Сугробы

Людмила Казакова

Сугробы

Месяц на небесах

будто скорчился весь от мороза —

похолодало…

Кобаяси Исса

1

Пора было выплюнуть ее, но я продолжала жевать. Уже засосало под ложечкой, как и всегда бывало у меня от жвачки, уже заныли челюсти и мятного вкуса не ощущалось, но я все жевала… Потому что казалось, если перестану, выплюну ее сейчас – что-то сразу закончится вдруг, будто точку поставлю. И тогда задремлю, свесив голову на грудь, точно так же, как они, сидящие рядом. И уж ничто больше не будет связывать меня с прежним, оставленным миром, с городом, все удаляющимся прочь, с его огнями, витринами, блестящими обертками из-под чипсов, скользящими по асфальту… На меня вдруг надвинулся знакомый киоск, не я будто шагнула к нему, а он прямо ко мне – весь зарешеченный, с маленьким темным окошком, в котором никогда не увидишь самой продавщицы, а только лишь руку ее. Но сейчас он как-то особенно выглядел, этот киоск, над козырьком мигали лампочки и полки внутри передвигались медленно, точно решетки гриля… Модернизировали, – подумала я и попросила, как обычно, финский шоколад "Хелас" с ананасовым наполнителем.

– Опустите монетку сбоку, – ответили мне из окошка. – У нас автоматический отпуск мелкой розницы.

Слегка удивившись, я стала искать отверстие, куда могла бы сунуть свою тысячу, свернутую трубочкой. Но мне попадались щели, одни только щели в фанерной обшивке, и ни в одну из них я не решалась затолкать купюру. И тогда я подпрыгнула, а где-то позади пусто и коротко звякнули бутылки… Все-таки задремала, – догадалась я, распрямляя спину.

Автобус, вообще-то, ехал мягко, нескоро, лишь изредка встряхивая своих немногочисленных пассажиров. Они дремали, прижав к животам набитые сумки, лица у всех закутаны, опущены в воротники, и я никак не могла осмелиться хоть кого-нибудь из них разбудить. Чтобы спросить, где мне выйти. В этом тесном салоне они сидели разрозненно, каждый сам по себе, и только темные головы покачивались в такт.

Так куда же я еду? – в который раз спросила я себя и снова приникла к замороженному стеклу. Пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в расцарапанную мною дырочку.

Раннее зимнее утро, оно лишь называется утром, а на самом деле это все еще длится стылая беспросветная ночь. Стрелка на моих часах еле подбиралась к восьми, даже она казалась мне застывшей. Натужно урчал мотор на каких-то не самых крутых подъемах, продавленное сиденье дрожало подо мной, и в полусонной заволоке чудилось, что это не автобус, а некое крупное незлое животное, которое тащит по принуждению в утробе своей меня и всех остальных… Погонщик-водитель скрывался за пляшущей занавеской, откуда на протяжении всего пути доносились ноющие монотонные звуки, похожие то на музыку, а то на завыванье ветра или мотора. Они ввинчивались прямо в мозг, мешая сосредоточиться.

А я должна была сосредоточиться. Ведь автобус ехал без остановок, никто не готовился к выходу, а напротив, все спали. На автостанции, когда я покупала билет, кассирша переспросила меня – "куда-куда?", а потом пролистнула какую-то тетрадку, будто отыскивая в ней название. Разве не должна она знать наизусть все окрестные населенные пункты? Глухая, может, попалась… а если напутала?! Ей ведь главное – продать билет…

Этой мысли было достаточно, чтобы с меня слетели остатки сна. Подхватив чемодан, стала пробираться вперед по узкому проходу, еще, вдобавок, заклиненному локтями сидящих.

– Простите… – обратилась я к водителю.

И осеклась, пораженная убранством его кабины. Помимо зеленой бархатной оборки с кистями, обрамляющей лобовое стекло, помимо каких-то картинок, густо расклееных повсюду, ее украшали… цветы. Ядовито-яркие даже при тусклом свете, они свисали сверху, высовывались из-за зеркальца заднего обзора и даже будто оплетали руль…

Я помотала головой – уж не снится ли это опять, как только что приснился киоск?

– Простите! – повторила я. – Не подскажете, где мне выйти?

Шофер, немолодой усатый парень, промолчал. Лишь потрескивал магнитофон, перебинтованный изолентой, – это из него вырывались те звуки, которые раздражали меня всю дорогу. Какая-то тягучая народная мелодия. Однако шофер, казалось, заслушался ею – руки его спокойно лежали на баранке, машина двигалась тихо… Покачивались цветы на пластмассовых стеблях, завораживая. Так бы и глядела на них, если б вдруг не обожгла догадка – да ведь он же спит!

– Послушайте! – я тронула его за плечо, и он вздрогнул. Неприязненно взглянул на меня узкими, вне всякого сомнения, заспанными глазами.

– Мне нужно… слышите?! Мне нужно попасть в Бирючевку! Где мне выйти? На какой остановке? – заговорила я взволнованно, потому что испугалась сразу всего: что нужное место мы уже проехали, что автобус, хоть и на малой скорости, но свалится в какой-нибудь кювет, или что водитель, не дослушав, заснет опять… Чего он молчит? И вид у него просто обморочный, и пассажиры все дрыхнут, не подозревая, что в любой момент автобус со всеми этими кистями и цветами может превратиться для них в катафалк!

– Кая? – вдруг спросил он по-своему и, щелкнув кнопкой магнитофона, добавил нечто, вроде, – шунда туктьш…

И пока я соображала, что могут означать эти слова хотя бы по интонации, автобус остановился. Распахнулась дверь, и, едва взглянув в ее черный холодный проем, я снова заподозрила неладное. Шофер, однако, быстро проговорил что-то опять по-татарски, и махнул рукой, дескать, вылезай! Он успел переставить кассету, пока я со странной покорностью вылезала, выволакивая за собой чемодан.

– Давай, давай! – ухмыльнулся он напоследок.

– А как же… как мне теперь?! – крикнула я уже снаружи и уже запоздало, потому как дверь, едва лишь я соскочила с подножки, захлопнулась, и, обдав меня едким выхлопом, автобус сорвался с места.

Я еще постояла, поглядела ему вслед. Таким взглядом, наверное, пропавший альпинист провожает вертолет, так и не отыскавший его в расщелине… Все же там, в автобусе, хоть и не было тепло, но было хотя бы надышено, там были люди, пусть чужие и спящие…

Ежась от холода и обиды, огляделась. Темная снежная равнина простиралась вокруг, и такое же кромешно-темное небо неразличимо сливалось с ней. Лишь над предполагаемым горизонтом едва проступало лиловое пятно, и неясно было – ждать ли оттуда блеклой зари или это отсветы какой-нибудь далекой фермы. Было безмолвно и пустынно, точно в космосе.

В полной растерянности я топталась вокруг чемодана, вслушиваясь в гулкое похрустыванье снега – иногда обманчиво казалось, что кто-то едет… И пока раздумывала, поджидать ли попутную машину, идти ли вперед, повернуть ли назад (все варианты, причем, имели перспективу замерзнуть, и неважно на каком отрезке пути), так вот, глаза мои за это время свыклись с темнотой и различили среди поля небольшие снеговые бугорки. Двумя параллельными рядами отходили они от шоссе, своеобразным пунктиром прочерчивая нечто, напоминающее… дорогу!

Спустившись с обочины на целину, осторожно шагнула… Снег под ногами оказался неожиданно плотным – можно было идти по нему, пусть даже и проваливаясь иногда в припорошенные неровности. Значит, не схулиганил шофер, высадив меня здесь, а как раз на развилке дорог, чего и надо было!

Со стороны наверняка я выглядела странно (если б кто-то мог видеть меня со стороны) – одинокая фигура в пальто и с чемоданом в такой ранний час пробирающаяся по степи… Поначалу идти было легко и даже приятно – ходьба согревала, разминались затекшие от автобуса мышцы. Нарочно шагала энергичней, чтобы этим заданным ритмом хоть как-то подбадривать себя. Нетяжелым казался и чемодан, набитый, в основном, одеждой и всякими мелочами, которые везла в подарок… неизвестно кому.

Понемногу светлело, но как-то лениво. Ночные чернильные краски полиняли, и уже не так мрачно выглядел окрестный пейзаж, на редкость все же однообразный. Уже можно было увидеть поодаль столбы, понатыканные в поля точно спички, и кромку дальнего леса, к которому устремлялась дорога. И это не пугало меня, а напротив, придавало уверенности – искомая Бирючевка и должна была находиться в лесу. Ну, подумаешь, еду в деревню, – убеждала я себя в который раз. Отчего бы не представить, что будто в отпуск, ведь и зимою люди берут отпуска…

Однако от этой, даже такой мимолетной, мысли об отпуске у меня едва не сбился шаг. Какой там отпуск, если осенью меня сократили – именно таким, еще более обидным, словом маскируют увольнения во времена кризисов, а сейчас как раз очередной на дворе. Невеселые соображения по этому поводу донимали меня с самого начала поездки – не могла я не думать о том, что все это, скорее, смахивало на ссылку… Вот и сейчас с новой силой завертелось в голове отчаянное барабанное "бы" – если бы не то письмо, я бы не плелась сейчас неведомо куда, а сидела бы дома, зарегистрировашись на бирже труда, и, хоть и небольшое, но получала бы пособие по безработице, бы-бы-бы…

Я достала его из почтового ящика вместе с пачкой рекламных листовок. И в первый момент, увидав помятый конверт с красно-синими ромбами, которыми встарь помечалась авиа-почта, и незнакомый корявый почерк, решила, что почтальонка ошиблась. Однако, как бы скверно ни выглядел конверт, адрес на нем был указан все-таки наш, а обратного не было вовсе.

Дома как раз была мать. Она забежала пообедать, и вместе с ней мы извлекли и развернули серый, неровно оторванный тетрадный листок. На котором без единой точки и запятой, как в телеграмме, накарябано было нечто странное.

– "Зрастуй валя, – начала я вслух, почему-то сразу удивившись, а ведь мать мою, и в самом деле, звали Валей, – у мине здровья никакова нету нога нимеит упала третева дня сереть двора… "

Я взглянула на мать – она пожала плечами, тоже ничего не понимая.

– "приижяйка валинтина пособить маненька може разом и схоронишь тетку свою Паню… "

– Тетка Паня, тетка Паня… – задумчиво проговорила мать. – А ведь, верно, была у меня когда-то такая тетка! То ли троюродная, то ли даже двоюродная сестра отца. Только я думала, она давным-давно умерла.

– "…картошки полна яма, – продолжала я, запинаясь все меньше, попривыкнув уже к этим буквам: то едва заметные, бледные, они становились вдруг жирными и почти сливались в кляксу, из чего можно было заключить, что автор то и дело слюнявил химический карандаш (раньше были такие карандаши).

– "…зерно есь и мука второва сорту с мешок зябловы сала продали нутрянова привези мине толька чаю да карамели хруктовай… "

Далее перечислялись суровые нитки, катушек пять, мыло, свечи и что-то еще хозяйственное. "А боле ничево мине старухе не нада, – подытожила возникшая из небытия родственница, – може и не повидаемся не дотяну а толька ишо уксусу хоть с бутылку привези".

При этом сбоку шариковой авторучкой и уже другим совсем почерком приписано было "и папирос"…

– Надо же, – сказала мать, помешивая суп, – вот ведь как бывает! Говорили, померла, а она уксусу просит…

Обедали мы молча. Письмо лежало на холодильнике за моей спиной, но я еще никак не связывала его с собой. Несмотря на довольно дельные просьбы привезти того и другого, оно все равно было странным, если не сказать, бредовым. Мать ела, как всегда, торопливо, почти не жуя. Чтобы покормить мою сестру, которая еще только поступила учиться на парикмахера, да плюс теперь и меня, безработную, ей приходилось после работы и по выходным приторговывать у метро белорусскими колготками.

– Придет Светка из училища, разогреете суп, – сказала она уже в прихожей, уже собрав свою сумку-тележку с товаром. Но отчего-то замешкалась, долгим взглядом уставилась куда-то в угол.

– Да, и вот еще что… может, съездить тебе к бабе Пане? Поможешь ей, раз зовет…

Вот так я оказалась здесь, в поле, за сотни верст от города, от дома. Конечно, в силу обстоятельств, а не по черствости душевной мать предложила мне поехать сюда. Но все же слова эти, высказанные в виде совета – "может, съездить тебе" – всякий раз, стоило лишь вспомнить, вызывали досаду. Будто это само собой разумелось, что мы должны, а конкретно, я должна помочь этой неизвестно откуда взявшейся тетке ли, бабке ли, из родственного якобы долга. Этакая гуманитарная миссия… настоящая причина которой крылась в яме с картошкой и мешках с мукой. Надо ли кому объяснять, что это неплохие припасы по безденежным тугим временам…

Ко всему прочему, мать даже не знала толком, как добираться досюда. Смутно помнила только, из детства, что был вокруг лес и веревочные качели где-то под сараем. "Ничего, расспросишь", – подбодрила она меня, уже купив плацкартный билет на поезд.

Я проследила взглядом за птицей, вспорхнувшей вдалеке, и усмехнулась – "расспросишь"! На часы я уже не смотрела, похоже было, что день не наступит здесь вовсе – едва занявшийся было рассвет сменила теперь туча, наползающая из-за леса. Иногда я машинально считала шаги, сбивалась и начинала снова. Вот оно, развлечение одинокого путника – считать столбы, клочки соломы, редких ворон… Да и ноги вязли сильнее, и чемоданчик отяжелел – я все чаще перекидывала его из руки в руку.

Приостановившись, я оглянулась назад – жалкая цепочка моих следов легкомысленно тянулась по равнине… узкие, с неглубокими ямками от каблуков, они походили, скорее, на птичьи… И от внезапной жалости к себе навернулись слезы, сквозь которые, как через увеличительные линзы, с поразительной отчетливостью проявился передо мною лес – мощные ветви, груженные снегом, сломленные сучья понизу и непроглядный мрак за частоколом стволов.

Мыслимо ли забираться в такую чащу добровольно? Я замедлила шаг. Теперь только метры отделяли меня от деревьев, которые словно манили скорей войти под их цепкие лапы… Как нарочно, и снежинки, поначалу безобидно кружившие, вдруг разом превратились в тяжелые липкие хлопья. Все было против меня – ведь туча, застрявшая над лесом, будто подкараулила, чтобы, как дряхлая подушка, прорваться прямо над моей головой!

2

– Тпрру-у! – вдруг раздалось совсем рядом, за спиной.

Как могла я так беспечно задуматься? А все капюшон – подбитый изнутри мехом (хоть и тонким искусственным), он все же скрадывал звуки. И теперь передо мной возникли сани и в них мужик в тулупе нараспашку… Лицо его и голая шея, и руки без рукавиц были красны и даже будто дымились.

– Исам исэс! – крикнул он, пристально вглядываясь в меня.

– Бирючевка… – ответила я наугад.

– А-а… тогда, стал-быть, здорово! – он почесал висок рукой с вожжами, седые кудреватые волосы выбивались у него из-под ушанки.

– Здравствуйте. Я к бабе Пане еду, – поспешила добавить, чтоб он понял, что не посторонний я здесь человек, не беспомощный, как может показаться, а знаю и людей, и дорогу.

– К Прасковье что ль?! А какое у тебя к ей дело?

– Так… я ей родственница.

– Вот дела неслыханные… У ей, вроде, отродясь сродственников не было… – он опять поглядел испытующе, будто не веря.

Лошадь в этот момент оттопырила хвост и выпустила быструю очередь жидких дымящихся испражнений. От нее самой, взмыленной, тоже шел пар, а шерсть на брюхе завивалась каракулем.

– Айда, садись тогда, коли сродственница! Ноги подожмешь, и ладно будет. Багажное отделение тут вот, возля короба, – он потянулся и пошевелил на заду саней негустую солому, сам же стоял в передке на коленях.

Я поставила чемодан туда, куда он указывал, возле большого фанерного ящика, и приготовилась было сесть, как мужик вдруг выкрикнул хрипло:

– Нну-у, не мешкать у меня! Кобыла, вишь, стынет, раз-з-зява! – и хлестнул что есть силы.

Сани подскочили да так, что я едва успела в них упасть, не расправив даже пальто, которое, вообще-то, привыкла беречь. Кому это он – "раз-з-зява"? Лошади или, может, мне?

Мы ворвались в лес и понеслись по неширокой запущенной просеке – только стволы замелькали, зашумело в ушах и снег вздымался волнами справа и слева. Облокотясь лопатками о короб, неловко подогнув ноги, я полулежала в санях задом-наперед, подобно боярыне Морозовой. Возница молчал, только с грубыми криками настегивал лошадь. Вполоборота я могла видеть лишь половину его квадратной спины. А ведь так можно было и чемодана лишиться, – встревожилась я задним числом. Он умчался бы с ним, замешкайся я на секунду. Вот ведь, и не поворачивается даже…

– А не подскажете, – крикнула я, тотчас задохнувшись от летящего навстречу снега, – какое тут расстояние будет до Бирючевки?

Он не ответил, и ветер развеял мой вопрос по лесу. Уж не рассердился ли от того, что сам же вызвался меня подвезти? Я подышала на пальцы, которые едва сгибались в отсыревших перчатках.

– Расстояние, говоришь… – вдруг услышала я много спустя. – А расстояние тут немерянное… Оно ведь разное бывает, кто скажет одно, другой спорит – другое, а на деле, глядишь, и третье выйдет! Дорога, она ведь как – петляет, а бывает, и вовсе оборвется, да и к сашейке, то-ись, к шоссе, по вашему, по-городски, в разных местах выходит. А ежели, к примеру, буря или вот метель, как сейчас, то и вовсе не обязательно, чтоб она к сашейке вышла. Мы тогда через другую просеку выезжаем, а эту заносит и, бывает, аж до самой весны. Случается, что и вовсе не рыпаемся, а сидим по домам, и пути никакого нету! Глухие, одним словом, места…

Озадаченная, я прислушивалась к его хрипловатому голосу. Какие, однако, странности у этой дороги: петляет, заносит и неизвестно, какое расстояние… Снова зашевелились сомнения, тем ли путем еду? Может, совсем другая просека выводит к Бирючевке? Ведь возница, кто он такой? Не назвался никак, а я уселась в его сани…

– Да, места глухие… – продолжал он, а лошадь меж тем заметно поубавила прыти. – Случись чего, так и не отыщет никто. Ишь, как метет, беда…

Деревья перестали теперь мелькать, а заскользили мимо, понурясь под снеговыми наростами, по низу, как бы в ногах у них, путался проволокой непролазный кустарник. Хмурые безжизненные дебри, еще какие, действительно, глухие… В одном только месте мелькнул и немного обрадовал фанерный щит лесничества, сквозь ржавые потеки на котором проглядывала надпись: "Береги лес от пожара!" Значит, бывали тут люди, раз установили щит.

– А тебе, слышь ты, повезло! – снова заговорил мужик. – Н-но, холера! Повезло, что я пьяный вчерась напился и за хлебом не поехал. А то б я еще вчера хлеба-то привез… А ты б увязла тут, как есть увязла бы, в сапожках-то…

Он засмеялся и поворотил ко мне свою рожу, которая за время нашего пути сделалась почти багровой. Мне не понравился его смех, смешного тут ничего не было. Лошадь, и та проваливалась местами по брюхо. На этой просеке да при таком снегопаде у нас еще оставался шанс увязнуть, причем, вместе с санями.

– Вы, стало быть, возите хлеб? – спросила я, решив, что лучше все же разговаривать, чем молчать.

– Ну, да, хлебушек везу старушкам, – откликнулся он на этот раз охотно. – Разленились совсем наши баушки, разбарились – хлеб печти не хотят! Да и чего ж возиться, коли Натолий привезет. Сперва мякиша поедят, а после сухариков насушат, в чай макают. Ничего, довольны…

Он закурил, и как-то сразу голос у него поменялся, исчезла хрипота. И все чаще он оборачивался ко мне, и все шире взмахивал вожжами, хотя сани, наоборот, плыли по снегу все медленней.

– Вот нынче Прасковье и тебя вместе с хлебом привезу. Слышь, вместе с хлебом, говорю, привезу тебя… В короб посажу, сурприз старухе сделаем, а? – хохотнул он.

И как-то совсем близко придвинулся ко мне, точно хотел про "сурприз" сказать шепотом, чтоб нас не услыхал никто, и тогда во всех подробностях я разглядела седую щетину, два широких железных зуба посередине рта и мутные, белесые даже, глаза. Чем-то резко нанесло от него, и хотя я сразу догадалась – чем, все же не хотела в это поверить. И только когда он попытался привстать, опершись локтем о короб, да вдруг обмяк мешком, я поняла, наконец, до какой же степени он был – пьян! Лошадь, не получая больше никакой команды, встала.

Какое везение! То спящий шофер, а теперь и того хуже… Но ведь поначалу он не показался пьяным, я бы не села к нему ни за что, и, значит, набрался уже в дороге, когда ехал молча, будто сердясь. Кто знает, что там припрятано у него в санях или под тулупом? Снег забивался ко мне под капюшон и уже не таял даже на крупе лошади, налипая белой попоной. В отчаяньи я схватилась было за ручку чемодана – да ведь куда я могла убежать? На десятки, а то и на сотни, километров во всем лесу только я да этот пьяный мужик.

– Сволочь, – вдруг пробормотал он. – В-в-волка на тебя нет, тварь поганая… – и точно вслепую стал нашаривать поводья.

– Поедемте скорее! – попросила я, посчитав хорошим знаком, что он снова начал ругаться.

Качнувшись, он поглядел на меня так, будто увидал впервые.

– Я стар-рухам хлеб везу! – сказал с вызовом. – А щас возьму да и вывалю все к лешему… пущ-щай сами пекут, беззубые…

Однако в этом запале ему как-то удалось, хоть не с первой попытки, но все же нахлестать бедную кобылу. И та, в свою очередь, тоже как-то смогла вытянуть сани из сугроба, наметенного за время стоянки. Мы снова поползли по просеке, только теперь тяжело, рывками… Сани не раз накренялись да так, что и я со своим чемоданом, и короб, в котором постукивали, как я уже знала, буханки, вот-вот опрокинулись бы… но в последний момент возница каким-то чудом предотвращал катастрофу.

– Не боись! – смеялся он. – Авось проскочим, коли волки не сожрут! – и снова что-то бормотал себе в воротник, редкие слова, долетающие до меня, были, по преимуществу, матерными.

Метель, к счастью, поутихла, но зато теперь стемнело, и в сумерках казалось, что деревья сплотились, тесней придвинулись к дороге. Я даже опасалась, что мы вот-вот упремся в тупик. А ведь он упомянул о волках…

– Как не быть, есть тут и волки, – неожиданно подтвердил он.

Чем удивил меня: то ли я вслух задумалась о волках, то ли так совпало, что он сам заговорил о них снова?

– Какой же это лес, коли без волков? Это уж тогда не лес будет вовсе, а парк… так что ли, по-городски?

В нем опять происходила какая-то перемена – все твердеющий голос и логичность фраз указывали, к моей радости, на то, что он постепенно трезвел. Не иначе, от мороза, который к вечеру добавил минусов.

– Вот собаку у нас на днях задрали, у старухи одной…

– Съели?! – воскликнула я, но только чтобы поддержать разговор.

– Как не съедят… я слыхал, китайцы едят, а хичник, зверь, побрезгует разве? Забрались в сарайку, скотины там никакой. Дыры одни да хворая собака – лапы у ей задние отнялись. Сколь раз предлагал Оле, давай, мол, пристрелю… Не дала ни в какую, уперлась…

Разговорчивость его была как нельзя сейчас кстати – в темнеющем-то лесу, что даже подробности такого невеселого рассказа действовали на меня успокаивающе. Во всяком случае, я уже знала, что этого пожилого, пусть и подвыпившего, мужика зовут Анатолием и что он возит в Бирючевку хлеб. Этого было достаточно, чтобы не особенно опасаться его.

– Ведь она выла кажную ночь! Может, лапы у ей болели, может, еще что, но только людей тревожила понапрасну. Жена моя, бывало, соскочит середь ночи: "Ой, Натолий, не забрался ли кто?!" Она у меня учительница, у ей сон чуткий. И шкура-то хорошая была, такой мех толстущий… Н-но, зараза, тудыть твою… – и он снова обрушился на кобылу, которая и без того тянула нас из последних сил.

Да скоро ли, когда же наконец? – озиралась я тоскливо. Никакого проблеска, уж не сбился ли он спьяну с пути?

И опять он точно мысли мои прочитал – остановился.

– Слышь?! – привстал встревоженно.

Я не слышала ничего, хоть и капюшон откинула.

– Должно, показалось… – проговорил он и вылез из саней. Поправил холстину, прикрывавшую короб, и вытащил из-под шкуры, на которой сидел, какой-то предмет, похожий на… топор.

Ни малейшего шороха я по-прежнему не могла уловить и только следила, как он отошел чуть в сторону, положив топор (да-да, топор!) на край саней… Шага на три отошел, все более пугая меня своим поведением, нежели угрозой нападения каких-то там волков. Постоял с минуту, а затем – вот это-то я услышала – помочился…

– Поди и ты, облегчись маленько, – предложил он с неожиданной заботой, застегивая на ходу ширинку. И, не дожидаясь ответа, тронул.

Желтый огонек, мелькнувший коротко среди деревьев, показался сначала призрачным – вот он мигнул, а вот опять исчез, будто дразня… Однако сани покатили скорее – мы обогнули еще один мысок леса, с разгону ухнули в неглубокий, доверху наполненный снегом, овражек и въехали, наконец, на какую-то улицу, едва освещенную одиноким фонарем. Быстрым рядом проскочили мимо нас темные оконца, чуть не до половины вросшие в сугробы, черный палисадник выдвинулся острым углом… Пахнуло дымом.

– Тпрр-ру, Венерка! Стой! – затормозил возница, и было как-то удивительно, что лошадь, после всех грубых ругательств, которыми осыпали ее в пути, вдруг оказалась – "Венеркой".

– Ты что ль, Натолий? – послышался из-за забора осторожный старушечий голос.