Лети за вихрем

– Испей этого света: его Адам с Евой в раю пили – в последний раз… В нем наша душа, в нем твоя память.

Я послушно пригубила странный напиток – прохладный, сладковатый на губах и чуть горький, когда распробуешь. Голова слегка закружилась, словно от крепкой браги, песня луны стала громче, звуки – резче. Зеленые глаза древесницы улыбались.

– Дай оберег, девочка… Дай, не бойся. Хороший оберег, буковый: твой род, твой корень.

Древесница приняла оберег в ладони, полные лунного напитка, подняла выше… Свет, яркий свет полился из ее рук, лишь буковый якорь просвечивал сквозь пальцы: сияющий, голубоватый, только посередине его раскаленным угольком горела алая капля.

– Видишь – это кровь твоя: капля к капле, сила к силе, не уходи… Пей, милая.

Я до дна осушила ковш, сложенный из ее ладоней, коснулась оберега губами… Древесница осторожно взяла его за шнурок и повесила мне на шею.

– Не уйдет твой вихрь. Долго еще не уйдет… – прошептала она.

– Вихрь, вихрь… – зашелестело по кустам. – Ох, не уйдет!

– Вихрь! А вихрь-то тут, рядышком! – хихикнул крепкий маленький человечек в шапке из ореховой скорлупы.

– Вспомни, девочка, – древесница взяла меня за виски. – Вспомни.

Голова кружилась, и лес вокруг тоже кружился все быстрее… Цветы-искры неслись в хороводе. Цветы, подхваченные вихрем в моем сне…

***

Я снова летела чуть ниже облаков, внизу расстилались покрытые лесом холмы, поля, наше село, ближние Подзамцы, совсем дальние Боровицы… Замок на горе, а напротив него, на другой такой же, – одинокий вековой дуб, цепляющийся корнями за камни.

…Я знаю, это уже было, – шептал мне на ухо ветер, гонящий по небу облака, — было или не было, было или будет… Слова записаны, песня допета: она спела, – ты стала…

Я молчала, а где-то там, давно и далеко, в странном месте, что я покинула, белые буквы бежали по темному зеркалу. Складывались в слова, рифмовались в строки, ложились на знакомую музыку:

– Вот холмы с дорогой, лесом да селами…

Темное зеркало светилось в темной горнице, а перед ним сидела тощая простоволосая женщина в черном платье – женщина с душой засыхающего бука. Это было ее мечтой, ее смыслом, – бук тянулся напряженными рвущимися корнями, пытаясь прорасти сюда, в этот лес, под это небо.

– Вот корчма, а из дверей пахнет жареным…

Сюда – кем угодно: цыганкой, собакой, деревом на холме, птицей на ветке, тростинкой у ручья. Сюда, где корни деревьев сплетаются вокруг древних пещер. Где цветы-искры летят в кружении вихря – самого светлого вихря на свете…

– Здесь родиться мне, и быть мне веселою…

Там, в доме с черным зеркалом, ее оберегом была книга, за которой открывался желанный лес. Тысячи букв сплетались в строки, шелестели листьями, гремели грозой, пели скрипкой.

– Рыжей девкой, – а ты будь моим барином…

Нож с узким лезвием скользнул в ладонь, ударил по запястью. Кровь, черная в сумерках, закапала на страницу: капля к капле, сила к силе, возьми кровь мою, источи сердце мое… Только не уходи, не погасни, не покинь меня!..

– И стало по слову ее, – древесница зорко и внимательно смотрела мне в лицо.

Ее зеленые глаза сделались огромными, заслонили небо, землю, лес…

И стали лесом.

Лирическое отступление: БАРИН

Вот холмы с дорогой, лесом да селами,Вот корчма, а из дверей пахнет жареным.Здесь родиться мне – и быть мне веселоюРыжей девкой, – а ты будь моим барином.В старый домик, за плетень скособоченныйСветлый дух не прилетит за наградами,Мне расти полынь-травой у обочины,Ты – серебряный цветок за оградами.В чем-то горькая судьба, в чем-то сладкая,Обнимала, мятным пряником дразнила,Стану ловкой, работящей и хваткоюИ привыкну петь лишь в церкви по праздникам,Ладить с добрыми людьми по-хорошему,Злые шуточки шутить с обалдуямиИ смотреть, как ты проедешь на лошадиС изукрашенной серебряной сбруею.Поглядеть вослед – да много ли надо мне?Только в святочную ночь потаеннуюЧто ж так сердце замирает и падаетКак ромашка из венка несплетенного?Разогнуться бы с покосом да жатвою —Не до горестей с делами сердечными,За кого бы тут меня не просватали, —Буду доброю женой, неперечливой.Станет некому молиться и каяться —Обращаться не с руки за подмогою,Своих деток научу в пояс кланяться,Когда мимо ты проедешь дорогою.Жизнь прольет стакан вина недопитогоИ закружит балаганной шарманкою…В миг единый конь ударит копытамиВозле замка – и избы крытой дранкою,А Господь пускай простит меня грешнуюЗа недолгий смертный сон под иконами,Лес густой, где не пробраться и пешему —Сквозь него с тобой промчимся мы конные.Мы уходим, путь далек, мой единственный,За тоску мою судьбою подаренный…Вновь зажгусь во тьме веселою искрою —Рыжей ведьмой, а ты будь моим барином.

Глава 14. ВРЕМЯ

Кровь в обереге – алый раскаленный уголек – обожгла кожу.

– Старый бук дал побег… – чуть слышно прошептала древесница. – Ступай, девочка. Поклонись от меня великому дубу. Ступай, все будет хорошо.

Она прижала узкие пахнущие листьями ладони к моему лицу, закрыла мне глаза, повернула меня раз, другой, третий, – словно собралась играть в жмурки…

Когда древесница отняла ладони, – лес был совсем другим. Поляна исчезла, – передо мной была Австрийская дорога, рядом овраг, над оврагом и дорогой – крутой склон Шрекенштайна, увенчанный обломками скал, и великий дуб цеплялся за небо корявыми ветвями. Луны не было, небо постепенно бледнело, – приближался рассвет.

Было так тихо, что я слышала стук своего сердца.

Говорят, в час, когда ночные создания уже спрятались по норам и логовам, но петухам еще не пришло время кричать, а птицам петь, бывает особая тишина. Молчание между «уже» и «еще», час, когда даже время останавливается…

***

Время кружило вокруг холма, как хищник, – одновременно угрожая, выматывая нервы и усыпляя бдительность. Время чуяло кровь, проклятую кровь, что билась в сердце и ударяла в виски; ему было некуда спешить: на то и время, чтоб быть хозяином ситуации. Сбитая с толку и деморализованная его маневрами, реальность сжималась в испуганный бледный комок. Притворялась мертвой, уступая место иной памяти и иным образам…

Мальчик в замке открыл глаза, щурясь на утреннее солнце. О произошедшем напоминала боль в поврежденных ребрах, в остальном же… Словно бы ничего не случилось: мирная жизнь, мягкая кровать, ясный день за окном.

Накануне, после разговора с овдовевшей графиней, капитан увел из Ризмберка свою солдатню, напоследок велев загрузить награбленным добром несколько телег. Отец Дитмар остался: он тоже надеялся изрядно поживиться. Откуда ни возьмись, появились слуги, и вскоре разгромленный замок приобрел почти прежний вид.

– Сынок, – мать приоткрыла дверь его спальни. – Не спишь, милый? Я тебе вкусненького принесла.

В руках у нее был поднос со свежими булочками, на губах улыбка: графиня Ульрика тоже выглядела почти прежней.

– Мама… – при попытке сесть ребра отозвались болью. – Что с нами теперь будет?

– Все будет хорошо, Бернхард, – мать ласково кивнула. – Мы выживем. Мы уже выжили.

– Я – Бржетислав! Как древний князь…

– Ты – мой князь, – графиня присела рядом, обняв сына за плечи. – Самый сильный и самый смелый. Когда-нибудь ты станешь великим и прославишь наш род.

От вдовы здорово пахло мятными каплями и черным корнем, который она держала на дальней полке на случай истерик у взбалмошной Итки. Снаружи еле заметно потянуло дымом, мать подошла к окну, задумчиво посмотрела с минуту, задернула тяжелую портьеру. Потом снова повернулась к сыну:

– Поешь, мой хороший.

– Мне тяжело есть, мам, – ответил мальчик. – Ребра болят. Молока бы…

– Хорошо, – графиня снова улыбнулась. – Сейчас принесу.

Когда мать закрыла за собой дверь, он, собрав волю в кулак, чтобы не завыть от боли, бочком слез с кровати и подошел к окну. Во внутреннем дворе замка горел небольшой, но жаркий костерок, с ним рядом стоял давешний монах, отец Дитмар, с открытым сундучком в руках. Он по одной вынимал оттуда красивые свитки с печатями, разворачивал, внимательно читая. Некоторые возвращал обратно в сундучок, но большинство – беспощадно скармливал огню. Всего-то неделей раньше мальчик видел этот сундук стоявшим, как всегда, на полке в отцовском кабинете. Отец объяснял: там хранятся важные документы, и прикасаться к сундучку можно только ему самому и маме.

Скрипнула дверь, в комнату вошла мать с кувшином в руках.

– Вот твое молоко, сынок. Свеженькое, со сливками…

Увидев, на что он смотрит, графиня осеклась.

– Что он делает, мама? – мальчик повернулся к ней. – Зачем он сжигает наши грамоты?

– Мы… мы переходим в мой род, сынок, – голос Ульрики едва заметно дрогнул. – Так надо. Через неделю, когда ты окрепнешь, мы с тобой и отец Дитмар поедем в Вену, на аудиенцию к императору… Это опасно, но нам придется.

***

Час спустя тот самый сундучок, лишившийся двух третей содержимого, оказался на старом месте. В кабинете отца, казненного хозяина замка, тело которого в тот же вечер принесли с холма слуги, опустив в заранее приготовленную могилу в замковом склепе. Наскоро отпели и закрыли тяжелой плитой: ни к чему домочадцам смотреть на того, кто не сносил головы.

Месяц спустя мать с блестящими (от радости ли?) глазами положила в сундучок еще один свиток – новенький, дорогого белого пергамента, скрепленный печатью с черным орлом.

– Ты теперь глава нашей ветви рода, сынок, – графиня погладила мальчика по отросшим русым вихрам. – Замок и земли закрепляются за тобой, молодой граф фон Рудольштадт из Богемской ветви нашего Дома: по закону я буду управлять ими до твоего совершеннолетия, но потом все станет совсем твоим. Тебе разве что придется выделить приданое твоим сестренкам, юным графиням Ютте и Элоизе, но ты ведь не станешь жадничать, правда, Бернхард? – она улыбнулась.

– Меня зовут Бржетислав! – от ярости его голос срывался. – И я знать не хочу никаких владений и ничьих приданых, понятно?! Глава нашего рода – папа, граф Вит из Подебрад!

От пощечины голова мальчика так резко дернулась вправо, что в шее хрустнуло: графиня Ульрика была крепкой дамой и никогда не жаловалась на слабость в руках.

– Замолчи и будь, наконец, мужчиной! – ее голубые глаза сузились от злости. – Ты хочешь смерти, сынок? Кому: мне, себе, девочкам? Выбирай! Твой отец погиб, – но он хотел, чтобы ты жил! Чтобы мы все…

– Мой отец погиб за свободу и правду! – перебил он. – А ты… Ты – предательница?

Последние слова мальчик произнес почти шепотом. Мать широко раскрыла глаза – как от удара, а потом судорожно обняла его. Сын не сопротивлялся.

– Нет, Бернхард, – голос графини был тихим и грустным. – Нет, не предательница. Просто иногда воинам – и дамам тоже – приходится притворяться мертвыми, чтобы не быть убитыми.

***

Дальнейшее помнилось ему смутно, но – за это можно было поручиться – обещало вспомниться как-нибудь потом, да так, что мало не покажется. Память – его или чужая – всегда возвращалась, порой срастаясь с реальностью на удивление крепко.

Кажется, граф Бернхард, первый из их ветви рода, если не считать графини Ульрики, прожил долгую и не сказать, чтоб очень безрадостную жизнь. В тринадцать лет по настоянию отца Дитмара, который продолжал пристально следить за жизнью их семьи, отправился в иезуитскую коллегию в Праге, где пробыл до совершеннолетия. В восемнадцать официально вступил в права землевладельца и главы рода, – к тому времени под грамотным управлением матери их финансовое положение, несмотря на войну, только окрепло. Примерно тогда же был зачислен в имперскую армию, сражался при Нердлингене и при Хемнице. Вернувшись с войны в тридцать два, успел удачно жениться на хорошенькой барышне из младшей ветви Штернберков, – ее родители поначалу крутили головами, поминая официально стертое, но пока еще не забытое, протестантское прошлое их семьи, но потом дали добро, принимая во внимание немалое состояние жениха.

На его свадьбе изрядно состарившаяся, но все еще крепкая, мать пролила немало слез радости: ее, спасительницу семьи в тяжелые годы, чествовали особо. Итка и Элишка – графиня Ютта фон Балленштрем и баронесса Элоиза фон Герц – приехали вместе со своими мужьями: обе нарядные, довольные жизнью и полностью забывшие не только язык своего отца, – но и, похоже, его самого.

Своему первенцу Бернхард дал имя Вит – и слушать не хотел ничьих возражений… К сожалению, ребенок умер, не дотянув до года. Зато следующие два сына, названные по отцу и брату его жены – Сигизмунд и Рудольф, благополучно выросли, были зачислены в армию, доблестно сражались с турками; оба женились и приумножили численность и богатство рода.

Одна лишь странность вносила разлад в благополучную жизнь их семьи: со дня возвращения в родной замок и вплоть до своей мирной кончины граф Бернхард продолжал ходить на Страшный Холм – Шрекенштайн – и подолгу молча сидеть там на черном камне. Он никогда и никого не брал с собой, – все знали, что главе рода в эти минуты лучше не мешать. Мать, а затем супруга, поджимали губы и молча качали головами, но ему было все равно: тропинка на склоне не зарастала травой и не покрывалась полностью снегом.

Так он и умер в свой час, вернувшись с одной из таких одиноких прогулок: крепко заснул в кресле у камина, чтобы проснуться век спустя в памяти своего потомка.

***

Четвертый граф фон Рудольштадт из богемской ветви рода, сын Христиана, внук Сигизмунда и правнук Бернхарда, поднялся с черного камня, который за сто лет до его рождения успел послужить плахой. Теперь здесь было тихо, и красная кровь, казалось, стала зеленым мхом, а тысячи костей и сотни душ не взывали из глубины леса к тому, кто их слышал.

Приближался рассвет, небосклон над верхушкой холма из темно-синего постепенно перецветал в серый. Замок, что высился на другом холме, – чуть к западу, полмили прямого полета птицы или полторы пешком по лесу – готовился принять первый луч солнца на крышу бывшей дозорной башни. Его родной замок, колыбель и тюрьма, дом, переживший века и выстоявший в войнах…

Молодой граф так и не смог вспомнить, как и когда он его покинул. Сегодня? Вчера? В прошлом столетии?..

Легкие шаги по склону заглушил шелест качающихся кустов, – ровно там, где век назад взбирался на холм мальчик, что успел к смерти своего отца… Времена изменились, и сейчас он отдал бы душу за то, чтобы дитя, что явится сюда, никогда не увидело ничьей смерти.

***

Небо над дорогой светлело все больше. Вот-вот луч солнца покажется из-за края земли, позолотив то, что успело дотянуться ближе к небу: одинокий дуб на холме средь леса, башни замка на другом холме…

Не очень-то понимая, зачем это делаю, я сошла с дороги, спустилась в заросшую мокрым папоротником ложбину, цепляясь за молодые деревца, полезла по склону. Голова все еще кружилась; кожа меж ключиц саднила, будто содранная. Вот вершина холма, лесная трава и черный камень на корнях дуба… И рядом, совсем рядом – белеющая в полумраке человеческая фигура.

Он обернулся, заслышав мои шаги. Сумрак предутреннего леса, в котором свет пока только угадывался, не был помехой зрению, ведь в этом человеке был свет – свой собственный. Он стоял под дубом – тощий, как многие молодые парни, прямой и стройный, как почти все господа; я четко видела его темные, как самые глубокие озера, глаза, растерянную неуловимую улыбку, белую, словно из лунного света вытканную рубашку…

Снова забыв поклониться, я радостно улыбнулась и выдохнула:

– Здравствуйте, барин.

Глава 15. КРЕСТИКИ

– Ведьмочка, – молодой барин шагнул ко мне. – Господи, дитя, почему ты снова бродишь одна по лесу? Жилье далеко, – выходит, ты здесь с ночи… Ты прячешься, у тебя какая-то беда? Скажи, не бойся.

Я помотала головой, продолжая улыбаться. Видимо, вид у меня был вполне себе счастливый, а потому тревога на его лице сменилась улыбкой – сначала неуверенной, потом уже более радостной:

– Так ты… Может, ты с шабаша возвращаешься? С колдовства?

– Ага… – я пыталась быть посерьезней, но губы сами собой растягивались в улыбке до ушей. Не знаю, отчего. То ли я так долго искала этой встречи, и все повторилось, то ли что еще, но мое сердце сейчас просто переполнялось радостью, которая, пела, звенела и вытекала через край, как лесной родник. – С колдовства. Я папоротник искала.

– И как, нашла? – барин тоже улыбался. – Иванова ночь, заветное время… Он и в самом деле цветет? Имей в виду: этого не может быть.

Вот так: рассказать людям, – не поверят. Нипочем не поверят, если не видели, как он нес на руках маленькую дочь цыганки и пел ей песенки. Как заворачивал меня в свой кафтан, чтобы не мерзла…

– Да, – моя рука сама собой потянулась к нательному кресту, рядом с которым висел оберег. – Еще как цветет. Да неужто вы не видели? Вы сами-то здесь не за этим же?

Отчего-то при этом вопросе его улыбка словно погасла, барин молча покачал головой. Я прищурилась и глянула на него особо, как тогда… Нет, ничего не изменилось. Вихрь, кружащий на вершине холма, касающийся неба. Светящийся ярче сотен свечей, заметный мне и незаметный большинству прочих.

– А… Тогда зачем? – выдохнула я.

Молодой граф грустно глянул на меня, вздохнул и произнес одно-единственное слово:

– Не помню.

Вот так, и вся его радость куда-то пропала, – словно ножом отрезали. Я поняла: он солгал мне. Нет, не со зла, еще отчего-то – тайного и страшного, того, что мне не надо знать, потому что лучше и вовсе поберечься от такого знания.

В следующий миг он снова улыбнулся:

– Ну а ты, дитя? Расскажешь про папоротник, колдовство и прочее? Может, тогда и я припомню что-нибудь.

Я смущенно пожала плечами:

– Ну хорошо. Слушайте.

И я рассказала обо всем, что случилось. Как задремала под деревом, как вышла к тайному озеру, как страшненький говорящий зверек спас меня от русалкиного полюбовника, как пела луна и распускались цветы-искры, как древесница поила меня папоротниковым соком. Барин слушал, не перебивая. Как-то незаметно мы дошли до великого дуба и сели рядышком на шершавый черный камень… Бабка Магда велела мне на камнях не сидеть, но он, молодой парень, о такой ерунде, похоже, не думал.

– А потом древесница велела поклониться отцу дубов и закрыла мне глаза, – закончила я свой рассказ. – Я очнулась: стою на дороге, уже и ночь кончилась. Ну и полезла на холм, я знала, что вы там будете…

– Откуда же ты это знала?

– Ну как же… Древесница сказала: вихрь никуда не уйдет. Лесовичок сказал: вихрь рядом. Вот. Это для вас. Это хороший оберег, настоящий…

Мои пальцы скользнули за пазуху (шею при этом снова рвануло болью), ухватились за прохладное дерево, потянули кожаный шнурок. Легкая деревянная фигурка легла на мою протянутую ладонь: буковый корень, не живой и не мертвый, напоенный кровью человека и соком цветущего папоротника, смешанным с лунным светом.

Молодой барин, надо думать, удивился, хоть виду особо не подал. Да только при этом та невидимая заслонка, которой он пытался от всех отгородиться, словно бы чуть приоткрылась. Господи… Печаль и тьма были за его улыбкой, тьма и печаль, как у старика, который жизнь прожил и родню схоронил. Раз – и дверца снова закрылась, отсекая его тайну. Я поняла: сейчас он говорил и улыбался просто… ну, просто чтобы не волновать меня.

– Можно поглядеть? – пальцы молодого господина коснулись гладкой буковой древесины

Я кивнула: берите, мол, это ваше. Он осторожно взял оберег с моей ладони, повертел в пальцах, покачал головой.

– Тулузский крест* – ну надо же… откуда?..

– Это не крест! Это якорь… – я осеклась на полуслове: только теперь до меня дошло, что я вырезала якорь таким, каким я его себе представляла… А может, он совсем не такой должен быть? Разлапистая фигурка и впрямь напоминала крестик с расширенными на концах перекладинами, с вырезанными на них узорами из самых сильных трав.

– Почему именно якорь? – в голосе барина звучало удивление: похоже, он и впрямь не понимал, почему.

Господи, отчего я тогда решила, что это так важно? Мало ли, зачем он тогда про якорь сказал? Может, просто к слову пришлось.

– Ну как же… – я чувствовала себя полной дурой. – Вы же говорили: мне нужен якорь, чтоб держаться за землю. И вот. Я сделала. Хороший оберег вышел. Древесница говорила: молодец, что делала из бука… Я его папоротниковым соком поила и кровью…

– Кровью? Своей? – улыбка вовсе исчезла с его лица.

Я кивнула. Барин чуть заметно покачал головой и положил оберег обратно: теперь он держал меня за руку, а деревянный якорек лежал между нашими ладонями.

– Ну, это ведь надо так… – я снизу вверх посмотрела в его лицо. – Я сначала нечаянно поранилась, когда корень резала. А потом уж поняла: это неспроста… Я знаю. Я же ведьма… Вы на меня злитесь?

Молодой граф вздохнул. Опять улыбнулся самыми уголками губ: никогда не думала, что улыбка молодого парня может быть такой грустной.

– Зачем, дитя? Ну вот зачем?.. Я один раз сказал – уже и сам забыл, что, – а маленькая девочка трудилась целый месяц, резала себе руки, ходила ночью в лес… Я вовсе не хотел, чтобы ты делала все это, не просил, не отдавал приказа. А ты, похоже, слушала каждое мое слово – и готова была хоть в огонь. Откуда в тебе все это?

– То есть как – откуда? – теперь уж я ничегошеньки не понимала. – Разве можно по-другому? Вы – наш господин, от Бога нам данный – в опасности… Чего уж тут думать?

– Господин… – в его устах это слово звучало как-то… презрительно, что ли? – Я такой же человек, как вы… как ты сама. Ты не должна исполнять каждое мое слово, словно волю Божью. Не должна нести свою кровь как жертву на алтарь. Я ничем этого не заслужил… Да никто в мире не заслужил такого, и никто в здравом уме такого не пожелает!

– Да неправда ваша!.. Простите, барин, – я попыталась вырвать руку с оберегом, – куда там, он, кажется, и не заметил этого. – Как это вы не заслужили? Зденек говорит: вы святой! Бабка моя говорит: у кого еще так холопы хорошо живут, как не у наших господ? Другие-то дерут три шкуры… А вы – люди Божьи!

– Овцы боготворят пастухов за то, что те лишь стригут их, а не сразу пускают под нож… – снова печальная улыбка. – Что же до Зденка… Меньше его слушай, вот и все. Господи, я ведь все десять лет, что с ним знаком, не могу до него достучаться!.. Объяснить ему, что он мне – брат… Брат, понимаешь, а не раб! А теперь еще и ты… Я тебя второй раз в жизни вижу, ты совсем маленькая – и туда же. Верно, правду говорят, что рабство, как и господство, впитывается с молоком матери… Послушай, ты же ведьма? Я всегда думал, что ведьмы должны ценить свободу. Что над вами нет хозяев – даже царя небесного…

– Да не в этом же дело! – перебила я, не зная, что говорить дальше. Все шло совсем не так, как мне хотелось. Скорее, как предупреждал Зденек: твое добро ему без надобности. Я зажмурилась, как перед прыжком в омут, и наконец решилась: – У Бога все в книге записано, все вдоль строчки, а вы один поперек…

– Что? – он, кажется, опешил.

– Была книга, далеко-далеко, – продолжила я. – В ней было все: лес, замок, деревня, вы, ваш батюшка… Даже Зденек есть. Про кого-то нарочно сказано, про кого так: сами собой есть – и ладно. Меня только нет…

– Может, ты просто не все прочла? – он явно верил тому, что я говорю.

– Не прочла, – я помотала головой. – Я и грамоты-то не знаю. Читала она. Та, которой я была, а потом она пропела песнь, и я родилась, и она стала мной. Вы понимаете?

Молодой барин вздрогнул.

– Да. Еще как понимаю, – в его глазах снова появилась тревога. – Память каких-то других людей, – но при этом словно бы твоя, верно?

Я кивнула.

– Поначалу даже интересно, – продолжил он, – но потом… В конце концов понимаешь, что ты стоишь у края плотины, и если ее прорвет, то все эти чужие знания хлынут в твой несчастный мозг, который Бог весть выдержит ли… Ладно, не важно, – он рубанул воздух ладонью. – Я скажу честно: тебе не стоит в это лезть. Не старайся вспомнить больше, чем надо, – даже если очень захочется. Не буди дракона. Живи как живешь, вари свои зелья и не твори зла… Господи, это ведь примерно то, что ты мне говорила в то утро, верно? Ты предостерегла меня, сказала, что надо беречься, а теперь я возвращаю тебе твои же слова.

– Ну вот и хорошо…

– Ничего хорошего, водоворот, – барин покачал головой. – Колдовской амулет нужен тебе самой, и это еще одна причина, по которой я не могу его взять. Это твоя природа, мне хватит и молитв.