Побег

Прощались в шлюзовой камере, прощались холодно и отстранённо, как будто каждый уже витал в собственных мыслях и строил собственные планы. И лишь только когда закованная в серебристый экзосьют чужинка собиралась уже сделать первый шаг наружу, эффектор всё-таки подала голос, на короткое мгновение задержать того, с кем провела вместе больше тысячелетий, чем со всем человечеством вместе взятым:

– Ты так и не открыла мне своё имя.

Ирн в ответ лишь весело рассмеялась.

– Однажды ты сама дашь мне имя. Когда-нибудь это время настанет.

И тут же скрылась за упругой мембраной тамбур-лифта.

– Иногда я вас совсем не понимаю.

Любопытно, кого эффектор при этом имела в виду?

– Превиос, простите, что беспокою. Но всё-таки, куда мы дальше направляемся. То есть, я догадываюсь, у вас много дел на «Тсурифе»…

– К чертям космачьим трёпаную станцию.

Троица дайверов не понимающе оглянулась. Флотская лексика эффектору была совсем не свойственна. Как и в целом подобная лаконичность формулировок.

– Доставьте меня на Квантум, капитан Дайс. У меня для них есть важные новости.

Странно было порой наблюдать за Цукатом, странно и смешно. Вроде бы обычный человек, пьёт, ест, дышит воздухом, встаёт-садится, ходит, разговаривает. В быту Воин ничуть не выглядел даже на самый пристальный взгляд неким отдельным подвидом человеческих существ, мета-гуманоидом, избранным, носителем искры, лидером человечества. Более того, он производил в своей бытовой модальности донельзя банальное впечатление, как будто не было у него по жизни ни особых устремлений, ни тривиальных привычек, ни даже попросту обыкновенных недостатков, которые есть у всякого из нас – кто-то ковыряется в носу, кому-нибудь лучше вообще не приближаться к сладкому, а иные не созданы для умственного труда или же напротив, работы руками. Индивидуальность хомосапиенса как правило состоит не в его фенотипе, анатомическом или расширенном, она воспринимается нами именно в мелочах, в крошечных чужих неловкостях, нелепостях, тиках, и бытовых закидонах. Именно так в основном мы и различаем друг друга.

Цукат в этом плане смотрелся натурально фарфоровой куклой, слишком стерильный, слишком гладкий, слишком идеальный, слишком искусственный в самом широко понимаемом смысле этого затёртого прилагательного. Он не тряс головой, не оттопыривал во время еды мизинчик, не морщил в задумчивости лоб и потому выглядел действующим чисто механически, скорее пустая оболочка от человека, а не собственно человек.

И уж точно он не производил на Рейеса ни малейшего впечатления в смысле собственных сверх-мета-экстра-способностей. Обыкновенный болван, брошенный в чистом поле без целей и средств в одной лишь надежде, что его искра вытащит, выведет, вынесет как-нибудь. Не вынесла.

Когда Цукат в очередной раз надолго замирал у панорамной гемисферы с отрешённым выражением лица, Рейесу его порой даже становилось жаль, ведь в этом провале была и его вина, пускай ни черта космачьего он и не помнил ни тех обстоятельств, при которых Конклав был сформирован, ни тех инструкций, что оставляли Воинам покидающие их Соратники.

Но вот чего Рейес никак не мог выбросить из головы, так это фантастического сходства, что сразу бросалось ему в глаза при виде Цуката в тот и исключительно тот момент, когда Воин вдруг вспоминал, что теперь он отнюдь не один, и тут же всем корпусом, одним решительным движением, оборачивался к нему, Рейесу.

Точно так же поступал о тот, настоящий, оригинальный Цукат, лохматый пёсель породы шарпланинец, он же илирийский овчар, с которым Рейес бок о бок прошёл пожалуй что целую сотню километров ледопадов, там же собакену и суждено было в итоге пропасть.

Но пока они ещё оставались друг у друга, одни на тысячекилометровый простор североевропейского ледяного щита, в просторечии именуемого запросто Ледником, та лохматая морда точно так же по утрам протискивалась к нему в палатку и делала бровки домиком в ожидании приказа. Хозяин, пора вставать, надо двигаться, делу время, потехе час, только скажи, только скомандуй, уж я им всем покажу!

Кому это «им» – было не особо важно, Цукат был готов направляться куда угодно, чтобы там в бараний рог согнуть, кого прикажут.

Оба Цуката, тот и этот, в этом плане были одинаковы. Самоотверженный клубок целеустремлённости, вот во что превращались они, стоило Рейесу только двинуть бровью.

И нужно было видеть всю глубину собачьей обиды, если приказа так и не поступало.

Побитым щенком Цукат отправлялся к себе, зализывать душевные раны.

На Рейеса при этом оба никогда не обижались, слишком ценя случайную дружбу с посторонним по сути человеком. Потому как тот дарил им то единственное, что они, такие самодостаточные, такие могучие, такие стремительные, такие заточенные на выживание в любых внешних условиях – просто клубок мышц в кулаке железной воли – никак не могли, просто не были способны сами себе измыслить.

Той самой цели.

Этот, двуногий Цукат ровно потому и получил эту смешную кличку, о которой Рейес не проговорился бы никому в обеих галактиках, что с самого начала этого безумного вояжа занял в их паре место «волшебного помощника», говорящей зверушки из земных сказок, которая в ответ на правильные действия главного героя вознаграждает его, но зато в обратном случае может и походя проклясть.

В этом и была между ними важная разница. Тот, прежний, четвероногий Цукат любил Рейеса беззаветно, этот же помимо нечеловеческой заключённой в нём мощи пугал собственным видимым бездушием именно что производя впечатление не столько орудия судьбы в руках Рейеса, сколько всем своим видом обещал – однажды ты ошибёшься, и уж тогда постигнет тебя кара от длани моей.

Отсутствие у попутчика видимой эмпатии и вообще человечности предоставляло Рейесу несомненное право предполагать и такой печальный исход. Но, по здравому размышлению, не брать Цуката с собой тоже было нельзя. Для начала, Рейес даже при всех возможностях «Лебедя» не сумел бы в одиночку попасть в Большое Гнездо, полсотни килопарсек межгалактической пустоты свернули бы башку любому, кто не смог бы в этом путешествии положиться на бездушную математику собственной искры. Уже это делало Воина незаменимым. Но в глубине души у Рейеса оставался и куда более важный резон. Ему и правда оставалось только гадать, как его встретят летящие.

Большое Магелланово Облако не просто маячило далёким звёздным островом в горячей пустоте на самом краю Войда, оно было домом для древней и могучей расы, которая уже столько раз всем своим видом давала понять, что вовсе не жаждет видеть у себя пришлых гостей. Тсауни ни разу не приглашали ни ирнов, ни тем более людей посетить собственные миры. Ни разу они, впрочем, явно в этом и не отказывали, попросту оставляя этот вопрос за скобками, поскольку ни один террианский крафт, как и космический флот ирнов, был попросту не способен преодолеть огромное расстояние между галактиками. Другое дело – их дарёные «Лебеди».

Сколько Рейес ни копался в доступных ему архивах, он так и не сумел найти явного запрета, но всё равно до самом конца опасался взаимонепонимания вплоть до прямой конфронтации. И вот тут ему донельзя пригодилась бы помощь Воина.

Цукат снова, как там, на Старой Терре, стал щитом и мечом в руках Рейеса.

Теперь молитесь, чтобы ни то, ни другое на деле не понадобилось.

Впрочем, глядя на пасторальную бело-голубую сферу чужого мира, невозможно было и помыслить о том, что на них уже нацелилась вся наличная орбитальная группировка Сиерика, родного мира Симаха Нуари.

По гемисфере как ни в чём не бывало скользили транспаранты пассажирских кораблей и орбитальных грузовиков, несколько достаточно скромных для столь населённой суперземли транзитных платформ не проявляли ни малейшего интереса к их здесь внезапному появлению, и даже местные навигаторы обменивались с их «Лебедем» лишь дежурными фразами, вежливо предлагая оставаться на высокой орбите до уточнения деталей маршрута.

Рейесу со временем весь этот расслабленный щебет, царящий в навигационных каналах и механически переводимый на галакс силами бортового квола, поневоле начинал казаться затишьем перед бурей. Слишком много вопросов накопилось между артманами и летящим светом, слишком мало прямого общения происходило между двумя расами за более чем пятьсот стандартолет (или, в местных единицах, почти тысячу сезонов) с момента их первого контакта.

Или это им лишь так казалось? Быть может, все эти местечковые бодания с чужими цивилизациями – не более чем плод больного воображения, мания величия юной расы, решившей с чего-то однажды, что вокруг её злосчастных страданий вертится вся окружающая вселенная. Кто вообще сказал, что они все хоть сколько-нибудь важны для гордых Тсауни? Помешанный на артманах соорн-инфарх? Несчастный служенаблюдатель Илиа Фейи? Оба несомненно были слишком увлечены делами чужой галактики. Но кто сказал, что в Большом Гнезде про них вообще хоть у кого-то болит пернатая башка?

Рейес вспомнил внезапно, как нуль-капитул-тетрарх Оммы в частном разговоре однажды жаловался ему, как его многочисленные депеши, непрерывно посылаемые на родину, упорно оставались без ответа. Потому что дома не хотели мешать объективным наблюдениям своей далёкой, предвзятой и расфокусированной точкой зрения? Или же несчастную птицу просто забыли, махнув на неё крылом. В конце концов, там рядом с ним где-то по-прежнему мается Симах Нуари, пусть он его и утешает.

С другой стороны, а какое Рейесу дело до чужой забывчивости или даже преступной недальновидности? Он сюда рвался через горнило Войда не ради исправления чех-то ошибок и уж точно не ради привлечения чужинского внимания к своей расе или даже к собственной персоне.

Он прибыл сюда с предупреждением куда более грозным, чем то Предупреждение, что когда-то ему пришлось доставить на Старую Терру, именуемую в ту давнюю пору ещё попросту Землей. Послание то ему доставил вовсе не пропустивший назначенное рандеву Симах Нуари, а вполне террианские Хранители, чего Рейес в своей текущей инкарнации вовсе не помнил, не положено, но вот текст Предупреждения на Старой Терре до сих пор помнили наизусть все оставшиеся там панбиологи.

Оно было о том, что Земля обречена, и что погибель её уже нацелилась на свою жертву, и что Железная Армада будет повержена лишь при помощи союзника извне.

Какая чушь. Большой Цикл оказался фикцией, глупой шуткой спятивших носителей искры из далёкого будущего.

Сегодня Рейес стоял на пороге одного из центральных миров Тсауни с посланием не из будущего, но из прошлого.

Он пришёл рассказать, что на самом деле натворил Симах Нуари.

Он пришёл объяснить, к чему это неизбежно приведёт.

И он впервые в человеческой истории пришёл не просить помощи, но предложить её.

И ему было плевать, собирается ли его тут хоть кто-нибудь слушать.

Он заставит себя услышать любой ценой.

Именно затем ему здесь понадобилась дубина войны по кличке Цукат.

Иногда звёзды на чёрных небесах живых миров складываются так, что тебе становится куда важнее попросту быть услышанным, нежели быть до конца понятым.

О, тогда, почти восемьсот террианских лет назад, он не был услышан. Как не был и понят. Лишь кромешный ад Бомбардировки после разрушения Цереры заставил людей к нему прислушаться. Но было уже поздно.

Сегодня он не допустит подобной ошибки.

Ну же, Цукат, действуй!

Но случилось иное. Не принялись мигать на гемисфере тревожные транспаранты, не взревели маршевые генераторы «Лебедя», не потянулись к непрошенному гостю релятивистские стрэнглеты и пучки кварк-глюонной плазмы.

В тишине рубки раздался мелодичный голос, столь разительно отличающийся и от птичьего чириканья в навигационных каналах за бортом, и от топорного их перевода бортовым кволом.

Голос этот будто проистекал отовсюду вокруг и одновременно ниоткуда, возникая даже не непосредственно в чумной голове Рейеса, а как будто проистекая из его забытых воспоминаний, знакомый и чуждый, пугающий и прекрасный одновременно.

И говорил он ни на одном из известных Рейесу языков, полузабытых земных или новых галактических, а словно бы впитывал их все, играя на тонких семантических гранях одного и того же слова или понятия на всём множестве языков и наречий, существовавших ранее или которые ещё только могут быть придуманы впредь.

Голос этот говорил непосредственно со всем языковым и символьным комплексом человеческого мозга – угловой извилиной, затылочной и височной долей, слуховой и префронтальной корой, зонами Брока и Вернике – буквально каждым нейроном, начиная с моторных функций артикуляции по нейронные сети, отвечающие за манипулирование математическими абстракциями.

Так, должно быть, рядовой житель Земли воспринимал ту первую Песню Глубин, что Ромул некогда спел на могиле Матери, едва вернувшись с несостоявшегося космического рандеву с летящими.

Рейес кивнул себе, машинально группируясь словно в ожидании страшного удара.

Ему, избранному Земли, были не страшны чужие Песни. Но теперь стало понятно, что летящие восприняли его всерьёз. И первыми решились начать диалог.

То, что неведомый собеседник предполагал именно полноценный диалог, а не испытывал терпение Рейеса подспудной манипуляцией «мясным», а потому заведомо увечным и слабым интеллектом артмана, можно было легко догадаться уже по первым нотам раздававшегося вокруг мелодичного перелива обертонов и смысловых оттенков. Рейес помнил, как на самом деле звучит истинна Песня Глубин, чтобы ни с чем её уже не спутать.

Не тот грубый костыль, что вбивали в голову собственной паствы Цукат и его товарищи по Конклаву Воинов, не манипулятивное использование тоски по утерянному дому, не топорную политинформацию, склёпывающую воедино разбросанное среди звёзд человечество, синхронизируя тем самым миллиарды единичных сознаний и воль в монолитный кулак, который был способен сражаться в Бойне Тысячелетия или возводить с нуля Семь Миров.

Та истинная Песня Глубин, что звучала когда-то на Земле голосами Ромула и его Соратников, была не такой. Она была горьким плачем о потерянном рае, о безвременной погибели Матери, заранее горюя не только о прошлых, но и будущих потерях на долгом и трудном пути в Вечность.

И тот голос, что чудился теперь Рейесу, голос призрачный и явный, он не звучал молотком, вбивающим гвозди в чужую тупую башку, он был нежным, осторожным.

А ещё он был задорным.

Не таким в смутных ожиданиях Рейеса должен был звучать голос родного мира всесильного спасителя, надменного соорн-инфарха. Не так звучал бы, по здравом размышлении, и призыв самой ненавидимой из дружественных человечеству рас, расы гордецов и строптивцев, воинственных птах летящего света Тсауни.

Но если подумать как следует, артманы и сами были не подарок, сами те ещё гордецы и строптивцы, как знать, не приписывали ли они сами всю дорогу чужим существам собственных целей и устремлений, собственных слабостей и недостатков?

Рейес слушал перезвон чужой Песни и никак не мог поверить услышанному.

Обернувшись на Цуката с немым вопросом, он был ещё больше ошеломлён увиденным.

Могутный Воин, который, кажется, вовсе не был способен на простые человеческие эмоции, стоял теперь столбом посреди рубки «Лебедя», стоял и плакал. Крупные детские слёзы текли по его твердокаменным скулам ручьями, тотчас исчезая за вырезом белоснежного кабинсьюта. Цукат, малыш, что с тобой? Ужели ты вспомнил внезапно, с чего мы начинали, какие планы строили, с каким оптимизмом глядели вдаль? Рано ты расчувствовался, старик, это ещё только увертюра к сегодняшней пьесе, уж ты можешь мне поверить.

Рейес, кажется, начал понемногу догадываться о том, почему летящие начали с подобного светлого, оптимистичного пассажа. Прекрасное далёко, не будь ко мне жестоко.

Тем самым они напоминали Рейесу о том, что невозможно забыть, о высоких идеалах сенситивизма, которые для любой расы во все времена гласили, что разум изначально рождён идти против могучей, всеразрушающей силы вселенской энтропии, против предопределённости стрелы времени, против непоколебимых законов возрастания первозданного хаоса.

Мы, разумные существа, обречены быть оптимистами. Мы и есть – воплощённый оптимизм, само наше существование является веским аргументом, если не прямым доказательством того, что вселенная вовсе не обречена на полный распад до состояния однородной квантовой пены и всеобщую квантовую запутанность горизонта событий.

Разум способен сам себя достать за волосы с самого дна самого что ни на есть глубокого колодца небытия. Достать, чтобы в итоге возродиться на новом плане реальности, пусть это будут лишь когерентные флуктуации очередного инфлатона, распадающегося пузырями новых вселенных.

Что такое обетованная им всем Вечность, если не такая вновь рождённая реальность, продукт жизнедеятельности каждого разумного существа и, одновременно, далёкое эхо погибшей, нет, убитой ими Матери. Подумав так, Рейес тотчас нахмурился. Нет, так не пойдёт. Он не позволить запутать себя далёкими абстракциями, он пришёл говорить с летящими о куда более близких и потому заведомо более зловещих перспективах. О том, что случится не в отдалённом будущем, но совсем скоро, о той беде, что буквально стучится в эти дни в ходящую ходуном стену Барьера, стену, которую летящие почитали до сих пор за нечто незыблемое.

И потому Рейес взял слово таким образом, чтобы незримый собеседник там, внизу, сразу понял всю серьёзность предстоящего разговора.

Вцепившись в железный локоть Цуката, Рейес с такой яростью, коротким злым крюком саданул того под дых, что разом отбил у Воина всякую сентиментальность.

На собственную Песню Глубин Рейес пока ещё не был способен. Но Цукат ему поможет. Смотри мне в глаза, пёс, смотри и повторяй за мной.

Рейес не расстилал вокруг себя просторы возделанных полей и не живописал кристально-чистые голубые небеса напоённых жизнью далёких миров. Он сюда пришёл не спорить об оттенках вечерних гроз и летящих по воле ветра лепестков весеннего цвета. Райские кущи для всякого кислородно-водяного разумного существа выглядят примерно одинаково. Это банально. Это не интересно. Куда важнее тут не общие места и даже не оттенки различий, а тот скорбный путь, что приведёт к этим кущам.

Об этом и поговорим.

Рейес был лаконичен в своей образной палитре.

В его вселенной не светили солнца, не лилась вода, не пели прекрасные голоса, порождаемый им нарратив был соткан из черноты ночи, ледяного света далёких квазаров, гладких колебаний вселенских магнитных линий и едва заметного шёпота главных мод реликтового излучения – древнего эха изначальных акустических осцилляций эпохи великой рекомбинации, когда свет был отделён от барионной материи, а наблюдаемая Вселенная сделалась прозрачной, как слеза.

Грандиозная пустота Войда была населена с тех пор лишь мечущимися в горячечном бреду течениями миллионноградусной первичной плазмы, порождениями ранних эпох этой Вселенной. Плазмоиды были базово неустойчивы, постоянно рождаясь и тут же исчезая во мраке вечной ночи. Их время жизни составляло порой лишь десятки микросекунд, но, великие числом, они могли себе позволить столь высокую сменяемость поколений во имя достижения главной цели – кубические гигапарсеки пространства работали титаническим абаком, механически перебирающим все возможные комбинации полевых структур на протяжение десятка миллиардов террианских стандартолет к ряду. Однажды была найдена полевая свёртка, которая была достаточно стабильной, чтобы суметь накопить достаточно энергии для собственной репликации. Затем структура плазмоидов начала усложняться, расти, стабилизироваться во времени и пространстве, образовывать всё новые вторичные и третичные полевые структуры, повышать вариативность свёрток, эффективность фильтрации и накопления энергии. Спустя миллиарды лет некоторые из плазмоидов обрели нечто вроде квазисознания, начав изучать окружающую вселенную в поисках новых источников информации и энергии.

Для этого у них была масса времени, поскольку самые продвинутые из плазмоидов уже не нуждались в постоянном митозе, они и без того были достаточно стабильны, чтобы существовать в пустоте Войда как единое целое миллионы лет. Однажды внимание некоторых из них, решившихся на подобное путешествие, привлекли далёкие звёздные острова, свивавшиеся в грандиозные спирали по краям Войда. Там привычным к пустоте и стабильности плазмоидам поначалу приходилось несладко – слишком холодно, слишком плотно, слишком непривычные источники энергии, слишком сложная физика. И самое главное – там всё текло слишком быстротечным образом, только присмотришься к какой-нибудь звёздочке поярче, как она уже или прогорела дотла, или унеслась в даль по воле главной местной действующей силы – топологической гравитации.

Однако именно новые условия позволили плазмоидам ускорить свой прогресс. Поколения, что раньше сменялись за миллионы лет, теперь оборачивались за сотни тысяч, плазмоиды уплотнились, измельчали, стали умнее, быстрее, привычнее к здешним энергиям и местному течению времени. А ещё они нашли для себя вожделенный предмет для изучения – сначала живых, а потом и разумных существ. Изучения, опеки или, если хотите, паразитизма.

Некоторые плазмоиды, которых к тому времени правильнее стало называть искрами, остановились на планетарных масштабах, вплетаясь в магнитные линии целых миров и звёздных систем, другие же, напротив, поселялись на время в телах отдельных разумных особей, обретая таким образом способность видеть ранее им не зримое, ощущать неощутимое и понимать непонятное.

Так поблизости от локальных войдов разумные расы обрели своих избранных. Людей, ставших носителем дара и проклятия стоять между миром живого и квазиживого, между колебаниями полей и солнечного ветра и житейскими проблемами полудиких охотников и собирателей, понятия не имеющих, отчего в небе горят далёкие звёзды.

Так начался проект великого объединения – порождений древних полевых структур из бездны Войда и потомков миллиардолетней химической эволюции порождений трёх поколений сверхновых, обогативших звёздные острова галактик химическими элементами тяжелее гелия и позволивших начаться новому процессу эволюционного отбора, на этот раз не полевого, а биологического, результаты которого однажды должны были вновь осознать себя, вновь обрести способность накапливать энергию космических течений и вновь начать осваивать некогда покинутый ими космос.

Собеседник скучающе кивал. Да, мы рады, что вы тоже, наши далёкие братья, достигли той степени развития, при котором носители искры могут вспомнить о том, для каких свершений они были рождены пред светом далёких звёзд.

Вы забыли собственную историю, тут же нанёс свой новый хладнокровный удар Рейес.

Отставив прочь знакомые по чужой Песне пасторальные миры, он начал крупными мазками живописать образные иллюстрации того, что мог навскидку вспомнить.

Жизнь – куда разнообразнее любых пустотных полевых всплесков, даже самые сложные плазмоидные свёртки не могут даже и близко подойти к той невероятной вариативности, на которую способна химическая жизнь во всех её возможных проявлениях.

Азотные метакристаллы ядер холодных юпитеров, богатейшие обменные процессы атмосфер блуждающих бурых карликов, криогенные углеводородные моря метановых суперземель, первичный биогенез комет и астероидов, все эти живые миры так или иначе посещались искрами, и по мере появления всё более экзотических проявлений жизни на просторах Ланиакеи наши с вами искры будут сталкиваться со всё более и более далёкими собратьями, и контакт их между собой, и так непростой, со временем неминуемо станет куда более полон противоречиями и конфликтами, чем мы наблюдаем теперь.

Ничего, убаюкивал голос, мы справимся, разум универсален в своём стремлении к упорядочиванию, эта общность всевечна и неизбежна.

А вот и нет.

Рейес снова завернулся в саван вечной ночи, которую ультрарелятивистская частица, выпущенная на волю джетом далёкого квазара, могла без единого обмена квантами пересечь по диагонали, едва отклоняемая от курса колебаниями топологии Войда. Там как будто больше никого не было. Разбежались потомки первичных плазмоидов, растеклись ближе к сгусткам галактических стен облака ионизированного водорода, даже вездесущие силовые линии магнитных полей постепенно затихли, статичные и замкнутые сами на себя. Казалось, по мере того, как барионная материя усложнялась и взрослела, пустота Войда окончательно растекалась по сторонам, безжизненная и голодная.

Вы забыли собственную историю, пока те из вас, что прибились к далёким звёздным островам, обрели новую жизнь в плотных атмосферах звёзд и планет, оставшаяся в недрах Войда плазмоидная популяция в поисках спасения от неминуемого Великого Разрыва растаскиваемой космологической инфляцией пустоты нашла выход в обратном отборе – с каждым новым миллионом лет вдали от новых источников энергии они росли, сливаясь воедино, упрощаясь, понемногу застывая и научаясь отбирать у этой жадной Вселенной каждую частицу, каждый квант, каждый бит.