Колчан калёных стрел

Ирина Васильчук

Колчан калёных стрел

Глава 1. Конец войны

В полях на окраине Синеграда неожиданные для начала осени холодные ветры гнали по небу тучи и трепали светлые волосы воеводы Елисея Ивановича. Чернела выгоревшая земля на месте погребального костра. Немели пальцы. Размеренно билось уставшее сердце. В небе, пророча бурю, кувыркались вороны.

– Здесь.

Черный пепел. Конец его пути. Больше идти было некуда и незачем.

Он ведь знал. Знал летом ещё, но до одури, до безумия надеялся на чудо. Вдруг – ошиблись. Случается – спутали. Бывает же так – жива, потерялась, найдётся.

Нашлась – в списках павших, в чёрном пепле на краю Синеграда. Её лёгкая, чуть поеденная ржой кольчуга лежала теперь у него в наплечнике. На вороте был железный ярлык со скрытым именем ратника – чтобы утаить воина, если будет необходимость. У душегубов, лучших бойцов волшебного мира, такая необходимость была: их в плен не брали, убивая до первой звезды.

Елисей помнил слова волшбы, которыми она скрыла надпись на ярлыке, но, получив кольчугу, не сразу заставил себя их произнести. Слова были: «Чисто поле».

«Огняна Елизаровна Решетовская», – явил ярлык вытравленное её ужасным почерком имя. И надежда умерла.

Он не успел даже предать её огню: из неподобающей воину могилы её нетленное тело вынули другие, и на погребальный костёр возложили другие. Ничего ему не оставили, кроме поржавевшей от крови кольчуги.

– Как? – спросил он почти ровно, но горло всё равно перехватило.

Стоящий рядом витязь пожал плечами – неловко, неуверенно. Переступил с ноги на ногу, вздохнул.

– Не ведаю, Елисей Иванович. Мы только огню их предавали.

Подумал и добавил:

– Маленькая, лёгонькая была. Почти что дитятко.

Елисей не выдержал и зажмурился. Витязь отвёл глаза, подумал, да и зашагал прочь, оставляя прославленного душегубского воеводу и наставника, княжича Елисея Ивановича Глинского наедине с его скорбью.

Над пепелищем дул ветер и кричали птицы, но Елисей слышал только сумасшедшую, разрывающую голову тишину. Нужно было что-то сделать, чтобы прекратить её: заговорить, закричать, ударить, убить.

Отомстить.

Закончилась тяжкая война, какой на землях склавинов не бывало сотни лет. Пять месяцев минуло с тех пор, как несметные полчища ифритов убрались восвояси, так и не получив желаемого, а голова их кагана украшала лобное место столицы склавинов. Погашенный могучей ифритской волшбой огонь вновь полыхал в печах, а люди и ведьмаки гулко и хмельно отпраздновали победу. Но даже и теперь в лесах и горах, а особенно – в укрепленных приграничных посадах оставалось ещё немало хорошо вооружённых ифритов. Их вытравливали точно крыс и обменивали на пленных склавинов.

Четверо ифритов держали оборону в хорошо укреплённом хороме, затерянном в густых лесах. Небольшой отряд душегубов никак не мог подойти вплотную – от пожелтевшей по осени чащи дом отделяла причудливо изогнутая река. Она петлёй омывала хором, оставляя лишь небольшую перемычку сухой земли, которая, как и сама речка, простреливалась из окон горницы, где засели ифриты. Душегубы, скрываясь от метких луков за толстыми стволами вязов, пускали в хором зажжённые стрелы и то и дело мелькали меж деревьями, вынуждая врагов тратить стрелы впустую.

Наконец, склавинам удалось зажечь подклеть, и волшебный ветерок погнал дым в горницу к ифритам. Откашливаясь, они вывалились из задымленного хорома на крошечный перешеек, оставленный изогнутой рекой, и первыми ринулись в бой, намереваясь подороже продать свои жизни.

Старшего из них бросили в воду с ходу – он почти не сопротивлялся. Другой скрестил мечи с беловолосой душегубкой и совсем юным воином, почти мальчишкой. Оставшихся двоих поделили между собой ещё трое душегубов. Мечи сошлись с оглушительным лязгом, но исход боя был ясен с самого начала: склавинов было больше.

Воевода Елисей Иванович, облаченный в легкую кольчугу, стоял на берегу реки на голову выше боя, и, скрестив руки на груди, смотрел, как его люди сначала выволакивают из холодной воды старого ифрита, а затем одного за другим скручивают всех остальных. Четверо пленных – знатная добыча, которая немало знает и немало поведает.

Что ифриты будут говорить, воевода не сомневался. На указ не пытать пленных Елисею было плевать: они его Огняну до смерти замучили. Потом он, безусловно, отдаст их всех переговорщикам, чтобы обменяли на брата беловолосой Зореславы – яростной душегубки, Елисеевой бывшей юнки. Потом.

Довольные своей работой душегубы бросили пленных на колени перед воеводой.

– Принимай, Елисей Иванович! – сверкнула счастливыми глазами Зореслава, прослышавшая о планах воеводы и бывшего наставника. И ослепительно улыбнулась другому душегубу, седоватому и высокому, носившему на безымянном пальце такое же кованое обручальное колечко, что и она.

Глинский нехорошо ухмыльнулся в короткую темную бороду и вынул из-за пояса нож с кованой ручкой, украшенной обережными знаками. Ступил к первому из четырех пленных, пнул ногой, побуждая вскинуть голову.

– Отряд.

– Эрлик-хан тебе пусть отвечает, собака склавинская, – рявкнул тот злобно, смело помянув самую страшную ифритскую нечисть.

В ответ острое жало ножа быстро скользнуло у его горла.

– А-а-а!

Елисей вспорол пленнику кожу под подбородком. Страх от пролетевшего у горла лезвия всё-таки мелькнул на смуглом лице ифрита.

– Неверный ответ, – рявкнул княжич. – Повторяю. Отряд?

– Пятый отряд великого Есугея, – выплюнул тот, силясь зажать плечом щедро хлынувшую кровь.

Елисей помолчал, вспоминая боевые карты. Душегубы за его спиной переглянулись, тоже прикинули, пожали плечами.

– Прошедшая зима, месяц ренен, – уточнил Глинский, назвав по-ифритски лютый, третий зимний месяц. – Город Синеград.

– Не дошли, – без нового предупреждения ответил ифрит. – К середине весны только под Синеград добрались.

От остальных Елисей Иванович добился и того меньше – их отряды около места гибели Огняны и вовсе не были. Но то по их словам, а доверять ифритам – себя не уважать. Мальчишка Неждан, ещё один брат Зореславы, бестрепетно протянул воеводе верёвку, и Глинский принялся вязать на ней узлы, один за другим. Ифриты похолодели. Такая веревка, обвязанная вокруг головы и затягиваемая колышком, была простым, но страшным орудием пытки.

– Сзади! – крикнул седоволосый душегуб и вскинул лук.

Почти дюжина ифритов верхом на лошадях показались из-за поворота лесной дороги, да так быстро, что стало понятно, почему их услышали только сейчас: тяжело дышащие лошади почти летели над землёй, подгоняемые разъяренными всадниками.

– К бою! – скомандовал Елисей, отбрасывая верёвку и откидывая крышку колчана.

Душегубы рассыпались по поляне в привычный расчёт. Елисей с Зореславой и Нежданом заняли оборону вокруг пленных. Ифриты сбросили с плеч короткие гнутые луки и пустили первые стрелы. У них не было щитов, и луки тоже не у каждого. На продуманное нападение их появление походило мало. Скорее – на бегство.

– И откуда только взялись, – зло прошипела Зореслава, натягивая тетиву разрывчатого лука.

Глинский выпустил стрелу, попал в плечо одному из первых всадников. Неждан последовал его примеру, но Елисей, бросив взгляд на оставшихся за их спинами пленников, отрывисто велел:

– Неждан, с этих глаз не своди. Без тебя сложится.

– Без тебя справимся, без тебя сложится… А я душегуб, между прочим! – обиженно проворчал мальчишка.

– Душегуб, душегуб, – согласилась Зореслава и заступила брата. – Елисей, мой вот тот, на шакала похожий.

И выстрелила, залихватски прищурив глаз. Смешливая, весёлая, Зореслава была младше Глинского всего на несколько лет – так и не скажешь, что он успел побывать её наставником. Несколько нестройных стрел прозвенело в ответ. Одну особо меткую, с тяжёлым наконечником, Глинский перехватил ладонью у самого горла.

– Елисей! – позвал из-за поворота лесной дороги зычный женский голос. – А заверни-ка мне их!

Показались ещё всадники – душегубы во главе с немолодой поленицей, девицей-богатырем. Высоченная, широкоплечая, красивая, с чёрной толстой косой, она во весь опор мчалась на вороном коне и натягивала тетиву.

– Младлена, – узнал кто-то из душегубов. – Это она их, видать, из соседнего посада выкурила.

– Эх, поленица удалая, на коне сидит как влитая, – пропел кто-то из душегубов, пуская в ифритов две стрелы одним выстрелом.

Ифриты растерялись, не зная, в какую сторону отстреливаться в первую очередь. Не прошло и четверти часа, как душегубы стянули их с лошадей и связанными побросали под сосны.

– Ну здрав будь, буй тур Елисей Иванович, – улыбнулась воевода Младлена Дамировна и с размаху опустила руку на плечо Елисея, едва не вогнав немаленького душегуба в землю. Голос у неё был рокочущим, будто дальние громы. – А пересмотри-ка этих. Ежели верить Ярополку, здесь есть осьмнадцатый отряд Буурала.

– Буурала-отца или сына? – вскинул светлые острые глаза Елисей, поцеловав черную косу Младлены.

– А это уж тебе выяснять, я не умею, – отмахнулась поленица и поглядела на задымленный, лениво горящий хором. – О, а ночуем-то мы сегодня под крышей!

В светлицу потушенного хорома Елисей Иванович пришёл уже затемно. Младлена Дамировна как раз читала заговоры над полуразрушенной окосевшей печкой, надеясь починить. Елисей бросил на лавку колчан и лук в расписном налучье, сел у разбитого окна.

Во дворе слышались песни и смех душегубов, пахло жареным мясом. В их мире вновь горел огонь, и не приходилось больше есть сырую зайчатину и засушенные на ветру лепешки из желудевой муки. Дружинники сидели у костров и всё глядели на пламя, будто на божество – за пять месяцев, что минули с победы, они так и не привыкли к нему. Всё боялись – снится. Опасались – растает, будто морок болотный. Руки тянули и смеялись. И песни складывали – о возвращённом огне и о навек потерянных друзьях.

– Заберёшь моих пленников в столицу? Переговорщики за них Зореславиного брата выменять обещались, – попросил Елисей.

– Чай, не тяжко, – повела плечом поленица, с досадой откладывая печную заслонку. Печь была волшебной, такие редкий мастер класть умел, и починить – тоже не всякий. – Не ладится печурка… А я пирогов хочу – страсть. Что полоняники говорят-то, кстати?

– Не тот отряд, – досадливо огрызнулся Елисей. – Эти Буурала-деверя. Вечно у них все на одно имя да один лик.

Поленица покачала головой, бросила в печку прутик берёзы, которым волшебничала.

– Всю войну пирогов с грибами хотела, – пожаловалась она. – А с победы так ни разу и не сподобилась сготовить, некогда.

Младлена прошлась по светлице, задевая темноволосой головой свисающие со сволока пучки можжевельника, старые и осыпающиеся. Потянула с полки щербатую глиняную кружку, налила стоялого мёду и подставила Елисею. Сама села напротив него на лавку. Сказала тихим голосом:

– Сокол мой ясный, тварей этих на нашей земле не так много осталось, когда и остались вовсе. Как все закончатся, где искать станешь?

– Там, где их много, – криво ухмыльнулся Глинский, принимая кружку. – К ифритам подамся.

Младлена вскинула соболиные брови.

– Ифриты – звери осторожные, а теперь втрое будут. Голову сложишь.

Елисей Иванович сделал вид, что не услышал. Вынул из колчана стрелу, переломил надвое и бросил в печь. Подул на дрова – те зажглись. Огонь промчался по поленьям, но печка по-прежнему молчала.

Младлена Дамировна поглядела на злого, упрямого Глинского и горько скривила губы. Плевать мальчишке на свою буйную голову, а жаль – добрый воин Елисей Иванович. С малолетства в дружине, с юношества – воевода. Княжичи Глинские, славные душегубы, сына в кольчугу повили, с конца стрелы вскормили, под мечами взлелеяли. В восемнадцать, когда иных еще и в дружину не брали, он уже своё отвоевал и ушёл наставником в душегубский стан. И себе на голову присмотрел там юнку, как куница ловкую и злую. Выучил на славу, выпестовал, взял с собой на войну и не уберёг.

– С чем пироги печь будем, деточки? – спросила простуженным голосом печка.

– Вышло! – обрадовалась поленица. – С грибами, милая, с грибами! Я по воду! Елисей Иванович, пригляди-ка за печью, пока…

В горницу не вошла – белой лебедью вплыла дивной красоты девица в алом сарафане. Вскинула на Младлену яхонтовые глаза, улыбнулась медово, засмеялась тихо и переливчато. Рукавом махнула – позади неё открылись двери, без слов приглашая душегубку проследовать вон.

– Эт-то ещё что? – громоподобно рявкнула Младлена Дамировна. – Ты как прошла? Ты чьих будешь?

Красавица подмигнула неожиданно повеселевшему Елисею и приложила палец к губам. Младлена хотела ухватить гостью, как та вдруг ссохлась, уменьшилась – поленица только воздух и поймала. Девица встрепенулась: коса расплелась, превратилась в лохмы, сарафан растаял в воздухе клочьями тумана, черты лица растянулись и постарели.

– Тьфу, чередница! – в сердцах сплюнула Младлена. Чередниц, нечисть с болот и лесов, она недолюбливала – в войну они не спешили помогать склавинам, хотя могли, ох, как могли! Всякому умели так голову вскружить, что тот и дышать забудет.

– Ладно молодцев – очаровала, беспутная! Но как тебя девицы не остановили-то?

Чередница дребезжаще хихикнула и вынула из волос несколько сучков. Бросила в печку, и огонь радостно загудел.

– Зореславушка, касаточка моя, пропустила, – ухмыльнулась чередница и предупредительно вскинула руку с длинными грязными ногтями.

– Свои, Младлена Дамировна, – подал голос Елисей Иванович. – Это Кошма, чередница из моего стана.

– Дай поговорить, касаточка, – прищурилась Кошма. – Шибко важное дело, шибко спорое. Ступай, голубушка, ступай, печка теста просит… Да ступай ты уже! Елисеюшка, дело важненькое, голубчик.

Кошма бросилась к столу, едва за недовольной Младленой закрылись двери. Выдохнула, заглянула княжичу в глаза.

– Живая.

Елисей не понял, сдвинул брови в немом вопросе. Кошма погладила его руки, попросила ласково:

– Пойдём, касатик, пойдём. Живая она.

Глинский затвердел лицом, выровнял спину.

– Меня Любомирушка прислал. Он бумаженьки видал, её бумаженьки в Трибунал передали. Со дня на день приговор вынесут.

Глинский повёл подбородком, не ответил. Кто-то взял её имя. Перепутали. Бывает.

– Ты слышишь меня, соколик? Пойдем, вызволять её надобно, из беды-неволи выручать. Чем-то таким нехорошим около Трибунала пахнет, паскудством пахнет, дружочек. Никого не пущают, всех дружинных прочь выставили, будто особливо злобную судить намереваются. Любомирушке, соколу ясному, и тому крылышки подсекли. Пойдём же, касатик, пойдем, милый. Слышишь меня?

Он слышал, но не понимал. Или не верил. Или боялся поверить. Заметал взглядом по светлице, пытаясь понять – спит, бредит?

Живая?..

Если это не она, он не справится.

Глава 2. Рудники

Душегубка Огняна Решетовская спала и во сне хотела есть. До тошноты, до боли в утробе. Голод мучил её постоянно – когда спала и когда бодрствовала, когда мыла проклятое золото и когда собирала пальцем последние крупицы каши со стенок мятой оловянной миски. Голод проникал в беспокойные сны о тех, кого она убила и кого потеряла, делая эти сны ещё страшнее.

За последние два года она не ела досыта ни разу. Суровая военная зима в заснеженных лесах без огня и припасов яствами не баловала, два плена у ифритов и вовсе прошли в голоде. Даже когда перед самой победой раненую и истощённую Огняну освободили, вволю тоже не кормили, нельзя было. А победного пира для Решетовской так и не случилось. Зато случились золотые рудники.

Снедь на княжеских приисках давали исправно и по совести, исходя из того, какого весу каторжанин. Чуть меньше, нежели требовалось для сытости – полагалось, что так осужденные и ожидающие Трибунала работать будут лучше. Вот только для отощавшей за долгий плен у ифритов Огняны Решетовской это значило бы верную гибель. Но погибать за здорово живёшь она не намеревалась. Огняна была душегубкой, а душегуб – воин особый, о нем не зря добрая слава проложена.

Всегда ведьмаки и изредка люди, наученные убивать, спасать и воевать как никто другой, душегубы почитались среди склавинов наравне с княжичами. Сызмальства оставившие родной кров ради сложной ратной науки, они знали лишь одну семью – дружину, лишь одно дело – ратное, лишь одну судьбу – землю родную беречь. Они росли с оружием в руках, и к возрасту становились настолько искусными в волшбе и войне, что один душегуб стоил троих витязей. Душегубов любил простой люд, уважали княжичи, побаивались бояре.

Решетовская была проворной от природы и умелой по научению. Славный наставник Елисей Иванович положил не один год, чтобы сделать доброго воина из хилой, мелкой девчонки, какой он встретил её семь лет назад.

Огняна снискала славу знатной дружинницы: в ратных подвигах – лютой, в братстве душегубском – верной, в волшбе – умелой. Она прошла войну и два ифритских плена. Пережила позорное заключение под стражу вместо рушников под ноги и лилейника во славу головы её светлой, как полагалось победителю. И уж умереть от голода на княжих рудниках в ожидании Трибунала она точно не могла себе позволить. Вот потому почти каждую ночь, едва отдышавшись от привычного кошмара о минувшей войне, Огняна выходила на промысел.

В ту ночь над рудниками стояла мёртвая, недобрая тишь, и в тиши этой Огняна открыла глаза, борясь одновременно с кошмаром и невыносимым голодом. Глухая рябиновая тьма гуляла над горами беззвучными молниями. Было черным-черно – когда бы не далёкая гроза, не разглядеть ни самих рудников, ни глинобитных лачуг, где ютились каторжане, ни широкой речки, стишавшей здесь ход.

Решетовская с трудом задержала рвущееся дыхание, заставляя себя сделать один долгий выдох вместо дюжины коротких и трудных. Ещё и ещё, пока не уймётся сердце. Ей приснился плен, и умоляющие глаза сестры, и красный от крови снег, и мужская рука в нём.

Не думать, не вспоминать, не давать излиться горю – так её учили. Елисей говорил: когда совсем туго, когда вот-вот упадёшь – делай и не думай. Ни о прошлом, ни о будущем, ни о том, как тебе плохо. Делай что угодно, только не стой на месте. Остановишься – мысли тебя одолеют, одолеют и погубят.

Огняна с силой потёрла лицо, прогоняя остатки сна. Она потом отгорюет своё – когда Смарга, великое пламя справедливости, её оправдает. Когда она получит всё обратно – доброе имя славной душегубки, своё место в строю и Елисея, живого и невредимого. Нужно только подождать. Её учили ждать, думать и побеждать. Справится, не впервой.

Решетовская встала с кучи соломы, переступила несколько каторжан, спавших вповалку на полу, и дошла до подслеповатого окна, выходившего на восток.

– Куда ночь – туда и сон, куда ночь – туда и сон, куда ночь – туда и сон, – проговорила одними губами старинный заговор.

– Что ты колобродишь опять, убивка мерзопакостная, – протянул недовольный женский голос из темного угла. – Что ни ночь – спасу от тебя нет.

Решетовская крутнулась на месте злым волчком, но сдержалась в самый последний миг – очередной драки ей сегодня недоставало.

– Рот закрой и спи, – ответил вместо Огняны старый витязь Жихарь, что лежал у самой двери. – Сама народ и полошишь.

В ответ ему что-то ещё проворчали, мальчишеский голосок шикнул на всех сразу, и снова стало тихо. Огняна легким шагом пробралась между товарищами по несчастью и села на кучу соломы Жихаря, у самых его ног. Удобнее расправила сорочку, подкатала штанины. Оперлась на стену спиной, убрала с лица отросшие волосы, некогда неровно обкромсанные ножом, и принялась ждать. Полыхнула беззвучная молния. Рябиновые ночи – когда есть только молнии, без грома и дождя – коварные ночи.

В этой лачуге их было только двое таких – дружинников в ожидании Трибунала. Остальные даже, кажется, и волшбы не имели. Это были обычные люди, не ведьмаки. Мирные поселяне. Огняну обвиняли в убийстве таких же. Всякий знает, что душегубы, хоть и уважаемы более прочих, но и опаснее диких зверей. Этим ничего не станет положить людей десятками, когда будет такая потребность. У Огняны её не было, а обвинение имелось.

Она знала, что Жихарь не спит. Он вообще спал мало, всё больше смотрел в окно безучастными мёртвыми глазами. Жихарь всё всегда делал одинаково обречённо – и Огняну защищал, и товарищей по каторге хоронил, и прихлопывал надоедливую муху ловкой, но безвольной рукой.

Дружинники, что прозябали на рудниках, были по большей мере одинаковыми – без причины тревожные, без повода взвинченные, они могли застыть посреди работы и в ужасе понять, что на плечах нет кольчуги, а у пояса – меча. Их глаза в тревоге метались по товарищам, по вершинам гор, не несущим никакой опасности. Их дыхание срывалось, и даже надзорщики не пускали в ход кнуты и отворачивались. Кошмары и непрошенные, горячей волной накатывающие воспоминания молчаливо роднили ратников – не меньше, чем прежде роднила одна лепёшка на четверых.

Жихарь же был другим. Он не стонал от ночных кошмаров, как ненавидимая всей лачугой Решетовская. Долго смотрел в окно и ничего не помнил о войне, будто умер давным-давно.

Огняна теперь до чертей боялась стать такой же – пустой, безвольной, не-живой. Она без конца пускала в ход острый язык и жилистые руки, вгрызалась в скудную жизнь на рудниках, будто злобная куница в хилое куриное горло. Склавины победили в войну, но война победила Жихаря. Огняну она победить не должна. Никогда не должна!

– Спят, – прошептал Жихарь полчаса спустя, когда дыхание каждого каторжанина в лачуге стало ровным и глубоким.

Решетовская, не поднимаясь на ноги, выкатилась в прохладную осеннюю ночь.

Молнии прожигали беззвучную темень, и обойти сонных вартовых сегодня ей было проще, нежели когда-либо. Огняна куницей шмыгнула мимо дозора и беззвучно упала под стену кладовой, пережидая новую молнию. Отодвинула тяжелый камень, протиснулась в щель. Убрала с дороги корзину с одуряюще пахнущим хлебом и ободрала в кровь пальцы, приваливая камень обратно.

Воровать из кладовых следовало осторожно, и потому в корзину с хлебом она даже не заглянула. Когда бы обнаружили пропажу, которую невозможно списать на крыс и мышей, стали бы искать виноватых. А что её искать, наглую душегубку? Голодную тощую каторжанку, мелкую настолько, что без особого труда протискивалась в узкую щель? Третья лачуга от ручья, солома у северной стены, между насильником и той повитухой, что втыкала иголки в роднички нежеланным чадам!

Мешки с крупами и сусеки с мукой пахли теплом. В кромешной тьме Огняна без труда нащупала пшено, наспех развязала мешок и отправила в рот целую горсть, не проронив ни зёрнышка. Из корзины репы она потянула одну небольшую, сунула под истрёпанную старую сорочку. Два крохотных кусочка вяленого мяса сунула за щёки, будто леденцы. Жадно съела горсть квашеной капусты из открытой кадушки. И в поблекшей тьме увидела невозможное – поеденный мышами кусок хлеба. Огняна немедленно упала на пол рядом с хлебом, покрошила ногтем надкусанный бок, чтобы было неотличимо от мышиной грызни, и всыпала в рот пахнущее помётом и шерстью крошки. Прожевала. Заставила себя остановиться. Тщательно отряхнулась, вернулась к лазу в стене. И только отодвинув камень, поняла – она просчиталась по времени, сильно и жестоко. Над горами занимался рассвет, а, значит, на рудниках начиналось движение – вставали надзорщики и повара.

Огняна беззвучно выругалась. Наставник Любомир Волкович заставил бы её за такой промах отжиматься две сотни раз. Ах, как это было обидно три года назад, в душегубском-то стане! В настоящей жизни последнюю дурную отметку ей поставит стрела. Или петля, что вернее.

Решетовская вернула на место репу. Не вспомнила ни одного заговора, который мог бы сейчас спасти.

– Жива, помоги, – пробормотала она и отвалила камень.

От кладовых до речки было ближе, чем до её лачуги, и решение пришло само собой. Огняна отбежала в сторону, так, чтобы казалось, будто она держит путь от лачуги, и, ни от кого не таясь, бросилась со всех ног к воде, согнувшись пополам и тяжело, надсадно кашляя.

– Эй, куда это ты до подъёма, юродивая? – крикнул вслед вартовой, но Решетовская только руку подняла – мол, да не сбегаю я, и закашлялась ещё сильнее, почти задыхаясь.

Она вбежала в холодную осеннюю воду, зачерпнула горстями прозрачные струи и вылила себе на темную макушку. Плеснула на лицо и снова тяжело закашлялась.

– Скоро, кажись, и эту зарывать придётся, – бросил вартовой подбежавшему на его крик товарищу. – Да оставь ты, куда она побежит-то такая…

Тьма серела, и молнии таяли в светлеющем небе. Труба сыграла подъем. Огняна дрожала в ледяной воде, вытирая ладонями бледное лицо с острыми размашистыми чертами. Волшба, или, как ещё говорили, утробный огонь, берёг волшебных от мелких хворей и холода, и потому каторжане умирали не часто. Но всё же доходящая девица не была здесь диковинкой, и вартовые ушли каждый в свою сторону, оставив Решетовскую без присмотра.