафорах и сравнениях нет логики. «Крокодил солнце в небе проглотил».

Таким образом, с точки зрения философии, причина психических заболеваний – ложь истолкования. Принцип реальности блокируется в пользу принципа адаптации. Мы придумываем себе более безопасную реальность, и когда она нас не устраивает, ищем другие смыслы. Современный человек движется от себя к себе. Он нуждается в осмыслении своего бытия. Собственно, в этом заключается смысл его жизни. Депрессия – это состояние поиска новых смыслов, поскольку старые не принесли нам счастья. «Депрессия, – пишет Руднев, – это всегда инициация. Это временная смерть на пути к новой жизни, пустота, чреватая новыми смыслами»[74].

Суицид

Разбирая механизм развития депрессии, нельзя обойти такую тему, как суицид. Как известно, в 10–15 процентах случаев депрессия заканчивается совершённым суицидом[75].

Самоуби́йство, суици́д (от лат. sui caedere «убивать себя») известно человечеству с древности. Греки считали самоубийство «естественным» и подходящим выходом из сомнительной и нестабильной ситуации. «Если зло нас угнетает, решение простое – уходи! Все, что от нас требуется – это обосновать причины своего ухода из жизни и уйти с достоинством»[76].

Так, Кодрус пожертвовал собой ради Афин, Менес бросился на меч, чтобы спасти Фивы, Клеомен, потерпев неудачу в заговоре против Птолемея IV, покончил с собой, предпочтя смерть унижению.

Множество философов сами положили конец своим дням. Пифагор предпочел скорее умереть, чем пройти по священному полю фасоли. Эмпедокл бросился в Этну, Демокрит уморил себя голодом в сто девять лет, посчитав, что нести такой возраст – значит посягать на свои интеллектуальные способности. Аристотель утопился, отчаявшись найти объяснение морским приливам и отливам (нам бы его заботы)[77].

Первое литературное упоминание самоубийства мы находим у Гомера – это самоубийство Иокасты, матери Эдипа. Во время своего путешествия в подводный мир Одиссей увидел несчастную женщину, которая по незнанию сотворила ужасный грех, сочетавшись браком с собственным сыном. Здесь налицо самоубийство в результате поруганной чести.

Эпикур считал, что избавление от страха смерти открывает путь к счастью. Жизнь, с его точки зрения, составляет не повинность, а право, от которого всякий волен отказаться. «Вход в жизнь один, – говорили эпикурейцы, – но выходов несколько». И основали в Александрии общество прекращения жизни.

«Vivere est militare[78]», – говорил Сенека. Уход с поля этой битвы очень часто вызывается жалостью к себе, которую глубокий мыслитель Марк Аврелий называет «самым презренным видом малодушия», причем человек самовольно гасит в себе огонек жизни, могущий согревать других.

В эпоху христианства самоубийство считалось тяжким грехом. Самоубийц не отпевали и не хоронили на кладбище. Имущество самоубийц отторгалось в пользу государства. До XVII века попытка самоубийства каралась смертью. С XVIII века самоубийц считали умалишенными. С XIX века в суициде стали видеть причины, от человека не зависящие[79].

Бойко И. Б. в книге «Самоубийство и его предупреждение» подводит исторический итог этой теме:

Пифагор: самоубийство нарушало духовную математику, т. к. внезапно образовывало брешь в мире.

Аристотель: самоубийство против государства.

Платон: человек – слуга бога. Самоубийство – дезертирство.

Юнг: самоубийство не преступление.

Спиноза: внимание к причинам.

Шопенгауэр: суицид не отрицание, а наоборот, воление к жизни, но не удовлетворенное условиями, а потому представляет собой несвободу.

Бердяев: можно сочувствовать самоубийце, но нельзя сочувствовать самоубийству.

Я бы сюда добавила популярную нынче фразу: «Жизнь – война. Суицид – дезертирство».

Французский социолог Э. Дюркгейм обвинил в самоубийствах общество. Как нежизнеспособна клетка отдельно от организма, так и человек нежизнеспособен в отрыве от общества. «В этом и заключается механизм самоубийства – это функция не индивидуальной воли, а целостного общественного организма»[80].

С точки зрения Гегеля, смерть Христа, подобно смерти Сократа, – это гибель человека, придавшего смысл смерти. Самоубийство у Гегеля – радикальное выражение абсолютной свободы. «Чтобы стать богом, человек должен стать Христом, а значит, умереть, этим преодолевая смерть»[81]. Гегель явно идеализировал самоубийство. Достоевский, наоборот, его по-христиански принижает. У Достоевского самоубийство – это не возвращение в лоно матери природы, это убийство матери. Для Достоевского самоубийство – это жизнь без бога. Ницше, будучи ярым противником церкви, верил в возможность преодолеть трагедию смерти бога в сверхчеловечестве. Его взгляд совпадает со взглядом не Достоевского, а Кириллова из «Бесов».

Самоубийство – это разрыв с общим: или с социумом, или с Богом. То есть, на мой взгляд, человек, совершая самоубийство, заявляет о своей индивидуальности. В жизни он жил по чужим законам, и лишь совершая самоубийство, может заявить о своем «Я». Может быть, именно поэтому Руссо говорил, что человек имеет право на добровольный уход, потому что у него других то прав и нет.

В настоящее время тема самоубийства является одной из социально важных тем. Как свидетельствуют данные ВОЗ, самоубийства ежегодно уносят больше жизней, чем убийства или военные действия. В последние годы они обогнали по уровню смертности ВИЧ/СПИД, рак груди и малярию. Суицид входит в топ-5 причин смерти среди молодежи (15–29 лет), уступая лишь ДТП, туберкулезу и межличностному насилию[82].

Ефремов В. С. в книге «Основы суицидологии» приводит следующие цифры. Ежедневно в мире совершают самоубийства три тысячи человек, а ежегодно – около 1 миллиона человек (1,5 % всех смертей). В 2019 году в России было зарегистрировано 25 смертей на 100 тыс. населения. Мужчины совершают самоубийство в 4 раза чаще, чем женщины (хотя женщины совершают в 4 раза больше попыток самоубийства). Почти в 90 процентах случаев в основе суицида лежит психическая патология (депрессии, алкоголизм, психопатия). Среди шизофреников попытки суицида встречаются в 50 процентов случаев. Чаще они травятся своими препаратами. Во всем мире самоубийство входит в тройку основных причин смерти среди людей в возрасте 15–44 лет. Попытки самоубийства происходят в 20 раз чаще, чем завершенные самоубийства.

Тема суицида табуирована в нашей стране, особенно что касается подросткового суицида. По нему Россия стоит на первом месте в мире. Вот что говорил Уполномоченный по правам ребенка П. Астахов (годы деятельности в должности: 2009–2016): «Государство держит в секрете точное количество самоубийств. Некоторые регистрируются как несчастные случаи. Если мы не решим корни этой проблемы, то потеряем целое поколение. Шесть подростков совершили суицид за десять дней. Это не эпидемия самоубийств. Это государственная трагедия»[83].

Высокий процент подростковых суицидов вполне объясним неспособностью молодого организма переживать боль. «Смерть вследствие самоубийства, – пишет Шнейдман, – является бегством от боли». Сама по себе душевная боль не является смертельной. Но очень соблазнительной является мысль: «Я могу прекратить эту боль; я могу покончить с собой»[84]. Получается, не сама боль толкает на самоубийство, а невозможность ее перенести. Если у человека нет опыта преодоления трудностей, если он их избегал по жизни, у него выше риск суицида.

Душевную боль создают чувства стыда, вины, страха, тревоги, одиночества, боязни старения или мучительной смерти. Но наиболее суицидогенное значение имеют чувства безнадежности и беспомощности.

«Большинство суицидов случаются в первые три года после постановки диагноза или после госпитализации»[85]. Почему? Почему даже после постановки онкологического диагноза суицидов почти нет, а после посещения психиатра они очень часты? Мне кажется, именно потому, что вся психиатрическая служба не убирает, а напротив, усиливает чувство безнадежности. Стоит человеку попасть в психиатрическую больницу, посмотреть на этих «полуовощей», которые там ходят по коридору, услышать визги и крики буйных, увидеть, как их скручивают и пичкают лекарствами, так в голове возникает только одна мысль: «И я такой же буду».

Человек не видит примеров выздоровления от депрессии. Напротив, все вокруг говорят о пожизненном приеме лекарств, о периодических госпитализациях, о побочках и в целом о прогрессировании, а не излечении. Получается, что помощи нет. Ты постепенно превратишься в идиота. Это и толкает человека на самоубийство. Но это, пожалуй, толчок, но не причина.

Психоаналитики смотрят глубже. «Кто кончает с собой, тот мог бы при другом раскладе прикончить другого: самоубийство и убийство в родстве», – пишет Эмиль Чоран[86]. Уголовные антропологи считают, что самоубийство и убийство вытекают из одного и того же психологического и физического источника, представляя известный параллелизм[87]. Шнейдман, ссылаясь на Вильгельма Штекеля, говорит о «стремлении к собственной смерти как отражения желания смерти другого, то есть враждебности, обращенной на себя – то, что я называл убийством, повернутым на 180°»[88].

Говоря упрощенно, человек хотел бы убить кого-то другого (мать), но не решается и убивает себя. Однажды я прочитала в газете заметку о том, как молодой человек забил свою мать до смерти. Он бил ее металлической трубой и кричал: «Покайся!» На что мать в ужасе кричала в ответ: «За что? За что?» Он так и убил ее, не получив ее покаяния. Она так и не поняла, что сломала ему жизнь, а он не понял, что она «не ведала, что творила». Но, по крайне мере, он не убил себя, хотя и сел в тюрьму за убийство.

Большинство людей, решившихся на суицид, не осознают, что на самом деле хотят убить, а не быть убитым. А если еще глубже, они хотят свободы, которой были долгие годы лишены. Для них суицид – прыжок в пропасть, дающий свободу. «Суицидант является хозяином ситуации, даже если при этом он должен умереть»[89]. Другими словами, у человека есть только одна возможность сделать по-своему – убить себя. Здесь он сам принимает решение, и у него есть иллюзия, что теперь-то он «не тварь дрожащая, а право имеет»; что, покончив с собой, он покончит и с неуважением, перестанет быть ничтожеством и, наконец, обретет вес.

У самоубийства корни в детстве. «Он стал убивать себя задолго до самоубийства», – пишет Ефремов. Его агрессия, которая в норме должна была бы быть направленной на насильника, направляется на себя самого и медленно убивает. В таких случаях суицид – следствие психической патологии, которая долгие годы подтачивала организм и в один непрекрасный день, с точки зрения П. Г. Розанова, у суицидента «возникает состояние аффективно суженного сознания, при котором отсутствует “борьба противоположных представлений” и даже исчезает страх смерти»[90].

Смысл суицида, по мнению Ефремова[91]:

– призыв или крик о помощи;

– отказ от жизни;

– протест;

– месть;

– стремление к избежанию наказания;

– суицид – самонаказание.

У человека преобладают чувства отчаяния, безвыходности, вины, безнадежности, убеждение в неизлечимости, чувство греха, преступления.

Философы видят в самоубийстве потерю смысла. Человек через смысл скреплен с бытием. Утрата смыслового ядра личности выбивает у него почву из-под ног и зачастую приводит к самоубийству. Гамма чувств при этом может быть самой разной: от вины и стыда до ненависти и мести.

Э. Шнейдман, ссылась на К. Меннингера, считает, что «для того, чтобы совершить самоубийство, необходимо одновременное присутствие: а) желания убить; б) желания быть убитым и в) желания умереть. В этом случае суицид становится почти неотвратимой реальностью»[92]. Как известно, большинство стрелков в школе после совершения преступления убивают и себя.

Я считаю, что желание убить и желание творить имеют один источник – сильное либидо (жизненная энергия). Человек решается на самоубийство, просто не зная, насколько он одарен и пришел в этот мир творить. Насилие окружающих «переводит стрелки» его жизненной энергии с творческого пути на путь убийства. Человек, испытывая сильный гнев, хотел бы убить насильника, но не решается и убивает себя.

Знать про этот перенос, а особенно знать про свою одаренность, которая не нашла правильное русло и вылилась в желание смерти – это предотвратить суицид. К этому знанию относится и то, что антисуицидальный эффект антидепрессантов не доказан[93]. Поэтому их прием не лечит депрессию. Это надо просто знать и искать другие пути. Они существуют. Об этом будет ниже.

Глава 3. Травма

Нарциссическая травма

Когда и каким образом человек теряет истинный смысл и приобретает ложный? На мой взгляд, это происходит «вдруг» в психической травме. О том, что причина психической патологии кроется в детских переживаниях, писали практически все психоаналитики. Еще Фрейд в работе «Исследование истерии» пишет, что «при травматическом неврозе причиной болезни является не ничтожная физическая травма, а сам испуг, травма психическая»[94]. Травма, как инородное тело, как заноза, проникнув, остается навсегда.

Юнг в 1907 году в работе «Психоз и его содержание» обосновывает факт, что все тяжелые психические заболевания строго (!!) детерминированы предшествующими переживаниями пациента[95]. О том же пишет Решетников: «Детская сексуальная травма – главный пусковой механизм психической патологии. Семьдесят процентов моих пациентов имели сексуальную травму»[96].

Позже о травме как причине патологии писали Ш. Ференци, К. Юнг, А. Миллер, Калшид и, возможно, еще пара десятков исследователей, которых я еще не успела прочесть. Однако тут надо, на мой взгляд, развести два типа травмы: ту, что случилась в раннем детском возрасте (до семи лет) и ту, что случилась, когда личность уже сформировалась (например, после подросткового возраста). Разница тут существенная, так как первый вид травмы ломает человеку личностное развитие, наподобие того, как костный туберкулез «ломает» спину человеку и превращает его в уродливого горбуна. Так же и травма в очень раннем возрасте ломает «психологический позвоночник» человека, а именно веру в себя; человек перестает идти своей дорогой, начинает приспосабливаться к окружению, искривляя линию свой жизни. Травма как бы переводит стрелки жизненной программы с «живи» на «умри». И тут возможны варианты от аутоиммунного заболевания и рака до депрессии и суицида.

Второй вид травмы, на мой взгляд, все-таки легче для организма, так как у взрослой личности больше арсенала для осознавания произошедшего. Этот вариант больше укладывается в понятие ПТСР (посттравматическое стрессовое расстройство), в то время как первый вариант в ПТСР не укладывается. Об этом писал Ван дер Колк в книге «Тело помнит все». Он и его команда предлагали ввести в ДСМ даже специальный термин для ранней травмы – Травматическое расстройство развития (Developmental Trauma Disorder), поскольку дети, перенесшие раннюю травму, получают в дальнейшем от трех до восьми разных психиатрических диагнозов, в то время как причина одна – психическая травма[97].

В этой книге я буду говорить только о первом типе травмы, так как в моей семье есть реальные примеры этого типа травмы. Я имею и опыт ее проживания, и знания о ней, полученные из книг.

Опять же, на мой взгляд (по крайней мере, я не встречала такое видение в книгах), первый тип травмы можно разделить на три вида: нарциссическая травма, перинатальная травма и трансгенерационная травма. Все три вида травмы встречаются до семи лет. О нарциссической травме есть довольно много информации, в то время как о перинатальной почти ничего. О трансгенерационной травме стали говорить только последние двадцать лет. Поэтому мой опыт, возможно, внесет толику пользы в рассмотрение этого вопроса.

Итак, я начну с нарциссической травмы, которую я получила в шесть лет. Подытоживая то, о чем я говорила в первой главе, можно сказать, что до шести лет я жила условно нормальной жизнью. Моя мать, хотя и была не очень хорошей матерью, все-таки худо-бедно заботилась обо мне. Однако ее постоянные упреки в мой адрес подтачивали мою самооценку и заставляли подавлять агрессию. Все, что я помню из раннего детства, это то, что я была очень любознательной, открытой и доброй девочкой. У меня была превосходная память и артистические способности. Уже с трех лет я любила, встав на стульчик, декламировать стишки Чуковского, чем умиляла публику – всех, кроме моей матери. Ее почему-то «выбешивали» эти выступления, и она срывала злость на мне, наказывая за невинные проступки.

Об истории, которая произошла в три-четыре года в деревне, я писала в первой главе. Там я проявила не только эмпатию, но и ясновидение. Я «ясно увидела», что девушка Нина обделена вниманием и ей очень больно от этого. Эту боль я остро почувствовала и бросилась ее спасать. Это говорит о том, что от природы я была очень чуткой девочкой с открытым сердцем и чистой душой. И вот эта «чистота-то» меня и сгубила.

Замечали ли вы, как часто на только что побеленной стене дома вдруг кто-то черной краской пишет ругательство? Как будто эта чистота кому-то покоя не дает, и он старается ее замарать. То же произошло и со мной. Мою «белую стену» испачкала черной краской травма.

Это была весна, апрель месяц. Моя мать сидела дома с моей годовалой сестрой. Отца дома не было, наверное, был на работе. Я не помню, что явилось триггером. Но как-то интуитивно (и в моих снах это было), мне кажется, что мать откровенно чем-то поделилась со мной. Возможно, какой-то своей болью. Она как-то очень близко и доверительно ко мне отнеслась. Поскольку по природе она была холодной и неприступной, то такое поведение меня, ошарашило и обрадовало: ко мне отнеслись как к человеку! Да еще и вызывающему доверие! Я ей тоже открыто, с любовью сказала: «Ты очень хорошая! Я люблю тебя!» И всё! Мать переклинило, и она мне сказанула какую-то гадость, от которой у меня резко заболел живот. У меня, по-видимому, не хватило слов и логики понять: за что? Я к ней с любовью, а в ответ – грязь.

Такое отношение у взрослого человека рождает злость и желание прояснить, в чем дело. У шестилетнего ребенка не хватило опыта (его кора еще не созрела для этого), чтобы по-взрослому задать вопрос: «Что происходит?» Ребенок впал в ступор и вместо злости у него схватило живот. Как педиатр, я знаю, что боли в животе у детей – это чисто эмоциональная реакция на внешний наезд. Но моя мать не была педиатром. Она и врачом-то по-настоящему не была. В мединституте она училась санитарному делу, а оперировать ее научили за месяц в Чите. Мой крик от боли в животе вызвал у нее панику. Она пыталась дать мне таблетку, ждала, что все пройдет. Но за час боль не прошла, и мать вызывает неотложку. Но везет меня не в детскую больницу, как надо было, а к себе в гинекологию во взрослую больницу, где она на тот момент работала.

Много позже на вопрос психотерапевта, почему я сочла, что мать хочет меня убить, я привела как доказательство это ее решение. Зачем она повезла меня к себе в больницу? Что на самом деле она хотела у меня отрезать? Не яичники ли?

В больнице она заразила своей паникой врачей, стала уверять их, что у меня перитонит и срочно надо оперировать, времени везти в детскую больницу нет. Дело в том, что по закону врачи были обязаны отправить меня в детскую больницу, так как дети – не их специализация. Однако мать, вероятно, приврала, что боль длится не час, а три. Кроме того, есть закон, что если больной при смерти, то оперировать должен любой врач, даже не хирург. Терять в такой ситуации нечего. Я не умирала в реальности, но мать или запугала врачей ответственностью, или они ей, как коллеге, доверились, но спорить не стали и взяли меня на операцию.