Депрессия: проклятие или шанс?

Огромной заслугой Юнга является то, что он нашел путь избавления от психического заболевания. По его мнению, психика имеет самоисцеляющий компонент. «Чтобы выйти к Самости, надо принять то, что в каждом есть низшего, бессознательного и хаотичного», – пишет Юнг в «Алхимии снов»[54]. Фактически Юнг говорит о том, что надо принять своего внутреннего монстра и установить отношение с так называемой темной стороной психического, неким темным духом, поскольку именно этот темный дух и является двигателем исцеления.

Другими словами, сначала ты принимаешь все темное, что в тебе есть, без осуждения, как близкую и родную тебе часть, а потом производишь обратную операцию – отделяешь темное и мифологическое от своей матери. Ты отделяешь свою реальную мать от архетипа. Тогда образ реальной матери теряет ту силу, которую давал архетип, и она из Бога и повелительницы превращается просто в несчастную женщину. Ты освобождаешься от ее власти и приобретаешь свободу.

Возникновение предрасположенности к депрессии изучала британский психоаналитик Мелани Кляйн. С ее точки зрения, каждый младенец до года проходит две стадии: параноидно-шизоидную и депрессивную. До трех месяцев младенец видит мать расщепленной: одну хорошую, которая кормит, другая плохая, которая отсутствует, когда он голоден. Это параноидно-шизоидная стадия. После трех месяцев у младенца происходит объединение двух «мам» в одну, которая может быть как хорошей, так и плохой. Если в результате каких-то травматических событий младенец застрянет на первой позиции, то в будущем это выльется в агрессивный и параноидный характер или даже в шизофрению. А если застрянет на второй позиции, то в будущем возникнет депрессия. Для депрессии в таком случае характерно сильное чувство вины, которое будет основой самоосуждения и самообесценивания[55].

Идеи М. Кляйн нашли продолжение в работах британского психиатра, психоаналитика Уилфреда Биона, разработавшего теорию контейнирования. Контейнирование есть способность матери объяснить младенцу, что с ним происходит. Когда младенец испытывает дискомфорт, например, от мокрых пеленок, он не понимает, что с ним происходит. Он чувствует ужас и криком зовет мать. Та, определив причину, говорит ему: «Ты мокрый, сейчас я тебя переодену». Она переводит его недифференцированные ощущения в понятный вывод и этим успокаивает ребенка. Контейнирование – важный навык, которому учит ребенка мать. Если она не владеет им, то ребенок в своей жизни будет плохо осознавать свои эмоции и чувства, и это станет базой для депрессии[56].

Британский психоаналитик Д. Винникотт заметил, что степень тяжести депрессии коррелирует с уровнем развития личности на момент утраты. «Чистая депрессия» – самый легкий уровень, соответствует психоневрозу. Шизофрения – самый тяжелый уровень, соответствует психозу[57].

Современник Д. Винникотта Ф. Перлз говорил о параллельности физических и психических процессов. Человек усваивает информацию из внешнего мира подобно пище. Информация либо проглатывается, либо пережевывается субъектом, и от этого зависит его поведение. Правильно – пережевывать, а неправильно – глотать, не жуя. Если человек бежит по жизни, не анализируя свое поведение, то сигналы внешнего мира не успевают перевариться и стать опытом. Вместо этого вся информация, все недопережитые состояния (горя, обиды, гнева) слипаются в большой ком, который лежит как камень в подсознании. И, если использовать терминологию пищеварительной системы, вызывает «заворот кишок», извращая поведение[58].

С точки зрения А. Лоуэна, как, впрочем, и большинства психоаналитиков, именно мать формирует веру ребенка в мир. Если ребенок встречается с насилием в детстве, он испытывает беспомощность и отчаяние. «Ребенок не может постигнуть зло как понятие и не иметь с ним дело», – пишет Лоуэн[59]. Ребенок не может уйти от насильника, поэтому он подавляет чувства страха и гнева, выстраивает «броню контроля» и лишается спонтанности.

Причина депрессии, с его точки зрения, кроется в запрете на выражение чувств: страха, печали, гнева. Подавляя страх, мы подавляем и любовь. Неспособность любить свою мать вызывает чувство вины. Это оно, таящееся в человеке чувство вины, произносит слова: ты согрешил, у тебя нет права на счастье. Вина – не что иное, как сдерживаемый гнев. Вина – это самоосуждение. Человек может жить с эти чувством долгие годы. Оно подтачивает его ресурсы, отнимает все силы. Однако, как пишет Лоуэн: «Человек рационализирует свой бред, и его трудно переубедить. Приходится ждать, когда иллюзии рухнут в пропасть депрессии, прежде чем человек станет открытым для помощи»[60].

Другими словами, депрессия приходит для того, чтобы лишить человека иллюзий в отношении своих родителей. Тяжелое состояние безвыходности и отчаяния парадоксально делает человека более открытым к другим смыслам. Например, человек всю жизнь верил, что мама его любит, и любые попытки его переубедить встречали сопротивление. Он находил массу объяснений, почему мать жестока с ним (бабушка маму не любила, была война и т. д.). Депрессия заставляет человека искать выход, в том числе и в переоценке своих взглядов. В ситуации катастрофы, а депрессия воспринимается именно как катастрофа, у человека, наконец, «выпадает из рук его контроль» и освобождается место в психике для другой веры: не он – чудовище, обстоятельства были чудовищными.

Подобный переворот в мышлении философы называют Коперниковским переворотом. Когда-то смельчак Коперник первым выдвинул идею о том, что не Солнце вращается вокруг Земли, а Земля вокруг Солнца. Излечение от депрессии – это такой же кардинальный переворот в осмыслении своего существования. Об этом в книге «Человек в поисках смысла» пишет создатель логотерапии (буквально: исцеление смыслом), австрийский психиатр Виктор Франкл. С его точки зрения: «Человек – это больше, чем психика. Это дух»[61].

Проблема депрессии находится в «болезни духа». Больной дух выражает себя «по-больному». Корни болезни стоит искать в нарушении смысла своего существования. Смысл находится в совести. «Больной смысл» находится там же и делает человека чрезмерно виноватым, вплоть до образования реактивного образования. Это защита, которая преобразует негативный аффект в позитивный или наоборот. Например, девочка говорит: «Я до смерти люблю своего папу». При этом она может так сильно целовать отца, что это больше похоже на укус. Здесь налицо реактивное образование «я люблю отца», которое является лишь защитой от правды, что она отца не любит и даже ненавидит. И, естественно, чтобы скрыть вину за ненависть к отцу, принимает веру (смысл), что она отца любит.

Человек руководствуется не влечениями, как считал Фрейд, а ценностям (пользой) и смыслом. Смысл нельзя создать и нельзя передать как знания, поэтому разговорная терапия сплошь и рядом неэффективна. Можно тысячу раз сказать человеку, считающему себя чудовищем, что он не чудовище, что он себя недооценивает. Но это никак не меняет ситуацию. Есть хороший анекдот по этому поводу. Человек попал в психушку с бредом, что он пшеничное зерно. У него паника, что любая птица его склюет. Его три месяца лечили и внушали, что он не зерно, что он человек и никто его не сожрет. И вот, наконец, он согласился с тем, что он не зерно. Его выписывают, но на следующий день он напугался петуха и снова оказался в психушке. Врач ему говорит: «Ну Вы же согласились, что Вы теперь не пшеничное зерно». Пациент отвечает: «Да, я не зерно, но петух то об этом не знает!»

Наша психика умудряется подогнать нам любые объяснения, лишь бы мы не отказались от ложного смысла. Поэтому еще древние греки придавали огромное значение трагедии, которая вводила человека в состояние горя и отчаяния. Это помогало человеку по-другому взглянуть на свою жизнь и открыть некий новый смысл своего существования. Только через переживания, через катарсис открывается смысл. Занять его или купить невозможно. Замена ложного смысла на истинный есть излечение от депрессии, когда ты обнаруживаешь, что то, что ты считал белым, на самом деле черное.

Аарон Бек, автор когнитивно-поведенческой терапии (КПТ), считает, что можно через логику и факты поменять человеку его убеждения, заменить вредные установки типа «я дурак» на полезные: «я в целом хороший человек». Человек, переживая очередную неприятность, автоматически думает что-нибудь вроде: «У меня никогда ничего не получается». И это, как порочный круг, усиливает негативные эмоции, делает настроение ещё хуже. Ведь на самом деле «никогда ничего не получается» – это не реальность, а вредное когнитивное искажение, логическая ошибка[62].

КПТ в настоящее время является основным методом лечения депрессии, поскольку позволяет за десять сеансов поменять многие убеждения человека и облегчить его состояние. Однако эффективность ее во многом преувеличена (см. подробнее главу «Лечение»).

В отличие от когнитивной модели, психоанализ видит искажение не в мышлении, а в эмоциях, возникших после травматического переживания. С точки зрения американского психоаналитика Х. Спотница, психическая патология произрастает из очень раннего детства. Отвергнутый младенец чувствует ярость к материнскому объекту и, чтобы его не разрушить, перенаправляет агрессию на собственный психический аппарат. На это требуется много энергии, и поэтому эмоциональное развитие искажается. Другими словами, «пациент постоянно испытывает давление сильного желания убивать и защищается от него тем, что выводит из строя свой психический аппарат с его высоким потенциалом к деструктивным действиям». Таким образом, деструктивные действия в отношении самого себя предохраняют пациента от реального убийства и суицида[63].

Особенностями депрессии у нарциссических пациентов занимался американский психоаналитик О. Кернберг. С точки зрения О. Кернберга, нарциссические пациенты не способны чувствовать грусть и вину. Он как бы отказывает им в «праве на депрессию», поскольку они застряли на параноидно-шизоидной стадии (по Кляйн). Их «депрессия», которая всплывает в процессе психотерапии, вместо печали из-за потери оборачивается гневом и негодованием, нагруженным мстительными чувствами. Однако в некоторых случаях он наблюдал «дорастание» пациента до депрессивной стадии (по Кляйн), что являлось очень благоприятным фактором в лечении[64].

Со второй половины ХХ века и начала XXI века депрессию с позиций собственных научных воззрений изучали представители теории объектных отношений, французской школы психоанализа, теории привязанности, эго-психологии, фрейдомарксизма, интегративного подхода и т. д. В конце ХХ века на депрессию обратили внимание философы. В русле лингвистического поворота ученые обратили внимание на язык, на его роль в мышлении. Оказалось, понимание речи во многом зависит от контекста, а не от собственно высказанных слов. Психические заболевания – это во многом следствие неправильно понятых смыслов. Более подробно об этом изложено в следующем разделе.

Депрессия с точки зрения философии

Философы разных эпох высказывались о депрессии по-разному. Подробно об этом можно прочитать здесь[65].

В Ветхом Завете приступам мрачного настроения, тоски и отчаяния был подвержен первый царь народа Израиля Саул. Эти состояния стали появляться у него после того, как он ослушался пророка Самуила и не уничтожил преследовавших евреев амаликитян. Разгневанный Самуил сообщил Саулу, что отныне тот потерял божественное расположение: «Ты отверг слово Господне, и Господь отверг тебя, отрешил от царства». С тех пор царя стал посещать «злой дух», мучивший его тоской и отчаянием, а снять приступы мог только будущий царь Давид игрой на арфе. От этой меланхолии Саул так и не оправился, а впоследствии, попав в окружение во время битвы с филистимлянами, совершил самоубийство, бросившись на собственный меч.

Аристотель, поддерживая учение Гиппократа о роли четырех жидкостей в функционировании человеческого организма, считал, что на характер и поведение влияет избыток «черной желчи». Большинство творческих людей, с точки зрения Аристотеля, склоны к повышенной температуре «черной желчи». Такому «перегреванию», как утверждалось в тексте, был подвержен Геракл, в один из таких моментов убивший своих сыновей.

И для Гиппократа, и для Аристотеля меланхолия была в первую очередь болезнью тела. Но к концу I века до н. э. этот взгляд стал меняться, и одним из первых эти изменения зафиксировал Цицерон. Судя по всему, римский политик сам страдал меланхолией, особенно сильно после смерти дочери, которая умерла в родах. По Цицерону, причина болезни души именно в сильных эмоциях и чувствах: страхе за будущее и тоске за прошлое. С точки зрения Цицерона, найти выход из этих переживаний можно в философии, а если оставить такое состояние без внимания, можно потерять рассудок.

Надо сказать, что и в Греции, и в Риме меланхолические состояния не подвергались осуждению. Напротив, признавая мучения человека, философы и врачи скорее сочувствовали ему и предлагали в помощь различные лекарственные средства и философские упражнения. Однако с приходом христианства взгляд на меланхолию стал меняться.

В Средние века меланхоликов иногда называют «детьми Сатурна» – часто это люди, по той или иной причине отброшенные обществом. Влияние планеты Сатурн на человека признается вредным: эта удаленная от Земли планета ассоциируется с холодностью и тяжестью, ее талисман – свинец. А образ Сатурна, пожирающего своих детей, которого избегший этой участи Зевс оскопил, усиливает негативное восприятие. Черная желчь начинает ассоциироваться с первородным грехом, а меланхолический темперамент восприниматься как наихудший из четырех природных.

Возрождение отказывается от христианской концепции меланхолии как греха и предпринимает попытку модернизировать античные подходы к проблеме. Одним из главных теоретиков здесь оказывается итальянский священник и философ Марсилио Фичино. Приступы меланхолии мучили его с юности, советы богословов вести активную религиозную жизнь не помогали, и Фичино решил исследовать эту проблему самостоятельно. Результатом стала теория, изложенная в монументальном труде «Три книги о жизни» (1489), в которой М. Фичино попытался доказать, что меланхолическому состоянию подвержены в большей степени творческие люди, и предлагал свое объяснение. С его точки зрения, творческие люди слишком быстро расходуют «дух» крови, который питает мозг. Кровь густеет, и ее дух портится, делая человека мрачным, замкнутым и унылым.

Однако М. Фичино превзошел английский священнослужитель Роберт Бёртон, посвятивший меланхолии гигантский труд почти в 1000 страниц. Это было что-то вроде энциклопедии, в которой было собрано все, что когда-либо писали о меланхолии философы, писатели, врачи, богословы и ученые, начиная с Гомера; описаны все использовавшиеся когда-либо средства борьбы с нею и десятки случаев своего рода клинических наблюдений за меланхоликами. Он был близок к современным представлениям психоаналитиков о депрессии, полагая, что она является следствием враждебного отношения к окружающему миру и завышенных требований к себе, в конечном счете приводящих к одиночеству и направленной агрессии в отношении самого себя. Он описал возможные для того времени методы лечения меланхолии: физические упражнения, спортивные мероприятия (особенно фехтование), наблюдение спортивных соревнований, шахматы, ванны, чтение специально подобранных книг, музыкальная терапия, путешествия, диетотерапия, прием особых лекарств, слабительных средств, бильярд, различные игры (карты, философские игры, игра в кости и др.).

Известный роман Гёте «Страдание юного Вертера» – прекрасная иллюстрация картины меланхолии. Юный герой потерял вкус к жизни. И мироздание, и собственные чувства кажутся ему бессмысленными. Разочарованный и несчастный, Вертер совершает самоубийство. Гёте не называет состояние Вертера меланхолией, и тем не менее это произведение сыграло ключевую роль в ее распространении: после выхода «Страданий юного Вертера» Германию захлестнула волна самоубийств, а сама меланхолия стала модным явлением.

Новое время сделало из меланхолии культ. Подобно эпилепсии – болезни пророков, и подагре – болезни помещиков, меланхолия становится чуть ли не обязательным атрибутом поэтов, мыслителей, художников. «Хрупкое стихотворение, как радуга, расцветает лишь на темном фоне; вот почему поэтический гений обретает в меланхолии свою стихию», – писал Гёте.

Гегель в «Лекциях по философии истории» говорит о необходимости перейти от критики своего несчастья к его осознанию. Человек по Гегелю «должен почувствовать себя отрицанием самого себя, он должен понять, что его несчастье есть несчастье его природы». У человека «несчастное сознание». Без осознания своего несчастья невозможен и переход к периоду счастья.

Страстный критик гегельянства Сёрен Кьеркегор тоже настаивал на необходимости осознания несчастья, но видел в этом состоянии самостоятельную ценность. Уже в первой опубликованной работе «Или – или» (1843) он признается в любви к меланхолии и называет ее своей «верной наперсницей». В философии Кьеркегора подчинение меланхолии, отказ от противостояния несчастьям является формой освобождения, открывающего новый взгляд на мир. «Философия начинается с отчаяния», – утверждал Кьеркегор.

Сто лет спустя эти идеи были развиты философами-экзистенциалистами. Роман «Тошнота» (1938), ставший манифестом новой философии, Жан-Поль Сартр первоначально назвал «Меланхолия». И опыт его главного героя действительно напоминает ее симптомы, вначале он даже оценивает свое состояние как некую болезнь. Однако, как и у Кьеркегора, это состояние в результате оказывается не болезнью, а единственным возможным способом подлинного существования – признав свою беспомощность и ограниченность, герой благодаря этому обретает новую свободу (как тут не вспомнить Юнга, который призывал принять свой темный дух).

Сартр писал: «Дело не в том, что с нами сделали, а то, что мы сами сделали из того, что сделали с нами». Он полностью перекладывает ответственность за свое состояние на плечи самого человека: никто не спасет человека от него самого. Человек заброшен в мир, и ему не на кого надеяться. Только на себя. В мире нет категоричных императивов и знамений. Но заброшенность не фатальна. Человек может вырваться из нее, полагаясь на самого себя. И в порыве к свободе придать смысл своей жизни.

Такой подход отличается от подхода всей классической философии, где человек – пассивный участник внешних сил, будь то судьба, Бог или государство. Прежде он знал, что мир упорядочен, необходимо лишь выучить правила и им следовать. ХХ век перевернул все с ног на голову. Мир не упорядочен. Он хаотичен. Правила счастья не гарантируют. Мир познается не на уровне знаний, а на уровне смысла. Например, Сарт пишет: «Марксизм может объяснить, почему Поль Валери является мелким буржуа, но почему некий буржуа является Полем Валери – не может». Если перенести такой взгляд на медицину, то медицина может объяснить, почему у Ивана опухоль. А вот почему у опухоли Иван – не может. Вот в этом вопросе, на мой взгляд, и заключается объяснение, почему лечение психических больных малоэффективно. Никто не задает вопрос, почему у депрессии Иван? Не Петр, не Василий, а Иван?

Вообще, в задавании вопросов философии нет равных. Дать готовый ответ – это «наполнить кувшин», а задать вопрос – это «зажечь факел». Депрессия – это потухший факел, и его зажечь может правильно поставленный вопрос. Например: что движет человеком? Данте, как известно, на вопрос «что движет солнцем и светилом» отвечает – любовь. У философов на этот счет мнения разделились. Я насчитала двадцать мнений, включая мое.

Итак, что движет человеком?

1. Начало (греки).

2. Бог (христианство).

3. Страх (Юнг).

4. Стыд (Левинас).

5. Тайна (Хайдеггер).

6. Страсть (Ницше).

7. Либидо (Фрейд).

8. Ответственность (Бахтин).

9. Неудовлетворенность (Сартр).

10. Агрессия и любовь (Кляйн).

11. Совесть (Фейербах).

12. Время (Бергсон).

13. Желание (Делёз).

14. Феномен самоустремленности (Библер).

15. Сознание (Фуко).

16. Культура (Структуралисты).

17. Долг (Кант).

18. Различие (Хайдеггер и Сартр).

19. Зависть (автор неизвестен).

20. Дух (моя версия).

Было бы неплохо, если бы каждый попавший в жернова депрессии, искал ответы на эти философские вопросы: «Зачем я живу? Что мною движет? Могу ли я что-нибудь изменить?» Или, если вспомнить Канта, то: «Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу надеяться?»

Вопросы смыслообразования стали интересовать философов только в ХХ веке. Само слово «смысл» актуализировалось в XIX веке. До этого чаще использовали слово «значение». Смысл, в отличие от значения, многолик. То есть значение всегда одно, а смыслов много. Например, значение слова «кирпич» – быть строительным материалом. Но смыслов гораздо больше. В зависимости от контекста это и «кирпичом по голове», и «кирпичики знаний», и «анекдот – кирпич русской истории», и «одинаковый как кирпич». Поэтому неудивительно, что на философский вопрос всегда много ответов, и ни один из них не является окончательным и бесспорным.

«Каков смысл меланхолии?», – вопрошает в книге «Черное солнце» философ Юлия Кристева. «Одно лишь бездонное страдание, которому не удается означивать себя и которое, потеряв смысл, теряет и жизнь»[66]. У Достоевского, с ее точки зрения, убийство Раскольниковым старушки есть результат отчаяния, которое вынудило его убить старушку, чтобы не убить себя. Справедливо и обратное: «умерщвление себя – трагическая маскировка убийства другого».

Этот другой, еще со времен Фрейда есть материнский объект, с которым у депрессивного человека амбивалентные отношения: «Я его люблю <…> но еще больше я его ненавижу; поскольку я его люблю, то, чтобы его не потерять, я помещаю его в себя; но поскольку я его ненавижу, этот другой во мне оказывается плохим Я, то есть, я плохой, я ничтожен, и я себя убиваю»[67].

«Следовательно, анализ депрессии проходит через обнаружение того факта, что жалоба на себя является ненавистью к другому». Другими словами, все тягостные переживания депрессивного человека, все его страдания и отчаяние есть не что иное, как выражение его ненависти к матери.

«Больной депрессией защищается не от смерти, а от тревоги, которую вызывает эротический объект», а именно мать. «Убийство матери – наша жизненная потребность, условие sine qua поп (лат. «непременное условие») нашей индивидуации», нашего взросления. «Чтобы защитить мамочку, я убиваю себя <…> т. к. «все это из-за нее, из-за нее, смертоносной геенны»[68].

Ненависть, которую человек хотел бы направить на мать, не уходит вовне, а запирается внутри человека и втихомолку убивает его. Депрессия завершается в асимволии, в потере смысла. Работа левого полушария, которое управляет лингвистической деятельностью, нарушается. Управление переходит к правому полушарию, заведующему аффектами и эмоциями. Человек затоплен чувствами, которые он не может «переварить», то есть придать им символический смысл, прожить и отпустить потерю. В бессилии они воспроизводятся снова и снова.

Вместе с тем Кристева пишет, что безумие является местом свободной индивидуации (индивидуация – взросление). Другими словами, безумие – не болезнь, это извращенный путь поиска себя, своей индивидуальности. Об этом писали все сторонники популярного в 60-е годы движения Антипсихиатрия.

Согласно данной концепции, психическое заболевание – это попытка справиться с безвыходной ситуацией, это стратегия решения проблемы, а не сама проблема. Проблемой является семья, а больной лишь через свою болезнь пытается в этой семье уцелеть. «Болезнь – это другие». Это почти по Сартру, у которого «ад – это другие». К «другим» антипсихиатры относили ближайшее окружение и в большей степени мать.

В 1952–1956 гг. представители калифорнийской школы Пало-Альто пришли к выводу, что психические расстройства – это признак нарушенной коммуникации между больным и его окружением. Коммуникация, с их точки зрения, несет в себе не только вербальное (словесное) сообщение, но также сообщение жестами, выражением лица, позой. В норме все сообщение должны совпадать по смыслу, но в семьях психически больных кто-то из членов семьи (чаще мать) посылает разнонаправленные в смысловом отношении сигналы. Она может сказать ласково ребенку: «Я люблю тебя». Но глаза и лицо ее при этом будут выражать гнев или отвращение. Это сбивает ребенка с толку и разрушает его логический аппарат. Автор этой идеи Грегори Бейтсон назвал такое нарушение «двойным посланием» (double bind). Причем он указывал, что невербальная информация обладает статусом более высокого логического типа, чем словесное содержание. То есть ребенок будет больше ориентироваться на выражение лица матери, чем на ее слова. «Психоз, – пишут исследователи, – оказывается отчасти способом совладания с ситуацией двойного послания»[69].

С точки зрения Лэйнга, самого известного последователя Антипсихиатрии, психическое заболевание есть следствие сомнения и представляет собой движение от семейственности к автономии. Это перекликается с точкой зрения Кристевой, что депрессия – это путь к автономии и взрослению. Это такая извращенная попытка «выйти на свободу» из «тюрьмы» (семьи). Или, как считает Купер, заболевание есть протест, хотя и противоречивый по своей сути[70]. При этом члены семьи активно сопротивляются любым попыткам больного уйти из семьи, поскольку, с точки зрения Лэнга, психически больной член семьи поддерживает устойчивость семьи, являясь как бы ее «несущей конструкцией». Вокруг его болезни вращается вся жизнь семьи, на него сваливают всю ответственность за неудачи семьи, весь гнев и вину.