Депрессия: кто виноват и что делать? Для тех, кто ищет безмедикаментозный путь излечения.

Так же думает и А. Лоуэн. С его точки зрения, агрессия, которая первоначально выделяется в ответ на ситуацию, мгновенно блокируется страхом потерять родителя и поворачивается против самости самого ребенка. Лечением является высвобождение агрессии.

С точки зрения представителей гештальт-подхода, «травма – это незавершенное действие». В момент травмы появляется напряжение, связанное с невозможностью для агрессии найти выход (например, напасть или убежать). Эта незавершенность потом преследует человека всю жизнь в виде пресловутых «граблей», на которые он постоянно наступает, чтобы, наконец, дать выход своей заблокированной агрессии, закрыть гештальт[94].

Питер Левин считает, что в травме происходит разрыв ЭГО на части (диссоциация), чтобы от невыносимой боли не распалась сама личность. Выброс опиатов смягчает боль, и человек все-таки худо-бедно, но проживает ситуацию травмы. Правда, мы уже не возвращаемся в свой обычный ритм жизни. Отныне мы обессилены, обездвижены и лишены надежды[95].

Д. Гротштейн называет такую перемену сделкой с дьяволом. «Они отдали свои души или тела дьяволу ради того, чтобы быть в безопасности, но при этом утратили контакт с собственной самостью»[96]. Последняя расщепляется и одна из частей, злая и безумная, забирает власть себе и заставляет человека покончить жизнь самоубийством.

«Договор с дьяволом» имеет смысл. Злая часть вбирает в себя образ насильника и подчиняясь ее убийственным приказам, ребенок превращает себя в психического урода, а родителя – в Бога. В результате ребенку приходится снимать любую вину с родителей и брать все на себя. «Дети лечат родителей, а затем ждут, чтобы их, в свою очередь, полюбили. Таким образом, родители “очистились”, а дети стали, так сказать, “жертвенным Христом”, безропотно согласившись на искупление вины за преступление, которое, как они знают, они не совершали»[97].

Фактически Гротштейн говорит о том, что ребенок в ответ на жестокость родителя «подставляет щеку». Он рушит свою психику, чтобы только сохранить этот ложный смысл, что родитель хороший и его любит. Ребенок снимает грехи с родителя, обожествляя его, и берет их все себе. Однако долго «висеть на кресте» ребенок не может, и рано или поздно наступает депрессия, которая через тяжелые симптомы безнадеги «кричит» о желании вернуть целостность, вернуть отщепленные части.

Д. Калшид в книге «Травма и душа» исследует механизм «пленения» души силами «потустороннего мира», которые приходят на помощь, когда у самой личности ребенка не хватает сил, чтобы «переварить» травму. Этот мир Калшед называет разными терминами: архетипический, трансцендентный, даймонический, мифопоэтический. Фактически Калшед, как и Юнг, считает, что в травме ребенок сталкивается с темной стороной «нумена», с дьяволом. Эта встреча оставляет в психике ребенка ощущение собственной скверны и последующее чувство ужаса.

Если мать окажется холодной, то ужас становится хроническим, потому что травма была вызвана родителем как богом. А значит, ребенок этим богом проклят. Ощущение себя как скверны ребенок позже проносит через всю жизнь. Выход из депрессии – это вернуть невинности (душе) достоинство, очистить ее от скверны. И это неизбежно должно идти через страдание. «Невинность должна выстрадать свой опыт и в этом смысле лишиться иллюзий»[98].

«Травма – это, как правило, внезапная и катастрофическая инициация, запредельное переживание, которое создает препятствие для дальнейшего приобретения опыта». Если опыт не нарабатывается, то человек не зреет, не взрослеет, а полагается по жизни только на советы родителей и общества. Он теряет свое «Я»[99]. Человек должен найти в себе смелость посмотреть травме в лицо, «отплакать» тяжелую правду о своих близких и закрыть эту страницу навсегда.

Таким образом, несмотря на разные подходы к травме, у разных специалистов все-таки есть нечто общее. Травма меняет судьбу. Сценарное убеждение «я хороший» меняется на убеждение «я урод». Плюс еще возникает вера, что ты сам в своем уродстве виноват. Из такой петли самообвинения человек не может выбраться многие годы, так как корень травмы скрыт глубоко в подсознании, и саму травму человек, как правило, забывает.

Юнг, Калшед, Гротштейн, Рикер и ряд других психоаналитиков вообще указывают на вмешательство потусторонних сил в механизм травмы. Но, как это ни парадоксально, именно потусторонние силы помогают человеку как впасть в травму, так и выйти из нее. Как говорили древние: «Выход там, где вход».

Моя нарциссическая травма изменила мою судьбу. Я прожила пятьдесят лет «под плинтусом», неким лилипутом в стране Гулливеров. В моем внутреннем мире я была «никто и звать меня никак». У меня не было прав, а у других они были. И это меня не удивляло: я проклята Богом, поэтому все правильно. И лишь депрессия заставила меня пересмотреть эту позицию. Но об этом чуть позже.

Перинатальная травма

Перинатальная травма – это травма, полученная в период от момента зачатия до двух-трехлетнего возраста ребенка. В течение этого периода ребенок находится в плотном слиянии с матерью, поэтому от поведения матери зависит в прямом смысле его физическое и психическое развитие. Изучением этого периода детства начали заниматься совсем недавно. Я нашла только одну монографию врача и психолога И. В. Добрякова под названием «Перинатальная психология», изданную в 2010 году.

Он, конечно, обращается к наследию Фрейда, который в своих работах большое значение придавал внутриутробному периоду в возникновении тревоги и невротических симптомов». Ученик Фрейда О. Ранк пошел дальше. С его точки зрения, роды – это первичная сепарация (отделение) от матери. Она вызывает ужас у младенца. Отнятие от груди – вторая травма, также усиливающая тревогу. Затем рождение брата или сестры, а позже возможная смерть близкого человека. Если все эти травмы проживаются вместе с любящей матерью, то ребенок преодолевает сепарационную тревогу и благополучно отделяется от матери. Если в первые три года страх отделения от матери не преодолен, то он так и живет в человеке всю его жизнь, сковывая его свободу[100].

Изучением становления психики у маленьких детей занимались также Анна Фрейд и Мелани Кляйн. Последней принадлежит идея развития двух фаз психического развития у младенца: параноидно-шизоидной и депрессивной. Если ребенок не проживет ту или иную фазу, то во взрослом состоянии у него могут развиться, соответственно, либо шизофрения, либо депрессия.

Известные исследователи детства Д. В. Винникотт, Джон Боулби считают здоровый контакт с матерью основой психического здоровья человека, поскольку он обеспечивает безопасность и формирует базовое доверие к миру.

Ученица Лакана Ф. Дольто разработала метод психотактильного контакта с ребенком в утробе матери. Это работа с телом беременной женщины. Тактильный контакт, наполненный выраженными положительными эмоциями, позволяет наладить контакт с плодом и стать профилактикой осложнений беременности[101].

Система «мать-дитя» функционирует приблизительно до трех лет жизни ребенка. В трехлетнем возрасте у ребенка появляется самосознание, собственные границы, и система «мать-дитя» прекращает свое существование. Однако на ее «фундаменте» впоследствии строится все «здание» психического развития. В тяжелых, психотических случаях система «мать-дитя» продолжает существовать в течение всей жизни, формируя симптомы психических заболеваний. Достаточно вспомнить фильм Хичкока «Психо». В нем, не отделившийся от матери мужчина, сошел с ума и совершил ряд убийств.

Нарушения в системе «мать-дитя» могут возникнуть как в период зачатия (пьяное зачатие, изнасилование), так и в саму беременность. Это могут быть физические заболевания матери, а также различные стрессы, такие как, например, нежелательная беременность. По статистике, в Российской Федерации до 30 % женщин вынашивают нежелательную беременность[102].

Еще один фактор, негативно влияющий на плод – это мотивы беременности. Есть положительные мотивы: желание обессмертить себя, благодарность мужчине за его любовь, беременность как творчество. Но гораздо больше негативных мотивов, таких как вынудить партнера жениться, родить для здоровья или для получения алиментов, доказать родителям, что стала взрослой и т. д.

Негативный мотив заставляет ребенка сомневаться, а нужен ли он этому миру. Сама женщина, не чувствуя в себе уверенность как в матери, создает напряжение с выбросом гормонов стресса, которые негативно влияют на синтез нейронов в коре головного мозга ребенка.

Период родов в медицине, пожалуй, считается самым травматичным для ребенка. Большинство детей с ДЦП были травмированы в родах. Если у женщины внезапно в родах развилась слабость родовой деятельности, то у ребенка возникает риск не только задохнуться в родовых путях, но и получить сильный эмоциональный шок, испуг, как говорили в прошлом веке. Этот «испуг» может со временем закрепиться, и если мать окажется не очень любящей, то ребенку может грозить развитие паранойи в будущем.

Возможно, из-за страха травмировать ребенка врачи в ХХ веке стали чаще практиковать операцию «кесарево сечение». За последние десять лет в нашей стране частота операций кесарева сечения, увеличиваясь примерно на 1 % ежегодно, возросла с 10,1 % в 1995 г. до 18,4 % в 2006 г[103]. Дети, рожденные путем кесарево сечения, имеют отклонения в иммунной системе. У них чаще развиваются аллергические заболевания. С психологической точки зрения, такие дети не прошли «первичную инициацию» через рождение. Они не получили опыт победы, а значит, можно предположить, у них позже развивается инструментарий для «борьбы за существование»[104].

В послеродовом периоде грудное вскармливание, прикосновения и запах матери запускают здоровые механизмы адаптации. Плюс архиважным для формирования здоровой психики ребенка является умение матери контейнировать его тревогу. Ребенок до трех лет не может словами высказать свои желания, и мать должна догадываться о том, что происходит с ребенком и возвращать ему свое понимание ситуации, чтобы он успокоился. Например: «Ты устал, сейчас я тебя укачаю». Или: «Ты плачешь, потому что голодный, сейчас я тебя накормлю». Такая помощь матери в понимании дискомфорта обучает ребенка не паниковать и искать выход. Это лучшая профилактика депрессии, когда он подрастет. Я глубоко убеждена, что депрессия как раз и возникает потому, что человек не научился объяснять себе словами, что он чувствует, а значит он не видит подсказку природы (через чувства) как поступать в том или ином случае. Отсюда и неуверенность по жизни.

Таким образом, ранний период жизни ребенка требует от окружения максимального внимания, заботы и любви. Общение с матерью идет на невербальном уровне, не через слова, а через эмоции и прикосновения. Первые впечатления ребенка об окружающем мире впечатываются ему в память. Психологи называют это импринтом (следом). Как показывает практика, этот импринт потом очень трудно изменить. Поэтому так важно, чтобы у ребенка уже в первые месяцы жизни сформировалось базовое доверие к миру. А это значит, что ребенок будет открыт новому опыту, он будет идти по жизни с убеждением, что он хороший и мир хороший. Или, как говорил Эрик Берн: «Я плюс и мир плюс».

Если же травма коснется внутриутробного периода, родов и первых месяцев жизни, то существует огромный риск развития тяжелого психического заболевания, вплоть до шизофрении. На этом младенческом этапе развития мозга у некоторых людей, похоже, происходит «сбой» в программе, и тогда ребенок, который жил под девизом «Посмотрим, что там за горой» резко разворачивается к девизу «Мамочка забери меня домой». Поисковая способность и любопытство заменяется страхом.

Тяжесть заболевания определяется прежде всего невозможностью «достучаться» до человека словами. Его травма возникла до того, как появилась его речь, поэтому разговорная терапия в таких случаях неэффективна. Для таких пациентов больше подходят «материнские» способы взаимодействия: прикосновения, запахи, теплая ванна, музыка, общение с животными.

Моя дочь, которая десять лет ходила к психоаналитику и четыре года к когнитивному терапевту, на четырнадцатом году терапии свалилась в тяжелейшую депрессию. Было такое ощущение, что все эти четырнадцать лет терапии абсолютно ничего ей не дали. Сначала я решила, что она халтурила на сессиях и ходила к терапевту для проформы, но, когда я все-таки откопала у нее перинатальную травму, я поняла, что «мы зашли не с той стороны». Никакие разговоры и советы изменить поведение в таких случаях не могут. Дефект кроется в глубоком недоверии ко всем людям, в том числе и к психоаналитику. У моей дочери с рождения не было базового доверия к миру, и поняла я об этом слишком поздно.

Я расскажу здесь о ее травме, так как все происходило на моих глазах, и я раскопала эту историю до корней. Кроме того, случаев перинатальной травмы описано очень мало, поэтому эта информация будет хорошей иллюстрацией ко всему выше сказанному.

Итак, начнем с того, что моя беременность дочерью была незапланированной, поэтому сразу встал вопрос: что делать? Моему сыну не было и двух лет, я только что поступила в клиническую ординатуру, и мы жили в маленькой двушке с бабушкой мужа. Вроде не время еще для второго ребенка. Я не сомневалась ни минуты, об аборте не могло быть и речи, убить живую душу я не могла. Муж, однако, настаивал на аборте. Я не собиралась его слушать и приняла решение рожать. Но я недооценила мнение его бабушки. Той было глубоко за восемьдесят. Мы недавно только забрали ее к себе в двушку. Мы поселили ее в маленькую комнату, в то время как сами втроем жили в зале. Она была почти слепой, сидела весь день в своей комнате, и с ней эту ситуацию я даже не сочла нужным обсуждать. А зря. Возможно, я бы быстрее поняла, какую змею мы пригрели на груди. Но тогда я относилась к ней как к немощной старухе, которую надо кормить, мыть и лечить.

И вот однажды, у меня уже был четвертый месяц беременности, к нам в квартиру пришла тетка с путевкой для этой бабушки в дом престарелых. Сказать, что я была удивлена, это ничего не сказать. Какой дом престарелых? Откуда эта путевка? Чего ей в нашем доме не хватает? Тетка рассказала, что эта бабушка связалась письменно с работниками своей старой работы (она когда-то работала на почтамте), нажаловалась, что мы ее избиваем, морим голодом, и попросила достать путевку в дом престарелых. Там пошли навстречу и путевку нашли. Через неделю за ней придет машина.

Я предоставила решать этот вопрос мужу. Это его бабушка, она его в детстве воспитывала, пусть с ней и обсуждает. Но мой аутичный муж ничего обсуждать не стал, и бабушку через неделю увезли.

Я вроде вздохнула с облегчением: и работы мне теперь меньше, и комната освободилась. Но я не поняла главного: в доме поселилось чувство вины. Мало того, что все соседи целый год плевали нам в спину, мой муж, которого эта бабушка вырастила, повесил вину за ее отъезд на меня и на мою нерожденную дочь. Он стал кричать и злиться на меня по поводу и без, стал распахивать окна в апреле месяце, наверное, желая, чтобы я простыла и потеряла ребенка. Я сама, будучи психически нестабильным человеком, не смогла защитить дочь от его нападок и, скорей всего, даже согласилась, что да, я, видимо, плохо готовила и плохо заботилась, и надо было все-таки ее отговорить.

Беременность шла тяжело. У меня была угроза выкидыша, меня положили в больницу. Я еле доходила до восьмого месяца. Дочь родилась недоношенной и маловесной, плохо сосала, и уже с первого месяца я ввела докорм. Развивалась она с задержкой, поздно села и поздно начала ходить. Вес тоже набирала плохо. С интеллектом вроде все было неплохо, а вот с социализацией сразу пошли проблемы. В детском саду трудно заводила дружбу, часто плакала и почему-то мало играла в куклы. Но мне и в голову не могло прийти, что есть проблемы с психикой. И я, и отец о ней заботились даже больше, чем о сыне. Я водила ее во всевозможные кружки и секции. Она закончила английскую школу с серебряной медалью, семь лет училась в музыкальной школе и три года в художественной. Но все эти годы чувствовалась в ней какая-то неуверенность, робость, зависимость от чужого мнения, по-прежнему не могла легко общаться, чаще сидела в углу и молчала. Подружки вроде были, но близкой подруги не было. В принятии решений на себя не полагалась, всё на маму или папу. Я думала, что это инфантилизм, что со временем «израстется», повзрослеет. Но этого не случилось. А случилась тяжелейшая депрессия, которая заставила посмотреть на ее проблемы под другим ракурсом.

Если в нашей семье не было ни физического, ни психического насилия, то откуда такая задержка в развитии? Откуда эта депрессия с ее ненавистью к себе? И тогда я начала «раскопки». Поскольку дочь похожа на отца, я начала исследовать его род. И все уперлось в эту бабушку. Ей было десять лет, когда «красные» расстреляли ее отца. Ее мать пошла работать, а двух годовалых братьев близнецов поручила ей. Она их и вырастила, став им матерью. И где-то эта роль, как маска, приросла к ее лицу. Она решила, что она тут «мать Тереза», и все должны ей ноги мыть. Мужа своего она выгнала через год после рождения дочери. А когда у выросшей дочки родилось трое мальчиков, бабушка с пылом и жаром бросилась на помощь. Она много лет ежедневно приезжала в их дом и наводила в нем порядок. Дочь у нее была «неумеха», а вот она тут настоящая мать. Дочь все старалась доказать матери, что чего-то стоит, работает в престижной школе учителем. Но, вероятно, не доказала и в пятьдесят семь лет умерла от рака.

Бабушка недолго пожила в коммунальной квартире, а потом мы с мужем, разменяв свою однушку и ее комнату, забрали ее к себе. И вот, спустя тридцать лет, я, оглядываясь назад, увидела причину болезни моей дочери. У этой бабушки уже после семидесяти лет начал развиваться бред преследования. Я расспросила родственников, и они мне рассказали, что она много лет им жаловалась, что соседи по коммуналке подсыпают ей мышьяк в суп, что через щели загоняют в комнату «чумных» тараканов. Ей, конечно, никто не верил, считая, что «это возрастное».

Когда она приехала и стала жить с нами, все вроде было неплохо сначала. Она сидела в своей комнате и нам не докучала. Но вот она узнала о моей беременности, и я заметила, что она перестала доедать еду с тарелки. Съест две ложки и отодвигает тарелку. Я думала, может, остыла еда? Грела снова, но результат тот же. Я не очень заморачивалась по этому поводу. Ну не хочет есть, пусть не ест. Потом стала замечать, что соседка с первого этажа таскает ей булки и кефир. Подкармливает. Пыталась у бабушки выяснить, в чем дело. Молчит. Опять же ее дело, я не стала ее перевоспитывать. Но теперь-то я ясно понимаю, что проблема была не в остывшей еде. Эта бабушка напридумала себе, что раз появится второй ребенок, то ее непременно отравят, чтобы освободить жилплощадь. Поэтому-то она и есть перестала. Она была уверена, что я ее отравлю. Из-за этой бредовой идеи она и в дом престарелых уехала. Не хотела быть убитой. Жизнь свою спасала.

Но главное – это то, что своим этим «ударом в спину» она повесила вину на меня и мужа. А через меня и на мою дочь! Я не сразу это поняла. Ее отъезд вызвал осуждение и у родни, но никто не обсудил с нами это открыто, не снял с нас вину. Проблему «замели под ковер», а это значит, что ребенок внутри меня взял эту вину на себя. Ведь это из-за нее бабушка уехала, из-за нее папа злится, а мама плачет. Если бы ее не было, все бы были счастливы. Поэтому и жить ей не стоит.

Когда у дочери разразилась депрессия, именно эти слова она и произнесла: «Я не хочу жить, без меня всем будет лучше». Оказывается, она всю жизнь жила с этим ощущением ненужности, а значит, и с ощущением бессмысленности жизни. Она пыталась себе помочь, обратившись к психоаналитику, но, как оказалось, неудачно. И теперь понятно, почему. Она получила травму в три-четыре месяца внутриутробного развития, когда никакого речевого центра у нее еще не было. Всем рулила лимбическая система, которая управляла эмоциями. Блок образовался не на уровне логики и мышления, а на уровне чувств и эмоций.

Согласно подходу Мелани Кляйн, младенец, столкнувшись с отвержением, испытывает ярость к материнскому объекту. Он отворачивается от матери, теряет способность получать удовольствие, а в дальнейшем теряет способность благодарить. Теперь понятно, почему дочь родилась маловесной и слабой, почему не хотела сосать грудь и бросила ее уже через месяц. Она не захотела взять от меня даже молока. Не умея получать удовольствие, она его и не искала. Она давила в себе ненависть ко мне и направляла ее на себя. Ей надо было сохранить мать, поэтому я не могла быть плохой. Плохой должна быть она. Вот в этих клещах между ненавистью ко мне и нуждой во мне она и прожила много лет.

Этот пример показывает, что плод внутри матери впитывает в себя, как губка, любую негативную эмоцию, которая витает в воздухе, будь то вина, стыд, страх или ярость. Непроговоренная, непрожитая семейная история так или иначе заражает не только взрослых, но и детей. Дети очень чувствительны к тонким полям, намного чувствительнее, чем взрослые.

Мне вспоминается американский сериал «Чернобыль». Там есть такой эпизод. Беременная жена пожарника, которого отправили в Москву фактически умирать от лучевой болезни, приехала его навестить и обманным путем проникла в палату. Туда никого не пускали, поскольку был риск облучиться. Она же не просто зашла в палату, она положила руку умирающего мужа себе на живот, чтобы он почувствовал движение плода. Этим она хотела облегчить его страдания. Возможно, облегчила. На следующий день он умер. Через пять месяцев она родила девочку, которая умерла на второй день от лучевой болезни, при том, что сама мать абсолютно не пострадала. И врач объяснил ей, что ребенок взял на себя все излучение от отца так, что матери ничего не досталось. Ребенок оказался в сотни раз чувствительнее к радиации, чем взрослая женщина.

Я думаю, то же происходит и с тяжелыми эмоциями. Ребенок внутриутробно и в первые два-три года может почувствовать направленное на него чувство ненависти и принять его в себя, как радиацию. И потом всю жизнь это чувство будет его медленно разрушать. Важно найти причину этой ненависти и обесценить ее, снять с ребенка чувство вины за эту ненависть. Источником ненависти всегда является конкретный человек. Важно его найти и… отключить.

Трансгенерационная травма

В последнее время выходит все больше исследований, в которых психическую патологию у человека связывают с перенесенными травмами его родителей и даже прародителей. Корень проблемы, таким образом, лежит за границей личной истории человека. Например, дедушка получил посттравматическое расстройство личности (ПТСР) на фронте и вроде бы справился с ним. И вот, спустя пятьдесят лет, у внука, никогда не видевшего сражений, вдруг появились ночные кошмары, сюжет которых прямо копирует переживания дедушки.

Похожие идеи можно встретить у Юнга. Он считал, что коллективное бессознательное, в котором мы все как бы «варимся», как гренки в супе, содержит опыт предыдущих поколений вплоть до самых дальних предков, и этот опыт напрямую влияет на каждого из нас, формируя нашу судьбу.

В далеком прошлом влияние предка было сакрализовано. Антропологи, изучающие культуру примитивных народов, обнаружили существование, например у народа Кауру родового племени Соломоновых островов, веры в героических духов предков. При этом эти люди не столько боялись получить наказание от «больших богов», сколько «сверхъестественного наказание от духов предков»[105]. Учитывая, что примитивные народы живут преимущественно ощущениями и интуицией, можно предположить, что у них был дар «видеть невидимое».

Липот Сонди в своей книге «Судьбоанализ» вводит понятие «родовое бессознательное», которое находится между личным и коллективным и оказывает влияние на судьбу человека. Оно проявляется в формировании архетипа, под которым Сонди понимал образ предка, в соответствии с которым и никак иначе необходимо действовать[106].

Эрик Берн в 60-е годы выдвинул идею о существовании у каждого из нас жизненного сценария, который мы получаем от наших родителей или даже прародителей. Сценарий передается и видоизменяется из поколения в поколение, регламентируя судьбу взрослеющего человека[107]. Говоря упрощенно, при рождении и даже во чреве матери ребенок получает определенное количество посланий: ему передают фамилию и имя, ожидание ролей, которые ему предстоит играть или избегать. «В нашем роду мальчики всегда врачи». Или: «Ты женишься только на еврейке». «Как феи в “Спящей красавице”, ему много всего предскажут: предписания, сценарии, будущее. Эти явные и неявные ожидания будут программировать ребенка. Будущее станет, таким образом, производным от всего семейного контекста: высказанного и невысказанного»[108].

Лафорг часто приводит фразу Блаженного Августина: «Мертвые невидимы, но они не отсутствуют». В Библии эта мысль звучит так: «Родители съели виноград, а у детей появилась оскомина на зубах».