Исповедь. Роман в двух томах. Том 1

Тим неторопливо выпрямился за столиком и развернулся к задержанному вполоборота, после чего спокойно произнес:

– Этот времйа – войени. А ти – преступник. Йа моге тебйа – «Па!», – он пальцем изобразил нацеленный в голову торговца пистолет. – Тут… этот Moment… И мой Direktor тилько плёхóй слёво говорит мнэ – Tribunal мнэ нэт. Ти понимат? – Тим как будто с недосягаемой высоты глядел на задержанного, холодно улыбаясь.

– Не надо меня убивать! – торговец вскинул руки на уровень груди. – Нет вины на мне, господин… – и всхлипнул, будто собираясь зарыдать от отчаяния.

– А мнэ, – Тим ткнул себя пальцем в грудь. – твой шисе и тфой смерт всйо рауно. Мнйе надо знат, кто дават тйебе die Wurst. Тйебе сод нэт. Ти казат, кто дават тебе die Wurst – тебе ехат Люблин. Понйеваш ти вспольник. Ти нэ казат, кто дат тйебе die Wurst – ти умират.

По коридору провели еще кого-то – наверное, следующего молодчика на допрос.

– Но я не знаю… помилуйте, господин…

– Мнйе всйо рауно, – Тим придал голосу злобные нотки. – Ти – нишни челёвéк, от кого польза нет. Krämerseele… Даше ти нэ казат, понйеваш ти нэ знат – ти умират. Но будеш говорит, кто дат die Wurst – ти шит. Люблин… Lager, но шит, – отвернувшись от допрашиваемого, он послюнил химический карандаш, склонился над листом бумаги и принялся писать по-немецки всё, что придет в голову: «Комиссар полевой полиции Шёнфельд родился в зеленом Вюртемберге, у него не было жены, только была подруга, с которой он расстался перед войной…». Тим рассчитывал, что торговец подумает, будто он пишет постановление о казни или заключении. А тот замолчал будто находясь в ступоре. Сидел на нарах, растерянно глядя то на строчащего карандашом по бумаге Тима, то на стальную дверь камеры. И, вероятно, не знал, что делать дальше: упорно все отрицать, надеясь, что полиция не сможет ничего доказать и отпустит, или же в самом деле лучше выдать своих сообщников, а то вдруг и вправду расстреляют без разбирательства. Но в случае выдачи тех, кто снабдил его кровавым товаром, если и сохранят жизнь, отправят в тюрьму и лагерь. А Тим поставил в сочиненном им сходу тексте точку и, выжидающе посмотрев на задержанного, сказал:

– Ти говорит – но! Йесли ти мольчат, йа делат приказ тебе бит – этот Moment! Йесли тоше мольчат – йа казат тебе стрелат! Но! Кто дават die Wurst? – невысоко приподняв колбасу, Тим бросил ее обратно на столик.

И трусливый торговец сломался: из тюрьмы он питал надежду найти способ выбраться, но мысль о возможной неотвратимой смерти явно леденила ему душу.

– А вы не дадите им обидеть меня, господин? – спросил он дрогнувшим голосом. – Они страшные люди – перережут мне горло и утопят в реке… никто не найдет.

– Што? – не понял Тим.

– Я их боюсь, господин! Это настоящие бандиты – им человека убить как муху ухлопать… Не выдавайте меня этим людям.

Тим, понявший речь задержанного очень смутно, встал, прошел к тяжелой стальной двери, приоткрыл ее и позвал прохаживавшегося недалеко хипо. Тот вошел в камеру.

– Говори йему! – сказал Тим, ткнув в сторону вспомогательного полицейского пальцем, а сам сел обратно на нары за столик. Торговец сказал хипо, и тот на ломаном немецком объяснил Тиму:

– Он… боится… Эти люди могут его убить.

– Скажи, что мы повесим этих людей сразу, как поймаем, – ответил Тим. Хипо перевел задержанному.

– Хорошо, я расскажу! – кивнул тот.

– Идите к начальнику вашей смены, – велел Тим хипо. – пусть он вызовет сюда переводчика.

– Слушаюсь! – полицейский, развернувшись, вышел и затворил дверь камеры.

Пока не пришел переводчик, Тим решил начать писать письмо матери в Штутгарт, благо под рукой были и бумага, и химический карандаш. Поглядывая лишь краем глаза на арестованного, который сидел на нарах напротив, опустив голову и сокрушенно потирая ее руками, Тим достал из-под верхнего, на котором уже темнели строчки пустословного текста про расставшегося с подругой комиссара Шёнфельда, чистый лист бумаги и принялся быстро – как привык среди нескончаемой суеты военных будней, писать строки послания на родину. А торговец, скорее всего, думал, что Тим пишет что-то, касающееся его: может быть, постановление о заключении в тюрьму, или ходатайство о снисхождении за согласие сотрудничать со следствием, или же наоборот, коварно составляет текст смертного приговора. Тим же ничего не говорил и делал вид, что даже не смотрит в его сторону.

Он написал дежурные первые строки письма: «Здравствуй, дорогая матушка! Второй раз пишу тебе из Ростова-на-Дону, рад снова сообщить, что я жив и здоров, хорошо питаюсь, только работы столько, что некогда даже скучать о родных краях. И надеюсь, что ты тоже здорова и ни в чем не нуждаешься, так как мы под руководством нашего великого Фюрера совершили, казалось бы, невозможное и навсегда покончили с теми бесправием и нищетой, в которых ты и я прожили столько лет». Немного подумав, он продолжил описывать теперь общую обстановку: «Наша армия уверенно продолжает продвижение на Волгу и по Кавказу, тысячи немецких солдат отдают свои жизни за то, чтобы счастье, которого мы достигли, продолжало сопровождать и наших потомков, но никто не унывает, каждый немецкий воин только рад умереть достойно, как его предки. Ты, наверное, знаешь, что германцы считали позорной смерть не в бою и жаждали отдать жизнь за счастье своего народа. Теперь мы чувствуем, что стали достойными своих далеких предков. Они в свое время сокрушили Рим, когда тот погряз в разврате и пресыщенности. Мы же скоро сокрушим Москву, которая стала мировым оплотом марксизма и еврейства. Перед тем как меня командировали на Украину, у нас в СС было организационное собрание, и наш штурмбаннфюрер говорил, что когда-то Москва называла себя „новым Римом“. Похоже, что „новый Рим“ скоро вернется к своей старой судьбе…».

Может быть, матери не понравились бы слова о «новом Риме», так как она была глубоко религиозной католичкой. Но Тим ведь не о современном Риме писал, а о Древнем. Как раз в Древнем Риме притесняли и жестоко умерщвляли ранних христиан. Еще Тим хотел написать, что, хотя борьба с тыловым врагом – большевистским подпольем и организованными бандами, и борьба с врагом внутренним – подтачивающими армию изнутри антинемецкими агентами и пораженцами, не менее важна, чем сражение с врагом внешним, ему морально тяжело от того, что на его службе вероятность пасть геройской смертью гораздо меньше, чем на передовой. И что он, тем не менее, как истинный немец должен исполнять то, что приказано предводителями Нации и находиться в соответствующем месте. Но Тим этого не написал: все-таки мать надеется на то, что он вернется живым. Где ей, воспитанной вдалеке от политики и одурманенной старыми церковными проповедями, переступить через сильные человеческие инстинкты. К тому же, как это ни горестно было Тиму однажды признать, она никогда не отличалась сильным характером – даже по-женски. Но какой бы она ни была, Тим больше не испытывал желания кому-либо писать письма, тем более, в такое напряженное время, когда дня не хватает на выполнение служебных дел. В конце концов, она его вскормила и дала первичное воспитание, она добывала для него пропитание, как могла, пока он не был самостоятелен, и искала способы дать ему возможность устроиться в жизни. И она его любила, просто так, за само его существование, поэтому, собственно, и пошла на такие поступки, которые, хотя сделали детство и раннюю юность Тима более сложными, чем у бóльшей половины его ровесников, но позволили не стать им еще сложнее. Больше ведь никто не будет любить его просто так… Тим от «нового Рима» сразу перешел к вопросам о здоровье и делах знакомых, о жизни в родном Вюртемберге.

Закончить письмо он не успел: заскрипев стальными петлями, снова отворилась дверь камеры, и хипо пропустил в нее переводчика Козырева – того самого, которого вчера Тим тряс за воротник за то что тот пытался сам вести допрос арестованного.

Козырев после вчерашнего эпизода на лестнице выглядел подобострастно: учтиво поздоровался и спросил, где ему следует присесть.

– Сюда, – Тим указал на те же нары, на которых сидел сам. Козырев расположился на почтительном расстоянии от Тима.

– Мне остаться, герр офицер? – спросил хипо.

– Нет, вы выйдите!

– Есть! – полицейский вышел в коридор и снова затворил скрипучую стальную дверь.

Тим положил другой – чистый, лист уже поверх письма и стал задавать торговцу вопросы по-немецки, а Козырев – переводить их. Теперь Козырев не порывался сам давить на задержанного, хотя, впрочем, этого и не требовалось: сломленный торговец и так рассказывал все или почти все, что интересовало Тима.

Согласно его показаниям, колбасу украинского производства ему привезли двое городских жуликов, которых он знал достаточно хорошо, но только по прозвищам: «Стёпа Дикий» и «Гимназист». Прозвище «Гимназист» Тиму было уже знакомо: вместе с перешедшим на немецкую службу офицером русской милиции он вскоре после своего прибытия в Ростов-на-Дону просматривал документы городского управления НКВД, которые большевики не успели уничтожить при отступлении. Тогда ему и попалось советское досье на бандита Митрофана Яковенко, четыре раза отбывшего срок заключения в разных большевистских лагерях, при последнем аресте вступившего в перестрелку с милиционерами, правда, никого, по имеющимся материалам дела, не убившего. В уголовной среде он носил прозвище «Гимназист», которое получил из-за того, что его, ребенка, вскоре после русской революции осиротевшего, вырастил бывший учитель гимназии, около пяти лет назад тоже осужденный к заключению в трудовых лагерях.

Тиму было понятно, что Яковенко-Гимназист жил со злобой на советскую власть, поэтому так дерзко вступал с той в конфликт, даже отважившись стрелять в большевистскую милицию. Однако, будучи воспитанным, скорее всего, улицей в голодном послереволюционном городе, он привык к вольной жизни и добыче пропитания самым простым, хотя и рискованным, способом: разбоями и кражами. Такого было бесполезно вербовать на регулярную службу, польза немецкому Рейху от него могла быть разве что в лагере для заключенных в качестве капо – заключенного-надзирателя. Такой отчаянный преступник, конечно, в удобном месте отважился бы и на нападение на небольшой военный конвой, и скорее всего, он непосредственно участвовал в разгроме румынской полевой кухни. Вот только найти его сейчас было нелегко: Тим еще тогда, когда прочел на него досье, выслал наряд полиции по указанному в советском документе адресу его зарегистрированного местожительства, чтобы сразу арестовать как потенциально опасную личность, но оказалось, что на том месте находятся только развалины нескольких домов, которые доблестные люфтваффе старательно разровняли с землей. Впрочем, скорее всего, бандит и не жил по постоянному месту прописки, а обретался в тайных притонах в каких угодно частях города. Впоследствии Тим, хотя знал, что это бесполезно, несколько раз давал для порядка указание перепроверить составленные уже немецкой комендатурой списки жителей города и окрестных поселков, но ни Гимназиста, ни других опасных уголовников, данные на которых обнаружил в документах НКВД, так и не нашлось.

Бандит по-прозвищу «Стёпа Дикий» Тиму не был известен. Торговец сообщил, что тот с Гимназистом и еще неким «Серёнком-Октябрёнком» – молодым парнем, имеющем на тыльной стороне правой ладони вытатуированное слово «барс», уже больше года привозили ему на телеге разный товар. Это были ценная одежда, часы, мыло, в последние месяцы стали часто возить продукты (что, собственно, и было сейчас главной ценностью для подавляющего большинства городских жителей).

Тим спросил арестованного, знает ли тот, где найти этих бандитов и их подручных. Тот снова задрожал от страха и сказал, что пресловутый Гимназист часто прогуливается по рынку в Нахичевани, никого не боясь, и даже приятельствует с охраняющими рынок полицейскими. А затем допрашиваемый понизил голос и сообщил тихо, будто боялся, что даже отсюда – из-за стен подвального арестного блока военно-полицейского управления, его могут услышать эти страшные люди:

– Они все водят дружбу с Ванькой-Муромцем.

Прозвище «Ванька-Муромец» Тим тоже слышал от того же русского полицейского, с которым разбирал досье на городских уголовников. На самого «Ваньку-Муромца» документов не нашлось: вероятно, сотрудники НКВД успели вывезти его личное дело или уничтожить. Однако русский помощник Тима сообщил, что этого Ваньку, точнее, Ивана Муромцова 1899 года рождения, давно искали по всему Советскому Союзу как особо опасного бандита и рецидивиста, которого ничего, кроме расстрела, не ждало, и в связи с этим вышло даже указание при любой попытке бегства или сопротивлении сразу его уничтожить. Муромцов был налетчиком-гастролером, колесившим по всему российскому югу и в компании то с одними, то с другими бандитами грабившим сберкассы – так в коммунистической России назывался банк, магазины и склады с ценными товарами. На преступный путь он встал еще до революции, был арестован императорскими властями, но революция на свою же голову его освободила. Потом Ванька побывал в рядах так называемых «зеленых» – воинствующих русских анархистов, оттуда перешел в молодую еще Красную Армию, затем дезертировал и создал свою банду, был арестован уже советской властью, приговорен к смертной казни, но помилован. Вскоре после окончания в России гражданской войны вышел на свободу и взялся опять за разбойничий промысел. Еще не раз его ловили и отправляли в тюрьму, затем – в трудовой лагерь. Два раза он из лагерей бежал. Совершая преступления в разных городах, он всякий раз стабильно возвращался в Ростов-на-Дону. О его возвращении местная советская милиция узнавала от агентуры в преступном мире, но организовать операцию по его поимке не успевала, поскольку он, совершив где-нибудь в городе новое дерзкое нападение, грабеж, ухищрялся очень быстро и скрытно уехать. Один раз он убил женщину-кассира, не пожелавшую отдать ему деньги, в другой – застрелил прибывшего по тревоге к месту очередного налета милиционера.

Тим теперь не сомневался, что нападение на румын организовал именно этот жестокий налетчик «Ванька-Муромец», однако торговец уверял, что сам лично он никогда с Муромцовым не встречался, да и не хочет. Он только слышал, как привозившие ему товар на продажу уголовники постоянно разговаривали между собой об этом страшном преступном вожаке, которому, как вообще утверждалось в маргинальных слоях населения, «родного брата зарезать легче, чем высморкаться». Но, по словам Гимназиста, Стёпы Дикого и Серёнка-Октябрёнка выходило, что они хорошо знают Муромцова и имеют с тем какие-то общие дела.

Больше арестованный ничего существенного не сообщил: уверял, что и правда рассказал все, что знает. Хотя Тим, имевший достаточно богатый опыт раскрытия преступлений, связанных с кражами и разбоями, ему не верил. Из сбытчиков краденого, однако, всегда получались хорошие осведомители. Тим мог бы передать этого рыночного жулика на суд высшего начальства, после чего ему, скорее всего, светил бы лагерь в Люблине, где надо было еще хорошо постараться, чтобы выжить. Однако теперь, когда торговец оказался плотно прихваченным с обеих сторон: как соучастник банды для немецких властей и как предатель для бандитов, Тим решил его завербовать. Позже: когда все лица, причастные к нападению на румын, будут схвачены, и его можно будет выпустить обратно на рынок, не опасаясь ни того, что он предупредит преступников о действиях полиции, ни того, что преступники убьют его самого. А пока Тим распорядился отвести торговца обратно в камеру.

Допрос его утомил. Не глядя на топтавшегося позади Козырева, Тим вышел в коридор. Навстречу из допросной камеры двое полицейских-казаков тащили обвисшего на их руках, еле переставлявшего ноги, полуобнаженного молодого человека в сползавших расстегнутых брюках. За ними вышел Шрайбер и, увидев Тима, радостно помахал ему рукой.

– Halt! – скомандовал Тим тащившим избитого парня полицейским, когда те поравнялись с ним.

– Здравия желаю, господин офицер! – поздоровались казаки один за другим, остановившись и продолжая удерживать под руки сползавшего на пол юношу. Тим крепко взял того рукой за нижнюю челюсть и резко поднял его бессильно падающую на грудь голову. Это был совсем юнец лет шестнадцати – семнадцати из схваченных при облаве на разбомбленном заводе. Мутными тоскливо-равнодушными глазами серого цвета он посмотрел на Тима.

– Ну что, этот юноша причастен к чему-нибудь? – поинтересовался Тим, обернувшись к Шрайберу. Вслед за Шрайбером из допросной камеры вышел, поигрывая в руках казачьей плетью с крупным плоским расширением на конце, командир полицейского взвода Андрей Топилин.

– К увиливанию от работы, – усмехнулся Шрайбер.

– И все?

– Больше ни в чем не сознается, – Шрайбер пожал плечами. – Но думаю, кроме того, что сказал, ему не в чем признаваться. Разве что в каком-нибудь чулане мышь башмаком пристукнул.

Тим посмотрел на Козырева:

– Спросите арестованного, не желает ли он, чтобы я освободил его… не сейчас, но дня через два, когда закончится наша операция. И даже за уклонение от обязательной работы его наказывать не будут, если, конечно, он снова не вздумает прятаться от своих обязанностей по пустым заводам.

Козырев стал переводить слова Тима измученному парню, удерживаемому полицейскими. Тот, с трудом ворочая челюстью, зажатой в пальцах Тима, промычал:

– Хочу…

– Он хочет, господин офицер, – перевел Тиму на немецкий Козырев. Тим и без переводчика понял ответ юнца. Снова всмотревшись в глаза арестованному, он спросил:

– Ти знат, кто йест Серйонок-Октйабронок?

Парень молчал. Тим повторил вопрос:

– Кто йест Серйонок-Октйабрёнок. Ти понимат менйа? – Тим отпустил челюсть парня, и голова того снова упала на грудь, хотя он все же пытался ее приподнять.

– Но? – Тим повысил голос. – Кто он?

– Я таких… я такого не знаю… – промычал арестованный.

– Хорошо, – сказал Тим. – Кто йест Стйопа Дикий?

– Урка он какой-то… – проговорил парень. – не знаю я его… сам… Дядя Толик его знает… дядю Толика спросите…

– Дйадйа Толик?… – переспросил Тим.

– Да, герр комиссар! – заговорил тут Шрайбер, кивнув. Тим вопросительно посмотрел на него. – Они показали, что к ним на завод часто приходил какой-то дядя Толик… как говорят, «жизни поучить». Взрослый мужчина, у которого не хватает нескольких зубов. Я могу сейчас протоколы вам отдать, они готовы. Нам осталось только еще одного допросить…

– Не надо мне сейчас протоколов, Шрайбер. Когда со всеми закончишь – тогда придешь с ними в кабинет, а я почитаю. Значит, ничего этот русский жульченок больше не может сообщить? – он кивнул на обвисшего на руках полицейских-казаков юношу.

– Нет, герр комиссар. Шпана есть шпана, куда им кидаться на румын!

– Понятно, – посмотрев на полицейских, Тим распорядился:

– В камеру!

Не глядя более на полуодетого и иссеченного плетью парня, которого полицейские потащили дальше по коридору, Тим подошел к курившему папиросу у приоткрытой двери допросной камеры Андрею Топилину. Тот опустил руку с дымящейся папиросой, пахнувшей противным дешевым табаком. В другой руке командир казачьей вспомогательной полиции продолжал держать сложенную окровавленную плеть. Так и стоял перед Тимом, опершись спиной о стену коридора, в форменной серо-зеленой сорочке со стоячим воротником и закатанными рукавами, широких синих брюках с красными кантами по швам, заправленными в высокие черные сапоги, в плоской фуражке с темно-синей тульей и красным околышем. Тим смотрел на него и даже удивлялся: этот казак внешне был похож на него самого, только еще совсем молодой, и нос на конце не заострен, а наоборот, как бы притуплен и немного по-славянски вздернут. И еще под этим носом небольшие тонкие усики. А в остальном… такие же сильные и довольно широкие плечи при среднем росте, такое же низкое и широкое, но не круглое, лицо… Топилина можно было бы принять за шваба или баварца. Не зря же Тим как-то слышал или читал, что в крови казаков высока доля от древнегерманских переселенцев на восток. Правда, внешность казака не походила на нордическую. Однако, древние германцы, прежде чем расселяться в восточном направлении по европейским степям, сначала же дошли до Альп, и там смешались с местными расами.

Более важным было, конечно, сохранение нордического характера, а не внешности. Нордических созидательности и воли к борьбе. Тим надеялся, что наука Рейха скоро изобретет способы точного определения доли арийских генов у людей, чтобы можно было быстро и безошибочно понимать, кто достоин быть равноправным представителем великой расы, с кем можно вести продуктивный диалог. Для удержания побежденных народов в покорности часто приходилось прибегать к резким и суровым мерам, без которых, как бы это ни казалось неприглядным, люди низшей категории, подобно животным, не способны научиться послушанию. Но среди покоренного населения всегда находились те, в ком было достаточно арийских генов, доставшихся им от предков – переселенцев. И обращение с ними как с людьми второй или третьей категории, во-первых, было бы бесчестным, во-вторых, озлобило бы их и заставило противостоять немецким властям, привлекая на свою сторону большое количество прочего подвластного люда.

Топилин был серьезный и разумный молодой человек и, в отличие от большинства хипо, не внушал Тиму пренебрежительного чувства. Он делал свою работу усердно и добросовестно, но при этом не стремился лезть из кожи вон ради одобрения начальства – хоть русского, хоть немецкого. Тим знал, что семья Топилина жестоко пострадала от политики большевиков, и молодой казак искренне ненавидит все коммунистическое. Он и пошел сотрудничать с немецкой военной властью потому, что отчаялся иным образом свергнуть власть советскую. И был из таких местных, которым требовалось доказать, что немцы не желают зла приносящему пользу Рейху населению, и, как представители высшей расы, всегда готовы защищать благополучие тех, кто служит здоровому человечеству.

– Вы уверены, что арестованные рассказали все, что им было известно? – поинтересовался Тим у Топилина на немецком языке.

– Да, герр офицер, – уверенно ответил молодой казак так же по-немецки. Как он говорил ранее, его отец имел неплохое образование, знал немецкий язык и недолгое время, пока немцы занимали Ростов-на -Дону во время первой войны, служил переводчиком. Основам немецкого языка Топилин-старший научил и сыновей, в том числе Андрея, поэтому тот впоследствии хорошо успевал на уроках немецкого в советской школе.

– Вы, командир взвода, мастер производить допросы! – усмехнулся Тим, кинув взгляд на окровавленную плеть в руке Топилина. Тот тоже усмехнулся.

– Таких мелких людишек, – сказал он. – допрашивать нетрудно. Это не партизаны. Они защищают только свою шкуру. Они всё расскажут, чтобы эту шкуру с них не содрали совсем, – Топилин качнул рукой с плетью.

– Понятно, – проговорил Тим и проследовал по коридору дальше к выходу…

Когда он, покинув арестантский блок в подвале, поднялся в свой кабинет, его бодро приветствовал, встав из-за стола навытяжку, остававшийся там Зибах.

– Что случилось, Зибах? – удивился Тим такому поведению молодого секретаря.

– Ведель звонил, – доложил тот. – В квартиру вошли три человека, они в доме, за которым следим, не проживают, судя по описанию – они из тех, кто проводил там время вместе с коммунистом. Сам коммунист не появился. Женщина во дворе сказала Шмидту, что эти люди часто ходят к Юзефову, но никто из жильцов их не знает. Я доложил директору, и он отправил туда людей Циммермана с командой стрелков. Сказал, что коммунисты будут сразу отправлены в тюрьму – там мы и будем проводить все допросы.

– Отлично! – воскликнул обрадовано Тим, проходя к своему столу. Поймать, наконец-то, людей из большевистского подполья было большой удачей. Директор, значит, решил, чтобы первый допрос провела, по устоявшейся схеме, команда Циммермана, а с завтрашнего дня по этому делу будет работать уже Тим с товарищами – те, кто и выследил данную большевистскую шайку. Жаль, что там не оказалось искомого высокопоставленного коммуниста, но может быть, удастся быстро разговорить его подручных, захваченных сегодня. Они и выдадут своего главаря и других участников шайки, а также каких-нибудь второстепенных подпольщиков, которых можно будет завербовать и впоследствии через них выйти на остальное подполье.

Пытаясь справиться с радостным возбуждением, мешавшим ясному ходу мыслей, Тим подошел к открытому окну и стал смотреть на улицу, вдыхая свежий, но сильно нагретый южным солнцем воздух. Внизу слышались голоса стоявших у парадного входа в управление полицейских: звучала речь на немецком и русском языках. Посередине улицы шли, растянувшись шеренгой, несколько русских мальчишек возрастом лет до четырнадцати, в бедной и пыльной одежде, громко и оживленно разговаривая о чем-то. Когда они поравнялись с тем местом, куда выходило окно кабинета, один из них – светло-русый, с загорелым лицом, поднял голову, заметил в окне Тима и прокричал: «Немец-перец!», после чего по группе ребят пробежал приглушенный смех. Отойдя дальше, они свернули с улицы и скрылись за осыпью громоздящихся обломков обрушившегося здания.