Сугробы

Высунувшись из ворот на улицу, я еще посмотрела ей вслед, на ее шаткую, неуверенную в ходьбе фигурку с несоразмерно-тыквенной головой. Едва помаячив в сугробах, исчезла – точно ее поглотила бездонная, аспидно-черная ночь…

5

Я уснула почти мгновенно, едва лишь вытянулась на узкой жесткой койке, но всю ночь мне мучительно снились дрова. Я укладывала их в поленницу, стараясь как можно ровнее, но они всякий раз разваливались, рассыпались… Никого не было во дворе – пустынном, слишком широком, искаженном пространственно, как это бывает во сне. Однако я чувствовала, что за мной следят. Оттого-то и руки тряслись, и поленья ложились криво. Я даже попыталась подпереть их плечом, но все заново сорвалось, и дрова покатились вниз с оглушительным дробным стуком…

Открыла глаза, но стук, как ни странно, продолжился. Оторвалась от подушки, прислушалась – стучали где-то далеко, за воротами… А ведь было еще темно.

– Щас… кого черти несут! – завозилась на своей кровати и Прасковья.

Слышно было, как она встала и шаркая пошла открывать, куда-то на холод…

Отгороженная шторкой, укутанная одеялом и все еще сонная, я почувствовала себя в этот момент необычайно уютно. Но уже через пару минут в сенях раздались голоса и топот валенок. По знакомой хрипотце я сразу узнала Хлебовоза.

– Неладно с ей чего-то! Хоть толком и не разобрал, однако похоже, что померла.

– Да как же?! – воскликнула Прасковья. – Ведь вчера заходила ко мне, тут вот, на сундуке, сидела…

– Вчерась на сундуке, а нынче – померла. Всяко бывает, – проговорил тот, так и застряв у порога – возле самой моей кровати, которая, вследствие тесноты избы, располагалась впритык к входной двери. Нанесло табачищем и лошадью.

– Я к ей зашел только ножик отдать. Она мне ножик давала, наточил чтоб… Давно просила, недели две как… Ну, а мне, известно, все недосуг, пока за хлебом туда-сюда… Занят, короче. А сегодня, как встал, первым делом решил – наточу-ка я Оле ножик да сразу и отнесу, чтоб не забыть. У ей, поди, и ножик-то всего один. Наточил, в газетку завернул, понес… А за ночь снегу-то намело – страсть! Ноги вязнут чуть не по самый пупок, насилу до вашего конца добрался.

Он замолчал, зашуршал чем-то (папиросной, вроде, коробкой), и Прасковья переждала эту паузу терпеливо, не вмешиваясь с вопросами.

– На крылец-то поднялся, – продолжил после затяжки, – постучал – не отпирает. Тогда дверь-то эдак толкнул маленько, глядь, а у ей и вовсе не заперто! Вошел тогда…

– Ну?! – не утерпела все же Прасковья.

– Она там на койке лежит… Оля, говорю, вот я тебе ножик принес. Молчит… Я в другой раз погромче гаркнул, знаю, что глухая. Все одно молчит! Ближе-то подобрался, а у ей глаза под платком виднеются и открыты. На меня, однако ж, не глядят, а ровно как закатились… Руку хотел пощупать, да под одеяло сунуться не посмел, подумал – уж не паралыч ли с ей случился, как с Нюрой Осиповой? Чего ж я тогда под одеяло-то полезу? Вот и решил тебя позвать, ты ведь и баба, и соседка ей – тебе такое дело сподручнее…

– Вот те раз, – растерянно выдавила Прасковья. – Сидела вот тут, допоздна сидела…

– Ну, я пойду покуда, другим ить тоже сообчить надо! – он открыл уже было дверь, мигом напустив из сеней морозу, а я-то, повторю, лежала у самого почти порога, но тут Прасковья остановила его.

– Постой-ка, Натолий! Забываю все – ты и мне ножик-то наточи! Затупился вовсе, не режет ничего, – и забряцала в чулане, в ящике стола, своей утварью.

А шторка моя вдруг оттопырилась, и из-за спинки кровати всунулся ко мне – кто? Хлебовоз, конечно.

– Лежишь? – спросил, когда я, не успев притвориться спящей, встретилась с ним взглядом. – Ну, лежи, лежи, а вот соседка-то ваша померла…

Показалось, что усмехнулся, во всяком случае что-то блеснуло в полумраке, а ведь зубы у него, помнится, были металлическими. Да и все это в целом опять показалось сном – будто навис надо мной мутный небритый мужик, пялится, скалится и, того гляди, потянет за одеяло… Да ведь с него, пожалуй, и станется! Я зажмурилась, но тут подоспела Прасковья со своим ножом.

– Вставай! – коротко приказала она, как только Хлебовоз вышел. – Оля-то, вроде как померла, пойдем проверим.

Я поднялась, куда деваться? В избе за ночь выстыло и, к тому же, ныли руки после вчерашних дров. Однако все это были пустяки по сравнению с замаячившей вдруг перспективой обмывать покойницу (а для чего же Прасковья поставила на печку чугуны с водой?).

Было по-ночному темно, когда мы вышли. Ни единого огонька во всей округе. Я не поглядела перед выходом на часы, а у Прасковьи спрашивать не хотелось. Снегу, и в самом деле, навалило порядком, нам приходилось пробираться по глубоким, точно ямы, Хлебовозовым следам. Прасковья, всякий раз чертыхалась, проваливаясь.

– Эк его леший потащил об эту пору! Выдумал ножики спозаранку точить! Не иначе, опохмелиться хотел, вот и припер – браги у старухи выклянчить…

Низкая калитка у соседнего дома была напрочь засажена снегом. Проще было перелезть через нее, нежели пытаться открыть, мы и перелезли.

– Хоть бы свет включенным оставил, дурья башка! – опять заругалась Прасковья, когда запнулась обо что-то уже в сенях. И я согласилась с ней мысленно, ведь заходить впотьмах в чужой дом и вообще-то не очень приятно, а уж если там покойник…

Удивительно, но я как-то сразу почуяла это – еще до того, как Прасковья нашарила выключатель, до того, как вспыхнула слабая, не больше сороковушки, лампочка… То ли по запаху неясному, то ли по особой тишине, а может, просто необъяснимым первобытным инстинктом уловила. Ведь от порога я и разглядеть-то ничего не могла, только белое пятно на подушке… однако сразу, безо всяких сомнений, поняла, что проверять нам тут нечего.

Прасковья тоже, ничуть не замешкавшись, подошла к койке и открыла одеяло. Не окликнув, не потормошив. Видно, и ей все сразу стало ясно.

Вчерашняя наша гостья хоть и лежала, вытянувшись, но показалась мне опять невероятно маленькой. Если глядеть от порога, будто девочка лет восьми, не восьмидесяти… ведь, вдобавок, и имя-то у нее детское – Оля. Короткая ночнушка не доставала до желтых костяных коленок. Поверх была надета вязаная и тоже короткая кофточка, да голова повязана натуго, точно забинтована, белым платком…

Цветастое одеяло сползло на пол с оглушительным, как мне почудилось, шорохом и валялось теперь на полу неуместно пестрой кучей. Надо было все же угостить ее вчера конфетой, – вдруг подумалось мне.

– Остыла… – проговорила Прасковья, едва тронув ее запястье (таким же тоном она сказала бы и про чай), и распорядилась:

– Ты тут останься, а я покуда за Тоськой сбегаю да воды принесу.

– Я с вами! – кинулась я за ней.

– Сказано, останься! – повторила она и вышла.

После ее ухода я какое-то время постояла в оцепенении возле кровати – так же почти неподвижно, как и лежащая на ней старуха. Никогда не доводилось мне оставаться наедине с покойником, и потому, может, сразу стали казаться всякие нелепости – что вот она шевельнется или взглянет на меня, ведь глаза-то ей не закрыли… Лишь немного спустя, чуть привыкнув, я осмотрелась по сторонам – избенка, под стать хозяйке, была небольшой, даже меньше Прасковьиной, но зато опрятной. На низком сундучке поблескивало спицами вязание, тут же ровной стопкой сложены были платки… И повсюду шторки – всяких размеров и расцветок, даже счетчик прикрывала маленькая, с носовой платок, занавесочка.

Я осмелилась подойти к божнице, тоже завешенной насборенным кружевом. Оттуда, как из окошка, глянул на меня румяный кудрявый моложавый святой, четко выписанный и ничуть не потемневший. В одной руке он держал открытый ларчик с мелкими отделеньицами, а в другой ложку с непомерно длинной ручкой.

– Целитель Пантелеймон. Святой великомученик… – прочла.

Вот уж не походил он на мученика, и мысленно я даже укорила его: "Старушка-то тебе молилась да умерла, в ведь ты – целитель!"

Прасковья все не возвращалась… В незакрытые верхние части окон заглядывала в избу ночь – еще, казалось, более черная от контраста с белизною занавесок. Нехорошо она как-то лежит, – подумала я, снова подойдя к койке. Будто мерзнет… ведь трупы, вроде, наоборот, прикрывают, а эта варварша взяла да сдернула одеяло. Подняла с пола поясок от какого-то халата и аккуратно, как, наверное, сделала бы это сама хозяйка, повесила его на спинку кровати. И снова замерла в ногах усопшей, точно в почетном карауле…

Спустя вечность, Прасковья все же объявилась да не одна, а с сухопарой шустрой женщиной – Тосей. Мигом подойдя к покойнице, та быстро и неодобрительно закачала головой, словно той пеняя. Лицо ее было по-азиатски смуглым и острым.

– Вот не зря мне, значит, в прошлую среду снилось, что я коз с огорода гоняю, – она поглядела на меня со значением. – Уж это завсегда к горести и слезам!

– Давайте-ка стол выдвигать, – скомандовала Прасковья, занося в избу дымящееся ведро. – Разденем скорей, пока вовсе не закоченела, не то намаемся…

Вытащили стол на середину, чистая клеенка на нем будто самой хозяйкой была приготовлена для такого вот случая. И когда обе они, Прасковья и Тося, точно соперничая друг с дружкой в расторопности, стали стаскивать с нее рубашку и кофточку, сами-то одетые тепло (даже фуфаек не скинули), я, не в силах смотреть на это, отвернулась. И с готовностью выскочила в сени за тазом, который велели принести, и копалась там подольше, хотя таз висел на виду.

Когда вернулась, то Оля уже раздетая, с одним только нательным крестиком, лежала на столе – они перетащили ее с койки и без моей помощи. Прасковья водила по телу тряпкой, а Тося, стоя перед сундуком на четвереньках, пыталась открыть маленький навесной замок – ковыряла в нем спицей.

– Только за смертью тебя и посылать, – заметила мне Прасковья и слова ее при данных обстоятельствах прозвучали зловеще. – Да ты топором по нему, – подсказала она Тосе. – Чего уж теперь сундука-то жалеть!

Замочек, и правда, пришлось сломать, чтобы достать оттуда ситцевое платье в скромную крапинку и новые, с этикеткой еще, бумажные чулки. Все это, видать, каждая старушка припасает себе загодя. Я тоже, вместе с Тосей, усердно копалась в сундуке, извлекая оттуда еще какие-то полотенца и несметное количество платков. Чтобы только подальше держаться от стола, а главным образом, от Прасковьи, от которой сейчас можно было ожидать каких угодно поручений. И точно, она подозвала меня:

– Поди-ка сюда… подотри-ка воду, вишь натекло.

Я подчинилась, принялась вытирать лужу на полу, натекшую с трупа. Ведь Прасковья даже и не трудилась покрепче отжимать тряпку.

– Готово! – сказала она наконец, тем самым приглашая нас обеих оценить ее работу.

Мы встали у стола. Тося достала из кармана очки с толстыми стеклами и на широкой резинке вместо дужек. Натянула их поверх платка, отчего сразу стала похожа на пловчиху в бассейне. Я всячески пыталась отвлечься – вот на те же очки – чтобы только поменьше смотреть на тело… Но покойники, как бы их не чурались, притягивают к себе взгляд с магнетической почти силой – не от того ли, что в такие моменты каждый будто заглядывает в свое собственное несомненное будущее?

Бледная кожа с темными ветвями вен чуть поблескивала – еще влажная от обмывания, простой алюминевый крестик светился тускло… Нитяной шнурок от него, со множеством узелков, обвивал шею, и еще какая-то полоска виднелась, лиловая… Если бы не тень от подбородка, она была бы заметней.

– А от чего она умерла? – спросила я, прервав это скорбное созерцание.

– Кто ж его знает, от чего помирают? – вздохнула Тося. – Ноги у нее болели, на живот жаловалась, я ей сныти давала и зверобою…

Прасковья сильным уверенным движением, по которому угадывалось, что ей не впервой заниматься такими делами, приподняла усопшую за плечи, а Тося с излишней суетливостью стала подавать ей что-то из белья.

– Отчего тогда у нее на шее полоса? – снова спросила я. – Вон, под подбородком?

– Полоса? – удивились обе, но толком и не поглядели, будто слишком увлеченны были – уже натягивали платье.

– Это от платка, – погодя сказала Прасковья. – Уж больно туго она всегда платок подвязывала да еще и спала в нем. Вот след и остался.

И вот когда, наконец, за окнами забрежжил слабый зимний рассвет, когда ведра и тазы были убраны, а покойница возлежала на столе полностью собранная, нарядная, со скрещенными на груди руками, цветом и худобой напоминающими куриные лапы, вот тогда только в избу ввалились люди. Сразу много людей.

6

Возглавлял их Хлебовоз, уже очень пьяный, едва державшийся на ногах. Кто-то быстро подставил ему табуретку. Плотная невысокая женщина в пуховой шали с порога, завыла в голос:

– Ой, лихоньки мне-и-и…

– Погодь, не хороним еще, – одернул ее кто-то сзади, и та враз замолкла – с серьезным, но туповатым выражень на лице.

Некоторое время и все-то постояли молча. Знакомыми зеленоватыми огоньками сверкнули где-то позади очки Почтальона. Наконец, худощавый мужчина в выцветшей добела телогрейке высупил вперед и, кашлянув, сказал:

– Сообщить ведь надо…

– А зеркало подставляли? – высунулся Почтальон.

– Натолий! Когда завтра за хлебом поедешь, зайди в правление, – продолжил мужчина в телогрейке, по тону и виду – главный среди них.

Но Хлебовоз, который к этому моменту совсем обмяк на табуретке – полы тулупа раскрылились и даже шапки не снял – вдруг вскинул голову и, обведя всех мутным взглядом, неожиданно твердо заявил:

– Я хлеба только что привез, еще и съесть не успели! Чего же попусту лошадь-то гонять?!

– Не попусту, а сообщишь, – спокойно возразил ему тот, в телогрейке.

– А чего са-а-абчать?! – взорвался Хлебовоз. – Что старуха померла? Эка невидаль! Износилась да померла, на то она и старуха. А вот ты – депутат, вот сам и поезжай!

– Эка! – заметно занервничал его оппонент. – Вспомнил чего! Уж и власть-то сколь раз поменялась, а ты все одно тростишь – депутат, депутат…

– Ну, да-а-а! Ведь ты у нас теперича – фе-е-ермер, вон кто! – с явной издевкой сказал Хлебовоз, да и вообще в репликах обоих чувствовалась давняя, застарелая вражда. – Тогда ты людями-то здесь и не командовай, а командовай у себя свиньями! Капиталист…

– Не проехать вить! Снегу-то сколь навалило… – жалобно протянула женщина, которая прежде принималась выть.

– Коська, ты лопату захватил? – не оборачиваясь спросил то ли депутат, то ли фермер, тем самым переменив тему и, заодно, проигнорировав насмешки Хлебовоза.

– Ага! – радостно откликнулся высокий, выше всех, небритый детина. – Сисяс мигом на кладбисе побегу!

– Только смотри, Коська, глубже копай! Не так, как в прошлый раз, – сказала еще какая-то женщина в фуфайке (да, впрочем, все они были в фуфайках).

– Ага! – закивал детина с неуместным энтузиазмом, похоже, он-то здесь и являлся тем классическим дурачком, который отыскивается в каждой деревне.

Снова все замолчали, и так и стояли, кучею, у двери. И чем дольше стояли, тем мрачнее и тягостнее становилось в избе. А, может, это снаружи наползала очередная туча. Во всяком случае, ощущение было такое, что вот-вот громыхнет где-то гром… Лица бирючевцев, а их, вообще, не так уж и много было – человек семь-восемь всего (точнее не сосчитать, потому что одни то и дело скрывались за спинами других), так вот, лица их тоже потемнели и какими-то одинаково недовольными стали. Только хозяйка – умытая, прибранная, точно свежее всех, располагалась на столе с таким отстраненным видом, что казалось, она тут и вовсе не при чем: зачем столпились здесь эти люди, зачем побросали свои дела?

А я вдруг с удивленьем обнаружила, что оказалась в ее изголовье одна, ведь даже и Тося с Прасковьей незаметно отошли к двери, слившись с толпою. В этой странно уплотнившейся тишине все смотрели теперь наменя, не на покойницу, словно ни к ней, ни к смерти ее не было у них ни только участия, но даже и любопытства – уж ее-то знали они, а вот на меня теперь уставились… От всего этого да, вдобавок, от спертого воздуха, я вдруг почувствовала такую дурноту, что хоть к столу приваливайся… Не знаю, что сделалось бы со мной, если б ненароком не выручил Хлебовоз.

– Д-добрая д-душа, н-нож-жик проси-и-ила… – пробормотал он и всхлипнул, нарушив тем самым весь этот морок.

Похороны назначили на следующий день – по причине надвигающегося циклона. Об этом со значением сообщил Почтальон, ранее услыхавший прогноз по радио. Все засуетились сразу, отвлеклись от меня, напуганные, пожалуй, больше самим этим словом "циклон", нежели предстоящим снегопадом. Посторонились, пропуская к выходу Коську, чтобы тот мог немедленно бежать рыть могилу…

– Разве не положено хоронить на третий день? – спросила я Прасковью, когда мы вернулись домой.

– Положено-то оно много чего положено… – ответила она уклончиво. – Да только буря будет, это я и без радива чую. Всю ночь ныли кости, как ни повернись. И чего ее теперь зазря-то держать? Ждать некого, потому как родни у ей нету. И книжек святых нету, чтобы почитать над ней, как оно тоже положено. Их еще когда-а-а изгрызли мыши… Вон татары мустафинские, те вовсе в тот же день хоронят. Не успеет который из них помереть, а уж раз – и закопали… и ничего.

Разъясняя все это, она вытащила откуда-то маленький транзисторный приемничек и уселась за стол слушать. Наличие радио сперва обрадовало меня, но ненадолго – разобрать по нему хоть что-то было практически невозможно. Сквозь скрежет и треск едва пробивались обрывки проворной татарской речи и, вроде, скрипичного концерта.

– Юфю киляй… – вдруг произнес диктор далеким, точно с другой планеты, голосом, а Прасковья, до отказа крутнув регулятор громкости, довольная, перевела:

– Вот… Уфа, стало быть, говорит!

Я слонялась по избе в ожидании чая – чайник на плите все никак не закипал. Заглянув от нечего делать на печь, обнаружила там спящую кошку. Подтянув ее к себе, подхватила на руки. Судя по линялой шкуре, кошка была не первой молодости, но до чего тяжеленная! С глубокого спросонья она, видать, позволила взять себя, но едва очнувшись, тотчас стала вырываться, царапаться.

– Не трожь ее! – сказала Прасковья, заметив возню. – Она блохастая и сукотая.

Кошка шлепнулась на пол и, нервно подергивая хвостом, уползла под койку.

Отряхнувшись от шерсти, я достала из чемодана журнал "Космополитен" и стала рассеянно перелистывать глянцевые страницы. Этот журнал я взяла у подруги своей, Гусевой, почитать, а вот сюда захватила без спросу. Подумав, что у подруги без того найдутся в городе развлечения, тогда как мне он пригодится не только от скуки, но и для снятия стресса, как, например, сейчас.

"В качестве аперетива подай коктейль "Кир Роял", в каждый бокал налей немного ликера "Касис" и наполни его сухим шампанским… " прочитала я и вдруг представила подругу в нашей кафешке на набережной, как она надкусывает свежайший эклер… От этого видения сразу пропала охота читать. Я прилегла на койку, прикрыла глаза…

И поначалу машинально прислушивалась к словам, долетавшим до меня из приемника, вроде, татарским, но вместе с тем, и немного понятным: "автомобильлар, фотоаппаратлар, билетлар… " похоже, скороговоркой перечислялись какие-то призы, но вдруг, ни с того, ни с чего, безо всякой связи с называемыми предметами в темноте, за закрытыми веками, точно на черном экране, взвился пестрой змейкой – поясок… Тот самый то ли ситцевый, то ли сатиновый кушачок, который валялся на полу возле кровати, а я потом перекинула его через спинку… ведь такие полосы, как у нее на шее, остаются после удушения, их еще называют странным словом… странным… стран… странгуляционная полоса! И частенько упоминают в карманных детективах… Что бы там ни говорили эти бабки, Прасковья с Тосей, но вряд ли такой след получился бы от платка, как туго его ни завязывай. По их словам, получается, что она могла чуть ли не сама себя удушить?! Но если дальше в этом направлении размышлять, тогда кто-то другой мог сделать это. Задушить ее этим поясочком…

Вздрогнув, я открыла глаза – надо мной стояла Прасковья. Как неслышно она подошла.

– Все ли ладно с тобой? – спросила, как-то особенно всматриваясь.

– Да…

– Чего же тогда разлеглась? Помои вынести надо.

Когда я вышла во двор, все небо было усыпано звездами – будто толченым стеклом. Звонко, с таким же стеклянным звуком, похрустывал и снег. Ничто не намекало на приближение какого-то там циклона. Помои, как подсказала Прасковья, я выплеснула прямо посреди улицы (а в сторону и невозможно было шагнуть, не увязнув). От черной дыры, которая образовалась в снегу, понесся к небу легкий кисловатый дымок – к самым звездам…

И вспомнилось, как вчера в такое же, примерно, время, я провожала за ворота бедную Олю. "Прощай, прощай, милая", – сказала она, и какой-то особый смысл чудился сейчас в этих словах. Хоть и ковыляла она, опираясь на палочку, но все же не создалось впечатления, что на последнем была издыхании. Отсюда, с улицы, хорошо виден был ее домишко с черными окнами. Хоть бы свечку ей оставили, жмоты! – подумала я с внезапной неприязнью сразу ко всем бирючевцам.

На ужин, долгожданный ужин, Прасковья нарезала толстыми кубиками сала, хоть и крепко просоленного, но, однако, все равно заметно прогорклого. Она и сама-то жевала его с трудом, беспрестанно отрыгивая, чем усугубляла отвратительность этой нашей трапезы. Но вдруг соскочила с места, накинула фуфайку.

– Я к Оле сбегаю, – пояснила кратко. – Проведаю, как она там!

Принюхиваясь и морщась, я все же ела сало, попутно размышляя о том, как же просто все у них получилось: утром в постели находят умершего человека, пусть даже преклонных лет, но который накануне еще ходил по гостям, и сразу спешат похоронить – не осмотрев, как следует, никуда, действительно, не сообщив, не проведя никакого мало-мальского расследования. А ведь могли остаться следы, на крыльце и на дворе могли остаться! Потом-то их, конечно, уже затоптали… чего это ей вздумалось побежать сейчас туда?

Из-под койки, привлеченная запахом сала, выползла кошка, и уставясь на меня злыми сощуренными глазами, хрипло замурлыкала. Я бросила ей кусочек, и она неожиданно ловко, как собака, подхватила его на лету.

Где-то через полчаса вернулась Прасковья – с большим полиэтиленовым пакетом под мышкой.

– А для кошки сала я не припасала! – с порога сделала замечание, еще и в рифму. – Крыс пускай ловит!

– Ваша соседка, она, что, так и будет там одна всю ночь? – спросила я, отгоняя кошку щадящим пинком. – Почему никто не остался с ней?

– Кому оставаться-то? Некому… сами-то все хворые насквозь, а тут просиди-ка ночь в нетопленной избе! Тебя разве послать, раз заботишься. Ты молодая…

– Что вы! – ужаснулась я, а она засмеялась.

– Ага, боишься упокойников-то?!

То есть, пошутила так, по-своему, по-прасковьиному, хотя с нее сталось бы и взаправду послать… Перед тем, как лечь спать, она закрыла на крючок дверь и углем нарисовала на ней небольшой крестик.

– Это чтобы Оля не вошла, – сказала запросто. – Всегда ко мне заходила, придет и сидит допоздна, полуночница… И теперь, по-привычке-то, кабы не зашла.

Выходило, что и сама боялась, раз такую нелепицу выдумала. Некоторое время мы лежали в темноте молча, хотя обе не спали. Где-то в подполе скыркала мышь, а может, и похлеще – крыса… Кошку Прасковья на ночь выгнала, прямо с печки выкинула на мороз.

– А что, – вдруг заговорила она, – вот у нас в войну вакуированные жили, и была у них Фая такая… Она почти сразу, как приехала, померла. Так вот, она с кладбища к своим детям приходила, двое остались у ей. Люди видели… – она помедлила, точно поджидая моей какой-нибудь реплики, но я не откликнулась.

– После-то и дети померли, обои враз свернулись. Ровно их она увела! А вот со мной тоже случай был. В лес я ходила за черемухой. Одна ходила, не боялась никого. Вот спилила, а у меня пилешка с собой была, большую черемошину – вся, как есть, усыпана ягодой крупнущей! Такой боле ни разу не попадалось. И только села обирать, как из кустов-то и выходит – худой, рожа серая, а рот точно синим обведен. Одежа клочьями. Глядит и не говорит ничего. Мне бы бежать да черемухи жалко. И тогда – откуда только духу набралась! – сама спросила: "Ты, мол, кто?" "Лесничий", – отвечает, а я пилешку-то ухватила крепше. "Нет, – говорю, – никакой ты не лесничий, лесничий-то у нас вот кто!" (Тарас тогда у нас был лесничим). И тут он сразу как сжался, скорчился, ровно варом его обдала, попятился назад, в заросли, и пропал… Вот кто он был?! Говорили тогда, что по лесам дезертиры бегали, да только я знаю одно – упокойник он был!

Какое подходящее выбрала время, – подумала я, – для таких вот старшилок. Глухая ночь, а в соседнем доме, рядом совсем, лежит покойница, безо всякого присмотра. Хороший сюжет для триллера… Вот она уловила давеча мой испуг, посмеялась даже надо мной, а теперь сочиняет небылицы, чтобы побольше страху нагнать.