Люцифер. Время Вечности

– Всё было так печально? – усмехнулась Креуса.

– А когда я неделю назад позвонил тёте Ганге, то сестра рассказала мне, что Нелли тоже не теряла времени даром и заработала за полгода целых пять тысяч долларов во время работы в Корее в хостесе, по ночам подрабатывая в хостеле.

– Кем это? – заинтересовалась Медея.

– Прости… тут… я тебе об этом не скажу.

– Так и что ты ответил своей сестре? – усмехнулся Ганимед, сходу поняв о …кой он говорит.

– «Вот глупая!» «В смысле? – не поняла Чита. – Сейчас все так делают. Тем более что она такая смазливая!» «Да сказала бы мне тогда сразу же, я бы ей даже денег отвалил. Так сильно она мне тогда понравилась!» «И сколько бы ты ей дал?» «Да, пожалуй, долларов двести бы точно дал. А в сауне – так и все триста! Я бы её там и так развёл, если бы не убогая грузная Марго, которую она взяла с собой в качестве секьюрити».

– Марго тоже не пожелала подработать ни секс-юрити, ни сосу-рити? – рассмеялся Ганимед.

На что Аполлон только улыбнулся, заслышав родню речь. И продолжил исповедь:

– «Хорошо, я с ней поговорю», – улыбнулась Чита. «Нет-нет, не надо!» – остановил её я. «Не переживай, я начну с пятидесяти, а там она и за сотню согласится. Думаю, что даже не на один час, а на целый вечер. По знакомству». «Дело не в этом. После того, как ты мне о ней всё это рассказала, я её уже и бесплатно не хочу!» «А то, что она тут бесплатно до этого кувыркалась, было нормально? Я-то о ней всё-всё знала!» «Да она и сама мне о себе всё тогда рассказывала, как другу. Меня именно это в ней тогда и возбуждало!» «Так послушаешь новые рассказы про её «тысячу и одну ночь». Там у неё такое было!» «Да я ведь уже бывал в Корее и не раз говорил с такими фуриями, как она. «Так что я прекрасно понимаю и имею полное представление, о каком пионервожатом идёт речь!» – усмехнулся Аполлон предложением из рассказа «Смелый истопник» и выразительно посмотрел на Ганимеда.

Который, заслышав родную речь, тоже непроизвольно усмехнулся.

– О каком это пионервожатом ты говоришь? – обеспокоилась Медея: «Откуда они знают про Менелая?»

– Ганимед, о ком это ты писал?

– Сам потом узнаешь! – многозначительно усмехнулся тот и подмигнул Медее, словно бы уже давно всё знает.

– Так что там, с Нелли? – переключила Медея их внимание.

– Да, пока ничего. Я всё думаю над тем, сколько ей заплатить. Как надумаю, обязательно вам это опишу. Во всех подробностях!

– И долго ты собрался над этим думать? – усмехнулся Ганимед.

– Так это будет зависеть уже не от меня, а от Каллисто! Ведь с честными девушками можно делать всё то же самое, но – по любви! – подмигнул Аполлон Медее и включил ей эту песню.18

– То есть – бесплатно?! – оторопела Медея.

– Или сколько тебе за это заплатить? – засмеялся Ганимед.

И Аполлон, в шутку, снова потряс пачкой долларов. Её устои.

– Да у вас денег не хватит! – засмеялась Медея. Но эта мысль, сама по себе, жутко ей понравилась. Нет-нет, не о самих деньгах, разумеется, а узнать, насколько сильно Аполлон её ценит. Хотя она тут же отогнала и эту мысль, осознав, что теперь и это может выражаться для него в деньгах смазливой Нелли. И как и все честные девушки, скорчила обиженную мину.

На что Аполлон только и рассчитывал – задушить все её сомнения Неллоновой нитью повествования.

– Лучше почитай нам, как ты куражился с Нелли, – усмехнулась Медея.

– Ты ищешь повод меня поцеловать? – усмехнулся Аполлон. Снова открыл тетрадь и стал читать: – «Когда Нелли попросила вторую бутылку шампанского, я впал в лёгкое неистовство.

– Нельзя требовать от людей слишком многого, иначе они перестанут тебе доверять. Особенно, сразу. Постепенно, другой разговор. По крайней мере, дольше сумеешь продержаться на плаву. Когда поэт говорил, что золото валяется под ногами, он имел в виду, что слово – самая звонкая монета! Но я гораздо больше, чем поэт.

– Да, вижу, ты действительно профи. А я думала, ты всё врёшь.

– А я и так вру. Врать – не обязательно обманывать. Более точное значение этого термина – входить в доверие. От «врать» – «врата». «Приврать» – «привратник». И так далее. Ещё это называют «влезть под шкуру».

– А я-то наивно думала, что у нас тут уже давно никто никому не доверяет, – скривила она губы.

– А никто никогда Никому и не доверял. Для этого ты должен, прежде всего, стать Кем-то – в его глазах. Именно этим я и пользуюсь. Когда никто видит Некто, разве может он устоять перед соблазном не превратиться из ничто в Нечто? Хотя бы для того, чтобы хотя бы попытаться чувствовать себя с ним на равных? Конечно, потом он понимает, что это была всего лишь иллюзия, злая шутка его ума. Но ведь ум для того и создан, чтобы превращать желаемое в действительное! А разве можно отказать себе в желании быть умным? Тем более, в желании наглядно реализовать сие желание?

– Ну, уж я-то тебе о себе ничего не расскажу. Даже не надейся!

– От тебя этого и не потребуется. Рассказывать я люблю и сам. Проблема обычных рассказчиков в том, что они заняты тем, что наслаждаются своей речью, как дети. Расхваливая себя своей эрудицией и осведомленностью, чтобы повысить свою самооценку в глазах слушателей, как рабы на ярмарке – своего тщеславия. Чтобы подороже себя продать. Я же, вместо этого, слежу за реакцией собеседника, чтобы ни на секунду не упустить его интерес из тисков разговора. Ведь другого более занимает только то, что хоть как-то пересекается с его личной жизнью, но поданное под более экзотичным соусом. Самая сокровенная его часть, вынесенная за рамки его личности. И разгуливающая в моей речи без штанов! Постепенно, рассказывая параллельные тому, что его так заинтересовало истории, я всё более сужаю круг, пока он, в сердцах, не рассказывает мне, что однажды с ним самим приключилась точно такая же история! «А дело было так…» Когда ты видишь, что кто-то может понять тебя лучше, чем ты сам, невольно приоткрываешь ему больше, чем другим. А тем более тому, кому ты оказываешь услугу. Никому и в голову не взбредёт, что ты сможешь плюнуть в колодец, из которого пьешь. И не только воду! Так я и вытаскиваю из заколдованных колодцев их умов, которые люди наивно именуют душами, все их драгоценнейшие тайны. Существо ума – весьма самолюбивое животное. Поэтому для него нет ничего хуже, чем потерять уважение своих близких. Стоит эти тайны узнать кому-либо из тех, кто его любит и уважает, как они тот час же потеряют на его счёт все свои иллюзии. А ведь наши иллюзии – это единственное, что ещё хоть как-то держит нас на этом раскалённом до бела от бесконечного вранья свете.

– Так что, у обывателя нет души? – растерялась Нелли.

– Душа – это весьма сложное образование. Врожденно ею обладают только те, кому в одну из своих жизней хотя бы один раз уже удалось её в себе взрастить. Она появляется только у более опытных и насыщенных благородными поступками людей. Обыватели же никогда не ставят над собою опытов и поэтому не способны использовать свой ум для самоизучения. А тем более – для самосовершенствования и становления. Ведь в этом нет выгоды! Наоборот, правдивость невольно заставляет тебя отказываться от сомнительных сделок. И они считают это твоим недостатком, а не достоинством, потому что это мешает им наживаться, обманывая других. Они напоминают мне пустоцвет, который вроде бы тоже как цветет, но не способен ни на завязь, ни тем более – на плод.

– Что ещё за плод?

– Плод души. Её аромат ты можешь ощутить лишь подойдя ко мне чуть ближе и слегка коснувшись. А вполне ощутить его вкус можно лишь начав заниматься со мною тем, чем ты вместо этого постоянно пыталась заниматься. Не испытывая от этого ничего, кроме разочарования. Ведь пустоцветы не обладают ароматом.

– Но активность личности как раз и проявляется при удовлетворении ею своих потребностей. Причем, так, – покачала она головой с улыбкой, – что они нередко начинают даже пахнуть!

– Пахнуть потом? Проявляя активность стадного, то есть, пардон, социального животного!

– Это звучит более научно, – усмехнулась Нелли.

– Но по сути-то корень у этих слов один – община. Личностью, то есть личиной, лицом ты начинаешь обладать, как только перестаешь бежать за другими и пытаться их обогнать.

– Пытаясь стать «первым среди равных» – Цезарем! – самовлюбленно подчеркнула Нелли.

– Когда само понятие равенства начинает терять для тебя всякий смысл. А желание стать первым отпадает за ненадобностью. И ты начинаешь ощущать себя более сложным и высокоорганизованным существом. Постепенно убеждаясь в том, что ты уже немного не такой, как другие.

– Гадкий утенок? – усмехнулась Нелли.

– Который начинает осознавать себя лебедем и раскрывать свои слишком длинные (уродливые для обычных утят) крылья. Но это начинает происходить только после того, как на твоём впервые обретённом лице начинают постепенно вырастать глаза. И ты начинаешь замечать то, что реально вокруг тебя происходит. А возникает это только после того, как ты начинаешь контролировать свои так воспеваемые тобой потребности. А то и вовсе – пренебрегать ими, сознательно терпя нужду и лишения, если это не согласуется с твоей системой взглядов. Так что нищета есть основное и самое действенное условие эволюции, позволяющее нам, как некоему Богу, попускать в этом мире не только соблазны и искушения, но и лишения и социальную несправедливость. А иногда, в особо запущенных случаях, даже зло. Только и позволяющее обывателю увидеть то, как его примитивность и самонадеянность, соединяясь в его уме в неразлучную пару, приводят его лишь к лишениям и несчастьям. И не только к его собственным, но и его близких. И он начинает судорожно пытаться этого избежать, усложняя своё поведение и отношение к миру.

– Но нельзя же так, – оторопела Нелли. – В конце концов, обыватель это тоже личность!

– Личность? Это социальное, то есть стадное животное, которому личностью нужно ещё стать. А это сложный эволюционный процесс. И для некоторых, кто на любую конфликтную или просто сложную жизненную ситуацию реагирует эмоционально, а не интеллектуально, почти бесконечный. Обыватель врожденно обладает лишь тем, что называется «животная душа», эго или инстинктивный ум. Как ты её не назови. И рассудок, с его установкой для себя конкретных жизненных правил в процессе жизнедеятельности (и, терпя нужду, жёсткого им следования) есть апофеоз его развития, выше которого, живя обычной жизнью, он никогда не сможет подняться. Без теоретической подготовки – практического навыка спекулирования полученными знаниями. Поэтому он обречен на то, чтобы им манипулировали другие. Те, кто в отличии от него, умеет оперировать полученными вместе с ним знаниями не только для своей пользы, но и – для других. Возводя их посредством умозрительных спекуляций вашими общими интересами в общественные ценности. Поэтому-то обыватели и не могут не поддаваться искушениям, что они ведомы в жизни лишь инстинктами и только и ищут любые способы как можно полнее удовлетворять свои потребности. Даже не помышляя ни о чем другом.

– О чём-то большем?

– Плывя по волнам комфорта. И негодуют, если у них это плохо получается. Вместо того чтобы принять это как данность и начать задумываться над тем, почему и для чего всё это с ним происходит? Осваивая навык спекуляции.

– Спекуляции? – озадачилась Нелли. – Выходит, что это чуть ли не самое главное в жизни?

– Новые мысли, как возможность создания совершенно новой для себя-прежнего реальности, есть сверх-бытийное начало! То есть то, что и превращает даже плывущего по воле волн обывателя в Творца и демиурга этой вселенной. И тем более – того, кто превратил изменения реальностей других не просто в свое хобби, а в средство выживания и процветания за счёт постоянного изменения своей реальности, подобно чёрной дыре, затягивающей в свою центростремительную орбиту реальности всех тех, кто пусть даже случайно оказался в зоне его внимания. И как следствие, влияния!» – подмигнул Аполлон Медее и коснулся её руки.

И Медея Его поцеловала. Сама удивившись, что тоже увидела в нём Творца.

– Пока ты читал, я снова слышал, местами, родную речь! – упрекнул его Ганимед. – Не верите? Так попробуйте и сами не воровать мои обороты речи, которые я, как обороты двигателя, всё повышаю и повышаю!

– Местами откровенно идя вразнос! – понимающе усмехнулась Медея, как филолог.

– Усмехаясь в пустоту – голов любителей порыбачить в чужой воде! Выудив из моих рассказов пару трепещущих в руках красивых фраз. Что так и бьются на бетонном пирсе любого монолитного рассказа, пытаясь ударить в лицо скользким хвостом аффекта!

– Извернуться и снова упасть в океан забвения? – усмехнулась над ним Медея.

– Спокойно отправившись на глубину интеллекта её Создателя! – возразил Ганимед. – К таким же, как и она сама, дочь старика Нептуна.

– А помнишь, Ганимед, как Дез выложил в интернет мою «Кассандру»? – вспомнил Аполлон. – Задорный скоморох тут же украл из неё подружку Смеха.

– Помню, он украл у тебя фразу: «Если смех удлиняет жизнь, значит, я буду жить вечно!» Но Бытие тут же показало ему язык! Чтобы этот смертный врал, да ни завирался!

– Так с тех пор, как эта фраза мне изменила, мой Смех стал более задумчивым.

– Как и у любого чопорного интеллектуала! – усмехнулась Медея. – Смех, да и только!

– Желающий, как и любой Смех-сквозь-слёзы, хоть как-то отомстить ему за гибель своей невесты! Ведь задорный скоморох не просто похитил её по обычаю горцев, это Смех ещё мог бы хоть как-то понять и внутренне смириться, утробно усмехнувшись, понимая, что задорные вершины славы ему пока ещё недоступны, но и публично изнасиловал!

– Нарушив все обычаи горцев?

– Ведь она звучала только в кельи текста, возносясь к своему Создателю, но никак не на слуху у публики.

– Не желая участвовать в этой групповухо!

– Как и любая затворница от посторонних глаз в хиджаб контекстуальных связей со своей роднёй – предварявшими её приход в этот мир фразами.

– Дождавшись от публики лишь жидких, как детский стул, аплодисментов! – вспомнила Медея.

– Сколько бы тот её ни повторял. Задорно поворачивая с боку на бок её безжизненное уже тело.

– На глазах у всех!

– Покончив с собой, как только тот задорно попытался её продать на этом невольничьем рынке, как свою.

– Рабыню?

– Задорный скоморох и не ожидал от неё, что она окажется настолько верной своему настоящему господину! Которому пришлось из-за этого скомороха вырезать её из контекста.

– Как аппендицит?

– И наложить на текст швы. Да и вообще поместить этого больного в самый конец палаты.

– Опухший в ожидания дебюта!

– Хотя, я и сам у Ганимеда кое-что присвистнул, – признался Аполлон, – неспешно прогуливаясь по шумным летним бульварам его рассказов, беспечно засунув руки в карманы глубоких смыслов. Непринужденно посвистывая и черпая в свою речь его резкие, как забористая брага, терпкие образы!

– Но на то он и Ганимед, виночерпий Зевса! – усмехнулась Медея.

Вечером, когда Аполлон развёз Ганимеда, которого уже и без того развезло и ставшей чуть более развязной к нему Креусу, он остановил машину возле дома Медеи и стал прощаться:

– Ну, спасибо за то, что мы приятно провели время.

– Нет-нет, это тебе спасибо, ведь это ты его провёл! Купив нам фрукты и вино. А мы просто были с тобой в доле, помогая тебе его провести!

– Вот и спасибо, что помогли провернуть эту аферу!

– А ты не хотел бы ко мне подняться?

– Ты хочешь, что бы я провёл время у тебя? – удивился он. – А твои родители не будут против этой сомнительной аферы? Ведь уже поздно.

– Мать сегодня на сутках на Хлебокомбинате, так что младшая сестрёнка у бабушки. Ведь они не знали, во сколько я вернусь. А отчим опять в морях. Так что дома никого нет, можешь не опасаться. Что тебя за это женят! – засмеялась Медея, чтобы он заглотил наживку. И готов был потратить на неё – после этого – всё до цента!

Окрылённый предвкушением, Аполлон взлетел за ней на второй этаж.

Но Медея усадила его за стол и реально стала варить кофе.

– Есть хочешь, разогреть? – спросила она, разливая кофе по кружкам.

– Нет, спасибо, я пока что не голоден, – отхлебнул он кофе.

– Что, стесняешься?

– Ты завидуешь, что моя талия тоньше твоей? – усмехнулся Аполлон и демонстративно сжал свою талию ладонями. – Иди сюда, я хочу проверить, у кого из нас талия тоньше, твоя или моя? Если проиграешь, то с тебя поцелуй!

– А если я выиграю? – самодовольно усмехнулась Медея и вышла из-за стола.

– Ну, так и быть, тогда я тебя поцелую.

– Куда это? – засмеялась Медея.

– Куда скажешь! – засмеялся Аполлон и обхватил её талию ладонями. – Моя талия тоньше! С тебя поцелуй!

Та не поверила и обхватила его талию. А затем – свою.

– Ты снова хочешь сказать, что я растолстела, как Винни-Пух?

– Интересно, я смогу тебя поднять, Пух?

– Попробуй, Свинни!

Аполлон легко подхватил Медею, перенёс на руках на шикарную постель родителей и тут же стал забирать обещанное вознаграждение, наслаждаясь её мягкими губами с кофейным послевкусием. Постепенно распуская руки, как косу – целомудренная девушка, готовая уже пуститься во все тяжкие!

Но Медея смутилась:

– Прости, но я с матерью давно уже договорилась, что никогда не буду делать этого на её брачном ложе. И если Геката об этом узнает, то выгонит меня из дома.

– Тогда давай сделаем это на полу! Как писал Ганимед: «Я люблю валяться на полу, истерично требовать любви! Водку я люблю пить в трусах и играть на рояле в кустах». Где у тебя рояль? Мы можем даже не подымать крышку, пока нам не снесёт крышу! Пошли в зал!

– Знаешь, – вздохнула Медея, поднимаясь с постели, – я недавно поговорила с матерью о моём легкомысленном поведении, и мы решили, что пока я учусь, у меня не будет отношений. Поэтому я и решила на лето снова пойти работать вожатой в детский лагерь, видя, как дома я её уже достала. Чтобы она тут без меня остыла и не думала про меня всякую ерунду.

– Это ты обо мне?

– Обо всех парнях! Тем более что у меня уже есть парень. И я не хотела бы ему изменять, если честно.

– Какой ещё парень?

– Амфилох. Я познакомилась с ним весной в Коринфе на рок-фестивале «Арго». Он вокалист из группы «Конструкция ветра». Ты наверняка его знаешь.

– Да откуда?

– Я думала, ты знаешь всю музыкальную тусовку.

– Выходит, что не всю. Я почти год был в море! И давно ты встречаешься с этим аргонавтом?

– Да уже пару месяцев после рок-фестиваля.

– Тогда зачем же ты приглашала меня то на пляж, то на дачу? Я расценивал всё это как знаки внимания. С твоей стороны! – подчеркнул Аполлон жирной линией упрёка всё её поведение.

– Креуса недавно рассталась с парнем и попросила меня подобрать ей кого-нибудь поприличней. Поэтому, как только ты позвонил и предложил мне встретиться, я и решила, что ты ей очень даже подходишь.

– Тогда какого лешего ты постоянно мешала нам на пляже?

– Сама не знаю, – вздохнула она. – Ты мне и самой неожиданно так понравился, что я перестала себя контролировать. А потом, когда я увидела, что ты уже полностью мой, то успокоилась и меня начала терзать совесть.

– Несколько раз подряд?

– Ведь я приглашала тебя для неё, а не для себя.

– Тогда для чего ты позвала меня сейчас на кофе? Тоже себя не контролировала?

– Просто, попить кофе. А ты что решил?

– Что ты ведёшь себя, как героиня романа «Собака на сене» Лопе де Вега, заставляя меня каждый раз думать, что я тебе нравлюсь.

– Прости, я себя не контролировала, – улыбнулась Медея от того, что он сравнил её с госпожой, а Креусу с её обслугой. – Когда ты снова начинал с ней заигрывать, я становилась сама не своя!

– Ты хочешь сказать, что уже отрезвела? От кофе. Я понял, почему ты металась туда-сюда. Ты из команды «Динамо», но не любишь проигрывать своим подругам! И играла со мной в «кошки-мышки», то вгрызаясь в меня зубами, то отбрасывая. Прощай!

– Может, ещё кофе сварить? – растерялась Медея. – Могу пожертвовать из маминой пачки ещё на порцию.

– Думаешь, твой Господь оценит жертву?

– Как вернётся с Хлебокомбината? Думаю, мама даже не заметит.

– Вообще-то, я имел ввиду себя!

– Господи, может тебе реально еду разогреть?

– Ты пытаешься сделать жертвоприношение?

– И задобрить богов, – улыбнулась Медея. – А то мать говорила, что вы злые, когда голодные. Я не хочу, чтобы ты на меня дулся.

– Я же говорил уже, что могу есть раз в три дня. А на даче мы уже ели.

– Откуда ты нахватался этих глупостей?

– Ты действительно интересуешься или хочешь отправиться в литературнэ?

– Ну, поехали! – усмехнулась Медея и пошла на кухню варить кофе. Уже успев заметить, что именно это его и заводит – любоваться собой, как Нарцисс, в лужицах своих рассказов. А не та, кому он их читает.

Аполлон сел за кухонный стол, достал из портфеля тетрадь и стал читать:

– «Заставив меня после беседы с Джимом и Лайзой невольно вспомнить то, что и делало мой героизм таким литературным – до мозга голубых костей. Ведь в юности у меня был свой учитель, обучивший меня мало есть, а не только бедность воображения.

Работать учитель не любил (на то он и Учитель). Но ничем хроническим не болел. И к тому же у него была первая положительная (в карман) группа крови, которая подходила почти ко всем. Причем, без спросу! Нагло вливаясь в самый неожиданный для них момент. В реанимации.

Однажды Ликий, так звали будущего Учителя, тоже загремел в больницу. Не менее неожиданно, чем любой другой. Не желающий признавать, что ТЫ и вдруг чем-то заболел? Наивно думая, что можно есть и пить что попало, вести себя как самая разудалая свинья, повизгивая от восторга собой, не делая ни утренней гимнастики, ни ещё чего столь же вздорного и глупого, как правильное питание и распорядок дня, оставаясь при этом абсолютно здоровым! Последовательно создавая своим незатейливым образом жизни как раз обратное.

И от делавших ему переливание врачей Ликий с удивлением узнал о том, что его кровь – страшный дефицит. Можно сказать, драгоценность! Молча догадавшись о том, что им для него её откровенно жалко. Столь никчемно он выглядел в их глазах. Поэтому и промолчал. Да и сил возмущаться тогда, если честно, совсем не было.

И врачи настоятельно порекомендовали ему, втыкая капельницы, начать её сдавать.

– Обратно?

– На благо родины!

– Если я выживу?

– За деньги, разумеется! – подчеркнул главврач, оживив его интерес. А через это – и его самого.

– Как только ты полностью выздоровеешь и окончательно окрепнешь! – улыбнулась медсестра, с усилием укладывая Ликия рукой обратно на подушку. – А для этого нужно накопить сил, соблюдая постельный режим.

Придав ему столь мощный стимул поскорее выздороветь и включится уже в эту несложную, но затейливую из-за накладывающихся на него ограничений игру по зарабатыванию денег, что он только и ждал, изнывая в постели, пока его окончательно выпишут. И выпнут из больницы.

Пусть и – небольших, но ему стало хватать на житьё-бытьё в своей скромно обставленной студии. Ел Ликий и без того мало и скромно. Можно сказать, перебивался от случая к случаю. Так и не решив ещё, задумчиво глядя вослед уходящим от него годам, чем в этой жизни ему предстоит заняться.

А начав сдавать кровь, стал стараться есть то, что советовали врачи. То есть без излишеств – копчёностей и прочих глупостей. И по распорядку дня, чтобы кровь активно восстанавливалась. Если и употребляя иногда спиртное с приятелями, то лишь две-три стопки для очистки сосудов, как и рекомендовали ему врачи. Да и то – за несколько дней до сдачи крови. Однажды уже отвергнув его кровь из-за присутствия в ней спирта и не дав ему ни гроша!

С тех самых пор ни в какую не желая пить, сколько бы приятели его ни уговаривали – подняться на их волну. Общения, закрутив и ударив головой о дно стакана.

Но Ликий лишь молча улыбался, уже пару раз найдя поутру своё сведённое судорогой раскаяния тело на финансовой отмели. Во время отлива разошедшихся по своим делам приятелей. Распухшее с похмелья и слегка посиневшее, как у любого утопленника. Щетина которых, по инерции, некоторое время продолжает ещё расти. Не подозревая о том, что хозяин уже покинул данное (ему на время) тело. Из-за того, что внезапно закончился срок его аренды.

Хозяин которого теперь становился для своих приятелей тем самым джинном, что ни в какую не желал снова лезть в бутылку. Сокращая сроки аренды.

Одним из таких вот приятелей я для него и стал после пары совместных кутежей. В один из которых Ликий наотрез отказался употреблять спиртное, сославшись на поджимавшие его к сдаче крови сроки. Но продолжая оставаться для нас самым радушным хозяином, душой компании! И на все наши уговоры лишь беспомощно разводил руки, словно бы это именно мы и приперли его к этой самой стенке. А не какие-то высшие по отношению к нему силы, наказания которых он откровенно побаивался. Суеверно, словно слыша уже за спиной отдалённые раскаты грома. Гнева врачей. Заставляя нас над этим-то и посмеиваться.