Депрессия: проклятие или шанс?

Много позже, когда я училась в мединституте, я на курсе по детской хирургии узнала, что в моем случае хирурги нарушили все правила ведения ребенка. Меня не усыпили в палате, как это положено, поэтому от белых стен операционной, от этих блестящих ножей и инструментов, от людей в масках, похожих на монстров, у шестилетнего ребенка просто снесло «крышу». И потом. Они не сделали даже анализа крови, не выждали два часа, как это положено в детской практике, т. к. у детей в 99 процентов случаев после двух часов наблюдения все проходит. В общем, разрезали меня зря. Никакого перитонита и даже аппендицита хирурги не нашли. Но мать и в дальнейшем по жизни продолжала уверять, что у меня был перитонит. Я уже с двадцати лет знала, что это ложь.

Но главное в этом моем ужасе даже была не операционная. Главное – было ощущение насилия со стороны хирургов. Две медсестры и два хирурга пытались справиться с пинающимся ребенком. Я орала как оглашенная, вырывалась из рук и хотела убежать. Двое медсестер меня держали, зажав руки и ноги, а двое мужчин снимали кофточку, юбочку, трусики. Для шестилетнего ребенка стыд от такого публичного раздевания был сродни стыду от изнасилования. Они раздели меня догола, положили на операционный стол и привязали веревками к столу. Для маленького ребенка это означало только одно: меня хотят убить. Но и это еще не все. Дело в том, что моя мать стояла в дверях операционной все это время и смотрела на экзекуцию. Я орала ей: «Мама, забери меня отсюда! У меня ничего не болит!» Но в ответ… тишина. Более того, когда мне наложили маску с эфирным наркозом, я своим уже затуманенным взглядом успела увидеть, как она облегченно вздохнула и вышла из операционной. В моем угасающем мозгу мелькнула мысль: «Моя мать была рада! Она этого хотела! Она хотела меня убить. Это она – убийца!»

Я так подробно описываю эту ситуацию, потому что сплошь и рядом встречаю информацию о том, что дети часто рассказывают взрослым о насилии в их адрес, но те им не верят, считают их слова фантазиями. Мой рассказ не оставляет сомнений в том, что вся эта ситуация была откровенным насилием над душой ребенка. Это была настоящая психическая травма, последствия которой я разгребала всю жизнь. Единственное, что долго оставалось неясным, была ли это просто врачебная ошибка или это было реальное желание матери меня убить. Я сама как врач делала ошибки, и любой врач совершает ошибки. У нас даже есть выражение, что за плечами каждого врача свое кладбище. Мы действительно ошибаемся, и иногда фатально для пациента. Поэтому вопрос, была ли мать виновной в моей травме, долго оставался открытым. Ответ на него я получила только через тридцать восемь лет.

Почему так долго? Потому что когда я проснулась после наркоза, всё, что случилось в операционной, исчезло из памяти. Я обнаружила себя в палате с бинтовой повязкой на животе. Пришла мать и с улыбкой спросила: «Ну как ты себя чувствуешь, Ирочка?» Я равнодушно ответила: «Хорошо». Ни радости, ни горя я не чувствовала. Меня даже мало интересовало, как я тут очутилась. Мать рассказала, что у меня заболел живот, и мне сделали операцию. Что-то смутно мелькнуло в памяти и пропало. Я равнодушно смотрела на людей в палате, на голые ветки за окном. Боли я не чувствовала, и желаний у меня никаких не было. Что воля, что неволя – всё равно. Единственное, что я хорошо помню, так это то, что после операции я стала упускать мочу, причем не только ночью, но и днем. Я ходила в магазин за хлебом, и у меня по ногам текла моча. Окружающие показывали на меня пальцем, и мне было очень стыдно.

Я стала шарахаться от легкого шума, плохо спать по ночам, у меня пропала моя замечательная память, я стала худеть и превратилась в скелет. Моя мать, наверное, поняла, что это последствие операции, и чтобы никто ничего не заметил, перестала водить меня в детский сад, где бы, конечно, заметили перемену и забили бы тревогу. Она держала меня дома. Полгода я просидела под замком, а осенью пошла в школу, где меня прежнюю никто не знал, а значит, просто принимали мою «забитость», как будто так оно и надо.

Потекли годы и десятилетия депрессивной жизни. Я напрочь забыла и операцию, и то, какой я была до операции. Я жила в новой реальности, в которой нормой было получать унижение, быть ковриком для ног, а также считалось обычным делом уступить, отступить и отдать, а вот что-то взять было нельзя. Поэтому ничего удивительного, что в сорок лет у меня нашли тяжелую дисплазию шейки матки, которая считается предраковым заболеванием, и предложили операцию. Как врач, к тому же гомеопат, я знала, что рак – он не в матке, он в голове. И пошла не к хирургам, а к психотерапевту. Своего нашла не сразу. Только в сорок пять я попала к настоящему профессионалу, который и был моим проводником до выздоровления. Подробнее о его подходе я напишу ниже, а пока остановлюсь на особенностях механизма психической травмы и на том, как он влияет на личностное развитие.

Травму, подобно моей, психологи называют нарциссической, потому что она случается в возрасте с трех до семи, когда ребенок влюблен в самого себя. И эта влюбленность помогает ему не принимать близко к сердцу критику окружающих. У ребенка еще не развита логика, чтобы он мог за себя постоять и опровергать аргументы взрослых. Поэтому вера в себя – основа его детского всемогущества, формирует у него некий здоровый «пофигизм». И вот если в этот период ребенок встречается с каким-то очень сильным потрясением, которое его незрелая психика не может «переварить», подключается механизм, который я называю «назло маме отморожу уши». Психика начинает себя разрушать, чтобы не быть разрушенной родителем.

Надо сразу сказать, что в нашей культуре тема родительской агрессии табуирована. Даже в сказках мы не увидим злой матери. Вместо нее фигурирует злая мачеха. Мать в нашей христианской культуре – символ чистоты, добра и заботы. «Мать – это святое!». Но статистика говорит, к сожалению, об огромном количестве случаев насилия родителей над детьми. «С 2001 года гораздо больше американцев погибли от рук своих родителей или других членов семьи, чем в войнах в Ираке и Афганистане»[98]. Восемьдесят один процент пациентов, которым было диагностировано ПРЛ (пограничное расстройство личности) в Кембриджской больнице, сообщили о жестоком/пренебрежительном отношении в детстве.

«Описание переживаний травматичных событий встречается в историях большинства пациентов с серьезными психическими заболеваниями (шизофрения, биполярное психотическое расстройство)», – пишет Ван дер Харт в книге «Призраки прошлого»[99]. И, несмотря на многочисленные факты насилия над детьми, которые приводят впоследствии к тяжелым психическим заболеваниям, американский психоаналитик Р. Столороу пишет, что тема насилия над детьми «стала рассматриваться психоаналитиками сравнительно недавно». Это было написано в 2016 году![100] Значит, ученые только в XXI веке, наконец, обратили внимание на тему насилия над детьми.

Проблема еще в том, что взрослый человек не относится серьезно к своим детским травмам. Вот мой случай вроде очевидный, но случаются менее очевидные случаи: ребенок потерялся в супермаркете; его заперли одного спящего в доме, а он проснулся и испугался; его покусала собака; мать ребенка, будучи беременной, подверглась нападению, и ее страх «подхватил» ребенок; ребенок тонул, но его вытащили и т. д. Взрослый человек, оглядываясь на свое детство, старается вспомнить только хорошее, а огорчениям и горю не придавать значения. Я недавно прочитала отзывы на книгу Ван дер Колка «Тело помнит все». И каково же было мое удивление узнать, что многие люди обвиняют автора в излишнем упоре на детские травмы. Вроде как он преувеличивает их значимость, что у большинства людей никаких травм в детстве нет. Это напоминает мне анекдот о том, что «здоровых людей нет, есть недообследованные».

Так вот, я глубоко убеждена, что если биографию человека покопать достаточно глубоко, то травмы обязательно найдутся. Правда, чтобы травма переросла в психическую патологию, необходимо еще, чтобы ребенок имел чувствительную нервную систему. Есть среди детей счастливчики «толстокожие», которые даже угрозу смерти сумеют «переварить». А есть дети, которых и взгляд злобной старухи может выбить из колеи.

Еще один фактор в закреплении травмы – это близкое окружение ребенка. Достаточно хорошая мать поможет залечить даже самую тяжелую травму. Хорошо известен опыт четы Шефф, которые взяли из психбольницы двадцать молодых людей в возрасте от 18 до 25 лет с самыми тяжелыми диагнозами (шизофрения, маниакально депрессивный психоз, психопатия и т. д.). Они всех усыновили и в течение десяти лет о них заботились, как о родных детях. В результате абсолютное большинство из этих «детей» больше никогда не попадали к психиатрам. Любовь творит чудеса.

У меня сейчас на лечении находится девочка восьми лет с эпилепсией. Заболела она этим заболеванием в шесть лет, ко мне попала в восемь. Я три месяца выспрашивала у матери, что могло стать пусковым моментом эпилепсии. Мать ничего не могла вспомнить. К счастью, сама девочка мне рассказала, что однажды мать закрыла ее спящей в машине и ушла в магазин. Были сумерки, и неожиданно включилась сигнализация. Машина начала громко «реветь» и сверкать огнями. Ребенок проснулся и обмер от страха, пытался вылезти, но машина закрыта, и он привязан к креслу. Можно себе представить, о чем подумал шестилетний ребенок в темноте среди сверкающих фар и громкой сирены. Через пять минут прибежала мать, успокоила ребенка и… напрочь забыла об этой ситуации. Через две недели у девочки начались приступы сильных болей в животе, а еще через месяц появились приступы с потерей сознания. Никто из неврологов особо не копал, что там могло эти приступы спровоцировать, но для меня самым удивительным была «амнезия» матери. Вместо того, чтобы проговорить с ребенком эту ситуацию, может даже повиниться за нее, она просто вытеснила ее. А все, что не проговаривают родители, дети берут на свой счет. И вот уже девочка уверена, что это она виновата в своей болезни. И любой упрек в ее адрес со стороны матери или учителей вызывает приступ. Здесь налицо пусть и не самая ужасная психическая травма, но не нашедшая «контейнера» в виде матери.

И, возможно, еще один фактор важен в развитии последствий психической травмы – это трансгенерационная передача травмы через поколения. На мой взгляд, вероятность развития тяжелой депрессии возрастает, если острая психическая травма «цепанет» психическую травму рода. Тогда излечение от самой травмы будет крайне затруднительно, так как причина не в самой травме ребенка, а в травме рода. Подробнее о механизме см. раздел «Трансгенерационная травма».

Таким образом, для развития во взрослом возрасте, например тяжелой депрессии, в абсолютно большинстве случаев у чувствительного человека в детстве должно было случиться событие, которое:

А – было абсолютно новым и неизвестным, что и потрясло.

Б – возникло неожиданно, ребенок к нему не был готов.

В – рядом не оказалось взрослого, который бы помог ребенку.

Г – о нем быстро забыли или некому было о нем рассказать.

Д – оно обязательно связано с угрозой смерти. Это не значит, что ребенка реально убивали, а значит, что ребенок придал событию этот смысл. Как писал Фрейд, к патологии приводит не само событие, а тот ужасающий смысл, которым оно наделяется.

Е – оно, возможно, связано с травмой рода.

В результате травматичным является неспособность индивида постичь то, что с ним случилось. После травмы у человека меняются базисные убеждения о доброжелательности окружающего мира, о его справедливости, а также о ценности и значимости собственного «Я». «В одночасье индивид сталкивается с ужасом, порождаемым окружающим миром, <…> существовавшая ранее уверенность в собственной защищенности и неуязвимости оказывается иллюзией, повергающей личность в состояние дезинтеграции»[101].

Другими словами, травма рушит ребенку представление о себе: он вовсе не всемогущ, он ничтожен, а мир вовсе не добр к нему, мир опасен. Ребенок понимает, что он абсолютно один, и никто ему не поможет. В такой момент ребенок, подобно ящерице, «отбрасывает хвост». В качестве «хвоста» выступает кора головного мозга. На физиологическом уровне рвутся связи подкорки с корой. Кора полностью отключается вместе с речевым центром[102].

Информация о мире, минуя кору, передается в лимбическую систему, которая отвечает за инстинкты. Амигдала в ответ на угрозу посылает сигналы гипоталамусу на выделение гормонов стресса. Обратная связь рушится, поэтому уровень гормонов стресса не снижается, они постоянно присутствуют в крови в огромных количествах[103].

Одновременно в кровь выбрасывается огромное количество нейропептидов (опиатов), поскольку психическая боль сродни физической, и нейропептиды призваны ее уменьшить. Большое количество опиатов, подобно дозе ЛСД, мгновенно расширяют сознание, образуя новые нейронные связи, а с ними и новое видение ситуации[104]. И это видение меняет систему ценностей, формирует новые ложные смыслы. Ребенок смысл «я – хороший» меняет на смысл «я – урод» (дурак, чудовище, грязнуля и т. п.).

Описанные физиологические механизмы хорошо изучены и не вызывают особых разногласий, чего не скажешь об описании психологических механизмов травмы. Здесь, за неимением приборов, психологи полагаются больше на свою интуицию, а значит, точек зрения существует много. Фрейд и Юнг, например, считали, что аффект (ужас) уходит в глубину подсознания и отделяется от памяти о нем. Их связь заблокирована, и этот блок является ядром психопатологии. Лечение – это высвобождение аффекта. Я действительно вспомнила детали своей травмы во время психотерапии.

Так же думает и А. Лоуэн. С его точки зрения, агрессия, которая первоначально выделяется в ответ на ситуацию, мгновенно блокируется страхом потерять родителя и поворачивается против самости самого ребенка. Лечением является высвобождение агрессии.

С точки зрения представителей гештальт-подхода, «травма – это незавершенное действие». В момент травмы появляется напряжение, связанное с невозможностью для агрессии найти выход (например, напасть или убежать). Эта незавершенность потом преследует человека всю жизнь в виде пресловутых «граблей», на которые он постоянно наступает, чтобы, наконец, дать выход своей заблокированной агрессии, закрыть гештальт[105].

Питер Левин считает, что травма – это своего рода утрата или разрушение нормальных связей с самим собой, с собственным организмом, со своей семьей, с другими людьми и, наконец, с окружающим миром. Самое главное, что такое разрушение связей трудно заметить, поскольку оно происходит постепенно. С его точки зрения, диссоциация (разрыв ЭГО на части), возникающая в момент травмы, несет защитную функцию, поскольку стимулирует внутри организма секрецию естественных наркотиков – эндорфинов.

«При травме диссоциация, похоже, является самым предпочтительным средством, которое делает человека способным вынести и пережить то, что в данный конкретный момент могло бы стать для него невыносимым. Мы ощущаем себя поверженными, полностью лишенными надежды на помощь, обессиленными и даже неспособными пошевелиться».

Другими словами, потрясение в травме настолько велико, что ведет к распаду ЭГО, чтобы от невыносимой боли не распалась сама личность. Выброс опиатов смягчает боль, и человек все-таки худо-бедно, но проживает ситуацию травмы. Правда, мы уже не возвращаемся в свой обычный ритм жизни. Отныне мы обессилены, обездвижены и лишены надежды[106].

Д. Гротштейн называет такую «подделку личности» сделкой с дьяволом. «Они отдали свои души или тела дьяволу ради того, чтобы быть в безопасности, но при этом утратили контакт с собственной самостью»[107]. Последняя расщепляется на части, и одна из них как бы вбирает в себя образ насильника (образ отца или матери, как правило) и превращается во внутреннего критика, который постоянно ругает ребенка. Эта отщепленная часть, злая и безумная, забирает власть себе и заставляет человека покончить жизнь самоубийством. В таких случаях религиозный человек говорит, что в него вселился дьявол.

«Договор с дьяволом» имеет смысл. Вбирая в себя образ насильника и подчиняясь его убийственным приказам, ребенок превращает себя в психического урода, а родителя – в Бога. В результате ребенку приходится защищать справедливость жизни, снимая любую вину с родителей и беря ее на себя. «Дети лечат родителей, а затем ждут, чтобы их, в свою очередь, полюбили. Таким образом, родители “очистились”, а дети стали, так сказать, “жертвенным Христом”, безропотно согласившись на искупление вины за преступление, которое, как они знают, они не совершали»[108].

Фактически Гротштейн говорит о том, что ребенок в ответ на жестокость родителя «подставляет щеку». Он рушит свою психику, чтобы только сохранить этот ложный смысл, что родитель хороший и его любит. Ребенок снимает грехи с родителя, обожествляя его, и берет их все себе. Однако долго «висеть на кресте» ребенок не может, и рано или поздно наступает депрессия, которая через тяжелые симптомы безнадеги «кричит» о желании вернуть целостность, вернуть отщепленные части.

Американский психоаналитик Р. Столороу расширяет понятие травмы и травматического опыта до философского понятия бытия-к-смерти. Это состояние потери значимости, жути, в которой это бытие-к-смерти и раскрывается. «Травма подобно Бытию-к-смерти индивидуализирует нас, но делает это таким образом, который проявляется в мучительном чувстве единичности и одиночества»[109]. Мы становимся индивидами, только проходя через мучительное чувство одиночества, которое мы испытали в травме.

Д. Калшид в книге «Травма и душа» исследует механизм «пленения» души силами «потустороннего мира». С его точки зрения, в норме человек в своем развитии совершает переход от невинности к опытности. Это всегда сопровождается болезненным крушением иллюзий и страданием. Достаточно хорошая мать помогает ребенку совершить этот переход. Травма не просто прерывает этот процесс, она эквивалентна потери души и «богоданного духа, своего истинного, спонтанного Я». Наша душа (или невинность) в травме «немножко умирает», чтобы быть в безопасности. Она не проходит путь страдания (переработки травмы), чтобы стать опытом.

У самой личности ребенка не хватает сил, чтобы «переварить» травму, и тогда на помощь приходят силы из «потустороннего мира». Этот мир Калшед называет разными терминами: архетипический, трансцендентный, даймонический, мифопоэтический, мир внезапного, иррационального, неодолимого появления божественного в эмоционально-волевой жизни человека. Фактически Калшед, как и Юнг, считает, что в травме ребенок сталкивается с темной стороной «нумена», с дьяволом. Эта встреча оставляет в психике ребенка ощущение собственной скверны и последующее чувство ужаса. Если мать окажется холодной, то ужас становится хроническим, потому что травма была вызвана родителем как богом. А значит, ребенок этим богом проклят. Ощущение себя как скверны ребенок позже проносит через всю жизнь.

Его «лишенная достоинства невинность» становится одержимой демоном. Демон, он же Дит в терминологии Калшида, переворачивает все смыслы, уводит человека в ложную реальность. Он держит перед ребенком кривое зеркало, в котором отражаются только его дефекты. Выход из депрессии – это вернуть невинности (душе) достоинство, очистить ее от скверны. И это неизбежно должно идти через страдание. «Невинность должна выстрадать свой опыт и в этом смысле лишиться иллюзий»[110].

«Травма – это, как правило, внезапная и катастрофическая инициация, запредельное переживание, которое создает препятствие для дальнейшего приобретения опыта. Невинность была утрачена стремительно, жестоко, катастрофически, и ничто не может оставаться в прежнем состоянии, пока невинность не будет выведена из своего архетипического святилища в бессознательном и снова приблизится к опыту»[111]. «Немножко мертвая» невинность должна найти в себе смелость посмотреть травме в лицо, «отплакать» тяжелую правду о своих близких и закрыть эту страницу навсегда.

Таким образом, несмотря на разные подходы к травме, у разных специалистов все-таки есть нечто общее. Травма меняет судьбу. Она меняет взгляд человека на мир, делая его чрезмерно мрачным. Сам человек этого не замечает и сделать с этим ничего не может, поскольку корень травмы скрыт глубоко в подсознании, и саму травму человек, как правило, забывает. Юнг, Калшед, Гротштейн, Рикер и ряд других психоаналитиков вообще указывают на вмешательство потусторонних сил в механизм травмы. Но, как это ни парадоксально, именно потусторонние силы помогают человеку как впасть в травму, так и выйти из нее. Как говорили древние: «Выход там, где вход».

Моя нарциссическая травма изменила мою судьбу. Я прожила пятьдесят лет «под плинтусом», неким лилипутом в стране Гулливеров. В моем внутреннем мире я была «никто и звать меня никак». У меня не было прав, а у других они были. И это меня не удивляло: я проклята Богом, поэтому все правильно. И лишь депрессия заставила меня пересмотреть эту позицию. Но об этом чуть позже.

Перинатальная травма

Перинатальная травма – это травма, полученная в период от момента зачатия до двух-трехлетнего возраста ребенка. В течение этого периода ребенок находится в плотном слиянии с матерью, поэтому от поведения матери зависит в прямом смысле его физическое и психическое развитие.

Переживания еще нерожденного младенца или новорожденного не могут быть им осознаны и скрываются в так называемом «первичном бессознательном». Тем не менее они продолжают влиять на поведение, эмоции и установки человека на протяжении всей его жизни. Изучением этого периода детства начали заниматься совсем недавно. Я нашла только одну монографию врача и психолога И. В. Добрякова под названием «Перинатальная психология», изданную в 2010 году.

Он, конечно, обращается к наследию Фрейда, который в своих работах большое значение придавал внутриутробному периоду в возникновении на последующих этапах онтогенеза тревоги и невротических симптомов». Ученик Фрейда О. Ранк пошел дальше. С его точки зрения, роды – это первичная сепарация (отделение) от матери. Она вызывает ужас у младенца. Отнятие от груди – вторая травма, также усиливающая тревогу. Затем рождение брата или сестры, а позже возможная смерть близкого человека. Если все эти травмы проживаются вместе с любящей матерью, то ребенок преодолевает сепарационную тревогу и благополучно отделяется от матери. «При нарушении этого возникают бессознательные амбивалентные тенденции стремления возвращения в утробу матери и одновременно переживания ужаса перед ней, что приводит к развитию патологических состояний». То есть страх отделения от матери, если он не преодолен в первые три года, так и живет в человеке всю его жизнь, сковывая его свободу[112].

Изучением становления психики у маленьких детей занимались также Анна Фрейд и Мелани Кляйн. Последней принадлежит идея развития двух фаз психического развития у младенца: параноидно-шизоидной и депрессивной. Если ребенок не проживет ту или иную фазу, то во взрослом состоянии у него могут развиться, соответственно, либо шизофрения, либо депрессия.

Особое значение в становлении перинатальной психологии имеют работы Д. В. Винникотта. Он считал, что психическое здоровье младенца зависит от качества заботы о нем матери, прежде всего в плане снижения его сепарационной тревоги и формирования базового доверия к миру (сепарация – отделение).

Еще один важный исследователь – английский психолог и педиатр Джон Боулби убедительно показал, что для психического здоровья ребенка необходимо, чтобы его отношения с матерью приносили взаимную радость и тепло. Близость с матерью, обеспечивая безопасность, позволяет ребенку заниматься исследовательской деятельностью, обучаться, адаптироваться к новым ситуациям. Потребность в близости – это базовая потребность ребенка.

Ученица Лакана Ф. Дольто разработала метод психотактильного контакта с ребенком в утробе матери. Это работа с телом беременной женщины. Тактильный контакт, наполненный выраженными положительными эмоциями, позволяет наладить контакт с плодом и стать профилактикой осложнений беременности[113].

Также нельзя не упомянуть известного исследователя периода родов – Станислава Грофа. Экспериментируя с изменениями сознания пациентов при помощи ЛСД, голотропного дыхания, он считал, что в таком состоянии они вновь переживают травмы своего реального биологического рождения. Гроф выделял три матрицы, проходя которые ребенок получает опыт преодоления «сопротивления среды». Первая – это период внутриутробного развития, когда в норме ребенок находится в безмятежном состоянии. Вторая – начало родов. Ребенок испытывает неодолимое чувство возрастающей тревоги, связанной с надвигающейся смертельной опасностью, источник которой определить невозможно. Ребенок чувствует себя запертым в помещении без выхода, он находится в состоянии беспомощности и отчаяния. Нарушения на этой стадии приведут впоследствии к развитию депрессии с такими же симптомами безвыходности и отчаяния. Третья матрица – это развернутый период родов. Ребенок движется в родовом канале. Ситуация уже не столь безнадежна. Ребенок – активный участник процесса, который имеет определенную направленность. Если что-то случится на этой стадии, например, мать получит стимулирующий укол, то в будущем ребенок может стать гиперактивным и склонным к авантюрам, страху и агрессии.