Колчан калёных стрел

Нет, конечно, нет. Даже если и правда, даже если и Вервь – всё было не зря. Не ради колодцев – ради жизни. Ифриты залили земли склавинов смертью. Колодцы или не колодцы, Вервь или великий князь – не важно. Война, Огнина война была о другом. О людях.

– Свободно! – прогудел противный голос той, что звалась Кариной.

Она показалась на пороге ванной всё в том же прозрачном халате. Но теперь волосы у нее были чернее воронова крыла, лицо – белее снега, да и сама она без тины на лице оказалась писаной красавицей. Правда, злобной, что голодный барсук. И немедля с визгами прицепилась к Ясне:

– Яся! Кто снова мое масло брал? И свет мой в ванной вчера не выключил? И почему куревом тут так воняет – Теф, что ли, вернулся?

– Кариночка, ты такая умница, такая красавица, такая милая, такая ласковая, – счастливо заулыбалась Яся и радостно захлопала ресницами. – Смотрю на тебя – аж сердце радуется.

– Пошла ты, – буркнула Карина, но чуть тише, опасливо покосилась на Зоряну, будто та её сейчас ударит.

– Иду милая, иду, – Ясна закивала и сочувственно зацокала языком. – Жалко только, что ты волосы толком не докрасила, и со спины полосатая, как та тряпка грязная, что на полу валяется.

Карина покраснела, открыла рот, но тут Зоря предупредительно вскинула брови, и склочница немедля рот захлопнула. Осмотрела Решетовскую с ног до головы, приосанилась даже. Улыбнулась надменно и криво. Против мелкого, замученного, голодного полуребенка с криво обрезанными волосами Карина казалась ещё краше. Будто цвет в Купалову ночь – и мерцает, и переливается, и манит. Ей проигрывала даже нежно-прозрачная Ясна.

– Спокойной ночи, Карин, – вежливо пожелала Зоряна и рукой отодвинула соседку с Огняниной дороги, а Решетовскую, напротив, подтолкнула в ванную.

Карина отошла прочь самой красивой походкой, на которую была способна, намеренно покачивая бёдрами. Огняна с облегчением вздохнула, мечтая запереться в ванной от всего на свете – от усталости, боли, разочарования. Но Карина уже скрипела несмазанной телегой:

– Ты мне, Лешак, тут не говори, что делать, не королева тут! Ты, между прочим, вчера форточку не закрыла на кухне, а твоя Полянская, когда дежурит, пыль по углам распихивает и под моим ковриком не метет. Скажи ей, чтоб…

Огняна крутнулась на месте, не слушая больше соседку и забыв и о ванной, и о Верви с колодцами. И даже не упав.

– Полянская?.. – уронила Решетовская, неверяще глядя на рыжую. – Ты – переводчица Полянская?

В ответ Ясна замерла. Выпрямилась. Не отпуская взгляд Огняны, шагнула к душегубке. Сказала тихо и твердо:

– Полянская. Ясна Владимировна. Измена державе, пожизненное заключение.

Двери с грохотом закрылись перед Огняной, отгораживая её от светлого лица Ясны.

Полянская. Предательница. Лиходейка. Блудница бесова.

Дыхание клокотало в груди, а Решетовская беспомощно хватала ртом воздух и никак не могла вдохнуть. Безвольно вскидывала к лицу ослабшие руки и давилась нерождённым рыданием. Тянула себя за волосы и сжимала зубы до скрипа, лишь бы не закричать.

Три дружины. Четыре города. Витязи с душегубами, бабы с детьми, старики, девицы – все, все её милостью загублены, повешены, зарезаны! Потому что Полянская на своих доносила. Потому что с есаулом ифритским блудила и на своих доносила.

Предательница!

Огня крутнулась вокруг своей оси, занесла руку, чтобы толкнуть дверь, за которой осталась предательница – душегубы предателей убивают. И очень медленно отступила. Полянская ратной не была и закону душегубскому не подчинялась.

Но с её полупрозрачных рук капала кровь сотен и сотен тех, кто был для Решетовской своим.

Огняне было двенадцать, когда Елисей привёл её в душегубский стан и сказал – это свои, за своих на смерть. Ей было семнадцать, когда она действительно пошла за них умирать, и когда десятки приняли гибель за неё. На страшных ратных дорогах мир навек раскололся для Огняны Решетовской на белое и черное – своих и чужих.

Своих можно не любить. Со своими не обязательно дружить. Можно даже не знать лиц и имён. Но с ними – кусок хлеба пополам. И две последние стрелы из колчана. Им – доверить жизнь, в них – никогда не сомневаться. Их кровь – ближе, чем родная.

Алая, теплая, пахнущая металлом кровь. Умирать будешь – запах этот не забыть. Умирать будешь – лиц их не забыть!

Огняна бросилась к крану, не с первого раза открыла. Набрала пригоршни ледяной воды, плеснула на макушку. Засмеялась – горько, навзрыд. Как ей посмотреть в спокойное лицо предательницы и удержать руки, так славно умеющие ломать шею?

Хотелось домой, обратно в пахнущие еловой смолой светлицы, к огню, который зажигался одним дыханием. В стан душегубов, где было хорошо, даже когда было погано. К Елисею, который всегда знал, как правильно.

Огняна намочила холодной водой рушник, оттёрла шею и руки. Раздеваться донага, мыться здесь казалось ей теперь немыслимой беспечностью. Отбросив полотенце, душегубка упёрлась лбом в скользкую влажную стенку.

Лица погибших друзей снились ей почти каждую ночь. Как объяснить им, что нельзя отомстить предательнице – ни по одному закону нельзя, она не ратная? Как оправдаться?

Огняна резко выровнялась. Слабая недобрая улыбка зазмеилась по губам.

Душегубы убивают не только предателей. Они убивают врагов.

Ясна Полянская была врагом.

Глава 5. Елисей

Когда Решетовская вернулась в каземат, соседок в комнате не оказалось. Что было, впрочем, к лучшему. Огняне нужно было очень хорошо подумать. Сгубить предательницу и не подставиться самой – задачка не так, чтобы сложная, но надзорщики тоже не дубины стоеросовые, вычислят. Но Огняна Елизаровна Решетовская, лучшая душегубка дружины Елисея Ивановича, обязательно найдет способ – хитроумный и тонкий, как учили. Только не спешить, только не спугнуть предательницу. Корней Велесович учил, что терпение суть величайшая добродетель, а для душегуба особенно. У Решетовской, правда, терпения практически не водилось, но ради такого дела она его наскребёт. Хоть сколько есть – всё положит на погибель Полянской.

Огняна выглянула в темное окно – ничего не видно, только тополь бьётся ветками в стекло. Окно широкое, и лететь вниз с шестого этажа долго, но насмерть ли – рассчитать можно будет только засветло. На притихшего попугая душегубка посмотрела почти что весело – и не придушить же птичку. А он явно волшебный, много видит, много знает, всё рассмотрит. Воробей от её взгляда заворчал и повернулся к ведьме красным хвостом.

Огняна пнула под кровать свой наплечник, откинула с казённой койки одеяло и обмерла. На жиденькой застиранной простынке, будто так и надо, лежал наконечник душегубской стрелы.

Она быстро ухватила его и так сильно сжала в ладони, будто кто-то должен был отнять. Крутнулась вокруг себя, с жадной надеждой оглядывая облезлые стены каземата. Разжала ладонь и вгляделась в острый кусочек металла. Кованый по старинному обычаю четырехгранный наконечник был знаком ей каждым изгибом.

Никто, кроме них с Елисеем, не знал об этом условном знаке – «Выйди на улицу, я жду».

Не может быть, чтобы Елисей нашёл её в первый же вечер. Он не пришёл в Трибунал, стало быть – мертв. Наконечник – это подлог, ловушка. Способ выманить Решетовскую на улицу. Без особого витого колечка, что сохраняет волшбу в мире ненашей, ведьмак намного слабее, его взять проще.

Леший знает, кому могла понадобиться осужденная душегубка. Войны заканчиваются, а жажда мести живет десятилетиями. Да, мало ли дружинников край родной боронили, но таких, как Решетовская, и вправду было мало. От её руки полегли сотни ифритов, и не для всякого гибель была такой, как подобает воину. Огняна видела немало врагов. Видела достаточно близко и долго, чтобы понимать – в безопасности она не будет уже никогда. Никто, по сути, никогда не бывает в безопасности, просто блажен, кто не ведает. Она же знала.

Решетовская сунула наконечник в карман неудобных узких джинсов. Он обжег кожу сквозь ткань, а холод под рёбрами разгладился и стал чуть терпимее. Нет, это не ловушка. Это Елисей. Он под пыткой никому не рассказал бы о том, как можно выманить Решетовскую. Это Елисей, он жив, и ему плевать, что нельзя быть рядом с осужденной под страхом Трибунала. Наставнику всегда было всё равно, когда дело касалось Огняны.

По ступенькам – непривычным, невысоким и очень скользким – Огняна почти бежала, натягивая на ходу казённую куртку. Грязные деревянные перила с десятью слоями краски, нанесенной поверх старых сколов, царапали ей ладонь, тапочки слетали с неловких ног. Огняна дважды упала, сильно ушибла колено и едва не сломала палец, пока, наконец, выскочила на плохо освещённое крыльцо. Завертела головой, отчаянно пытаясь понять, где может быть Елисей.

– Огняна, – тихо позвал кто-то слева, и она бросилась на звук его голоса и его шагов, в тень огромных тополей, в каменные руки Елисея.

Глинский так спешил к ней, что не потрудился снять меч и переодеть кольчужную рубаху. Она немедленно оцарапала ухо о нагрудник, но всё равно прижалась к нему изо всех сил, не успев разглядеть лица, узнавая Елисея по запаху и голосу, по широким плечам, за которыми никогда не было страшно.

– Пришёл, – всхлипнула она в спаянные колечки холодной кольчуги.

– Живая… живая, мавка моя, ты живая, – его шепот сорвался на что-то судорожное.

Он всегда так звал её – за буйный нрав и за то, что встретил на большой дороге, как беспутную мавку.

Горячие губы прижались к встрепанной макушке, а руки обняли Огняну настолько сильно, что и орда ифритов не вырвала бы её сейчас из рук Елисея Ивановича. Холод под рёбрами душегубки потеплел ещё немного.

– Ты… – повторил Елисей и похоронил лицо в коротких волосах.

Огняна подняла голову. Тон наставника был для неё новым, а прикосновения губ – пугающими. Елисей никогда прежде так к ней не касался. От смятения и неловкости она немедленно выпустила иголки:

– Вы думали, Елисей Иванович, меня тут сожрали, что ли? – спросила Огняна ехидным голосом, ещё звенящим от подбирающихся слез.

Елисей глядел так близко, так странно, а в полутьме – ещё и жутко, что её ехидство испарилось, пришло непонимание. На мгновение она опечалилась – когда объятия его рук вдруг распались, и без них спине и плечам стало холодно. Но Елисей немедленно запустил большие ладони в её короткие волосы и глядел так, будто Огняна и вправду воскресла из мертвых.

За полгода с их разлуки Елисей Иванович изменился – первые морщины были видны даже в слабом свете далекого фонаря. Когда они расставались, ему едва минуло двадцать восемь, а теперь казалось – за считанные месяцы воевода прожил десять лет. Черты лица загрубели и ожесточились, губы стали строже и тоньше, но длинные прямые волосы оставались светлыми, короткая щетина бороды – темной. Всё тот же Елисей Иванович, да только глаза – страшные.

– Что? Елисей, что? – Решетовской стало неуверенно и тревожно от его молчания и тяжёлого взгляда. – Говори же.

Елисей Иванович попытался ободряюще улыбнуться. Он так боялся, что Кошма ошиблась, и Любомир ошибся, и какая-то другая, не его Огняна Решетовская осуждена жить в этом каземате, что весь долгий путь до неё не разрешал себе думать. Не думал, когда мчался в столицу, когда едва не подрался в Трибунале, когда чудом и Любомиром Волковичем вызнал, кто у осужденной надзорщик, когда добывал у него адрес и даже когда лез в окно и договаривался с попугаем вместо того, чтобы просто свернуть тому шею и припрятать тушку. И всё равно бестрепетный душегуб и славный воевода боялся так, как в жизни бояться ему не доводилось.

– Мне сказали, что Решетовскую замучили насмерть в плену, – сказал он глухо и прижался лбом к её лбу.

Длинные русые волосы коснулись лица Огняны. Горячие ладони на впалых пламенеющих щеках. Зелёные глаза против черных. Лёгкие пропустили выдох. Очень близко. Огня глотнула обжигающий воздух, но стало только хуже и волнительнее. Она бы сдалась сейчас. Он любил её давно и горько, и пусть она ничего не знала о любви, у Огняны никого ближе Елисея все равно не было. Но он сказал – Решетовскую замучили насмерть, и холодная волна боли заставила отступить на шаг.

– Решетовскую действительно убили в плену, – сказала она тихо, убирая его неожиданно безвольные руки и отходя ещё на шаг в густую тень тополей, чтобы не было видно лица. – Но Решетовских было двое.

Он не понимал её целое мгновение, пока память строила картинку восьмилетней давности – покосившийся дом на окраине леса, вёрткая двенадцатилетняя девица, которую он забирает у бражников-родителей в обучение, и девица постарше, которую учить уже поздно и придется оставить.

– У тебя была сестра, – сказал Елисей с жалостью.

– Лада. Тебе сказали правду, Ладу… убили. Вместе с мужем. В моем первом плену.

– Первом?..

Она ответила долгим горделивым взглядом. Глинский сжал рукоять меча и промолчал.

Огняна сунула руки в карманы куртки, пнула камушки под ногами. Заговорила едко:

– Никто не пришёл в Трибунал. Никто не сказал обо мне правды. Значит… – выдох. – Хоть кто-нибудь… Кто-нибудь остался, Елисей Иванович?

– Многие, – пожал плечами Глинский, разглядывая Огню с такой откровенной нежностью, что она только и могла, что глаза отводить. – Девчонки твои благополучны.

– Богумил? Любомир Волкович?

– Богумила с победы не видел, собирался к своим в деревню. А Любомир велел кланяться. Огня, я…

– Почему тогда никто не пришёл? – вдруг зло, обвиняюще спросила она, перебивая Елисея и отходя от него ещё дальше. – Никто не пришёл в Трибунал и не сказал, что я не виновата. Где были все, когда так нужны мне? Где был ты, Елисей?!

– Никто не знал о твоем суде, мавка, – тихо ответил княжич тяжело дышащей Огняне, готовой немедля не то подраться, не то всё-таки разрыдаться. – Никто не ведал, что ты жива. Дружина оплакивает тебя с лета. А я искал твоих убийц.

Жажда мести всё-таки живёт ещё долго после войны. Елисей решительно шагнул к упрямой, потерянной Огняне. Взглядом прожёг насквозь.

– Огня, послушай, – начал он, едва заметно заволновавшись. – Это не годное время и место, но я должен был сказать уже давно.

– Нет, – отрезала Огняна, вдруг осознав, что он сейчас скажет.

Она давно понимала Елисея с полувзгляда, а глаза его сейчас были чересчур красноречивы. Ещё не хватало сегодня признаний, с которыми она не знает, что делать.

– Не смей, – не то попросила, не то велела Огня.

Елисей болезненно дёрнул уголком губ. Не сказать, чтобы слишком уж удивился – поди, не даром дружина Огняну зовет костром и степным пожаром. И своенравна, и упряма, и обжигает легко, не думая. Сам виноват, если подступился.

Совершенно не логичная Огняна нырнула в его объятия, изо всех сил прижавшись щекой к металлическому нагруднику. Ей очень хотелось не думать о том, что он собирался сказать, и ещё больше хотелось задать самый главный вопрос, но она молчала. И так ясно. Когда бы Елисей мог забрать её обратно домой, он бы не разговоры разговаривал, а схватил за руку и утащил подальше отсюда. Он всегда так поступал.

– Я добьюсь отмены приговора, – жарко зашептал Елисей Иванович в спутанные волосы Огняны. – Ты вернёшься домой. Если это не поможет…

– Я хочу обратно, Елисей. Я так хочу обратно…

И всё-таки заплакала, вынув из Елисея душу тихими жалобными всхлипами.

Глинский обнимал Огняну – изможденную, зато живую. Гладил большой ладонью встрепанную макушку и чувствовал себя буйно счастливым – живая, нашлась, чудо. И ужасно виноватым – всё из-за него. Это он, Елисей, забрал её из семьи. Он, Елисей, научил её убивать. Это он был слишком далеко, чтобы защитить, когда Огняну держали в плену и когда судили. И если она даже не думала обвинять его во всех грехах, сам Глинский справлялся с этой задачей на ура.

– Если это не поможет, я найду способ выкрасть тебя, – сказал он, когда Огня перестала всхлипывать и принялась утирать рукавом лицо.

– И жить здесь? – тихо спросила она. – Среди ненашей?

– Мы слишком заметны, радость моя. Если схоронимся среди волшебных, найдут и убьют, – Елисей пожал плечами, и согретая дыханием кольчуга скользнула по щеке Огняны.

– Мы? – переспросила она, будто не знала, что Елисей Иванович для себя всё решил давно – до войны.

Два года назад, едва началась война, Елисей Иванович решил Огняну не трогать. Думал: случись что, наставника оплакивать проще, чем жениха или супруга. Но больше такой ошибки он допускать не намеревался. Чуть отстранился, поднял обеими ладонями голову Огняны и бережно прикоснулся губами к её обветренным губам.

Елисей рисковал – поцелуй Огня могла воспринять как вольность или даже оскорбление. Это ведь Огняна, дикая как лесная мавка. Опомниться не успеешь – ногтями лицо располосует и в жизни к нему больше не подойдёт. Это Огняна, которая только что не дала ему признаться в любви, и которой, наверное, всё это не нужно. Но на то несказанное мгновение, пока их губы соприкасались, Елисею стало совершенно наплевать, что она о нём подумает.

Решетовская отпрянула и испуганно втянула воздух. Посмотрела на Елисея огромными глазами, пытаясь понять, что произошло – что на самом деле произошло. Глинский глаз не отводил – пусть видит и знает, ему сожалеть не о чем.

Очень медленно, едва заметно, не отводя напряжённого взгляда, Огняна кивнула. Выдохнув улыбку, душегуб припал к её губам с плохо сдерживаемым жаром.

Поднялся ветер, разметал волосы, выстудил едва одетую Решетовскую, лишенную жара утробной волшбы. Елисей прижался губами к её виску и зашептал горячо, сжимая сильными ладонями её озябшие плечи:

– Мавка, тебе пора, время. Дождись меня и никого не покалечь. Вот, возьми, – он сунул ей кошель, совсем такой, как тот, который она когда-то безуспешно пыталась у него стащить. – Местные деньги, тебе пригодятся. Не спорь, правда, нет времени. Нужно прощаться. Скоро Мир очухается и заявится к вам с проверкой.

– Ты что с ним сделал, бессовестный душегуб? – Огняна подняла голову, и сквозь непросохшие ещё слёзы пробилась улыбка.

– Споил, – беззаботно улыбнулся в ответ Елисей.

Она не дала ещё раз поцеловать себя и отдёрнула руку, когда Глинский попытался перехватить исхудавшие быстрые пальцы. Елисей прошёл с ней последние шаги до входной двери, открыл замок какой-то неведомой Огняне волшбой. Ухватил душегубку за шиворот и все-таки поцеловал сухие потрескавшиеся губы.

– Ступай.

Когда Огняна, довольная до безобразия, перешагнула порог коммуналки, она поняла, что попала – из их комнаты, приглушенный волшебными стенами, грохотал голос надзорщика.

Решетовская ввалилась в каземат с мокрыми волосами, замотанная в одно лишь огромное чужое полотенце, сдёрнутое с верёвки в коридоре. В другой раз такой срам и в голову бы ей не пришёл, но Елисей напоил надзорщика. И если этот Мирослав Игоревич умел складывать аз и буки, то легко заподозрит сговор, когда выяснится, что Огняна не была в квартире в урочный час. Потому Решетовская, изо всех сил борясь с румянцем, перехватила удобнее полотенце и прикрыла за собой дверь в комнату.

Первым, что она увидела, была широкая спина мужчины со светлыми в золото волосами почти до самых лопаток. На затылке верхняя часть самую малость вьющихся волос была собрана в короткую, особым образом заплетённую косу. Такие косицы имели право носить лишь душегубы, доказавшие мужество в бою. Так когда-то давно заплетал ей волосы Елисей: после первого убитого полагалось обрезать и собрать в косу, завязывая воинское счастье. Вероятно, счастья надзорщику нынче не хватало. Зато понятно, откуда Елисей Иванович знает Мирослава Игоревича. Не понятно, что душегуб делает на гадкой должности надзорщика.

– Ну вот же, Мирослав Игоревич, мылся человек, – бодро и радостно заявила стоящая перед ним Лешак.

Ясны в комнате не было. Попугай, примостившись на люстре, чесал когтистой лапой голову и молчал.

Надзорщик развернулся к Решетовской, и ей понадобилась вся выдержка, чтобы не дрогнуть. Потому что глаза у Мирослава Игоревича были настолько яркими, прямыми и требовательными, что, казалось, глядят в самоё душу. Всё ещё непонятно, зачем пошел в надзорщики, но совершенно ясно, почему взяли. Лгать таким глазам было делом непростым.

Соколович был ни стар, ни молод, высок и крепок, одет как ненаш – кожаные штаны непривычного кроя с цепями и клёпками, свободная рубаха. Кожа загорелая, борода редкая и короткая, выгоревшая настолько, что сливалась цветом с кожей. На щеках и лбу – старые, затянувшиеся шрамы. Очень живые глаза и совершенно неподвижные честные черты. Убивать он тоже будет честно: в нем сквозила звериная, не ведающая пощады жестокость. Было в Мирославе Игоревиче что-то от медведя – тяжёлого, молчаливого и хмурого.

– А что, после десяти мыться нельзя? – спросила Огняна невинным голосом и поправила полотенце. Холодная вода капала с волос на обнажённые плечи и бело-розовые бороздки шрамов.

В ответ Мирослав и бровью не повёл. Положил руки на пояс, наклонил голову. Решетовская невольно отметила: на правой руке – золотой перстень, такой же, как у Елисея. На левой – тонкое витое кольцо, сохраняющее волшбу в мире ненашей. Душегубам и надзорщикам выдавали, когда шли в неволшебный мир. Огняна такое не получила, не успела.

– Не одна мыться изволила, Решетовская? – спросил Соколович спокойно, а голос всё равно громыхнул.

Она растерялась на долю секунды, но Мирослав заметил.

– Где ты была? – повторил он ровно и грозно.

– Сказано – мылась, – Огняна показательно тряхнула мокрой головой.

– Одёжа где? – спросил он безжалостно, кивая на койку, где среди неразобранных вещей не хватало казённой куртки, джинсов и футболки.

– В сенях, на вешалке, – не солгала Огняна.

– Нет там, я проверял.

Слова у Мирослава были пудовые и квадратные, как бывает у людей, которые говорят редко и мало. Решетовская повела плечами – я здесь причем, коль ты, добрый молодец, на зрение жалуешься? Затянула поплотнее полотенце, поёжилась – холод пробирал и изнутри, и снаружи.

– Коли мылась, то что ж с тобой в ванной делал молодец? Тот, который мне ответил, когда я постучал к вам, – надзиратель резко повернулся к Огняне и снова обжёг её страшными глазами.

Душегубка заалела, мучительно осознала свою наготу под срамным нарядом, но не сдалась.

– А не возбраняется, – ответила она нагло и прошла к койке, почти задев надзирателя плечом и едва не всхлипнув от стыда. Откинула одеяло, повернулась к Мирославу с непобедимым выражением лица. – Али как?

Соколович прищурил глаза, сделал шаг к Решетовской. Надо же, она думала, он так с места и не сдвинется. Мирослав Игоревич казался скалой, зачем-то обращённой в человека.

– А если я его поищу? Милого твоего? – спросил он тихо, и громыхающий голос стал угрожающим.

Совершенно внезапно в повисшей тишине послышался смех Зоряны.

– А кто ж признается-то, Мирослав Игоревич! Никто из квартиры нагим да мокрым не пошёл, стало быть – сосед это был. А тут все молодцы-то женаты!

– Мирослав Игоревич, вы что-то ещё хотели? – спросила Решетовская и хамски улыбнулась. – А то мне бы одеться…

В комнату едва слышно скользнула Ясна. Надзиратель обернулся на неё через плечо, а рыжая, чем поздороваться, мгновенно скрестила руки на груди и захлопала ресницами. Пропела приторно и как-то совершенно издевательски:

– О, Мирослав Игоревич! Радость-то какая! Опять в неурочный час пожаловали. Что вам подать-принести, чем услужить гостю дорогому?

Зоряна едва удержала возмущение – никогда прежде такого нахальства они себе с надзорщиком не позволяли. Оно, конечно, верно – Соколович сейчас об Огняне забудет. Да только и Ясне голову снимет, не побрезгует.

Надзорщик посмотрел на Ясю тяжело, пристально. Подошёл ближе. Спрятал руки в карманы и, не отводя взгляда, очень спокойно уронил:

– Не дерзи.

– Не буду, – послушно прошептала она в ответ, тоже не опуская глаз. – За дерзость пять батогов полагается, я правильно помню? Сами бить станете, али помощников позовете?

У Лешак горлом прошла судорога, Огняна едва не уронила полотенце. Воробей вздохнул – громко и совсем по-человечьи. Мирослав Игоревич враз оледенел, резко, плечом отодвинул рыжую с дороги и пошёл к двери. У самого выхода вдруг остановился и, убедившись что Зоряна с Ясной на него лишний раз не глядят, поймал взгляд Решетовской. Сделал четыре коротких движения: ладонью на Полянскую, пальцем к горлу, на Огняну, ладонью к полу. Так быстро, что, соседки, если и увидели, разобрать бы не успели, а понять – и подавно.

Решетовская с трудом удержалась, чтобы не удивиться. То были тайные знаки душегубов, и послание Соколовича означало: «Тронешь её – убью». Огняна в ответ пожала плечами и поглядела на него совершенно непонимающе. Надзорщик устало коснулся щеки указательным пальцем: «Это приказ».

Сжав губы и сцепив зубы, Огняна приложила кулак к плечу. Приказ есть приказ, нравится он тебе или нет.