Сугробы

– К Ленушке? – удивилась я, вспомнив плакальщицу. – Так ведь она пожилая…

– Пожилая и есть, пенсионерка давно. Да только выпивают они вместе, на том и сошлись. Долго ли тут до сраму-то… Ведь он еще и драться лезет, синяков ей каждый раз наставит – рожи не видать.

Я как раз закончила работу, и Прасковья примерила халат. Прошлась по избе, прихрамывая и заглядывая, за неимением зеркала, в незашторенные окна. Поджала губы, хоть я и сделала все, что могла, все припуски выпустила… но, как ни старайся, а мышиную шкурку на медведя не растянешь!

– Что ж, – заключила она, – в другой раз, может, лучше выйдет.

В какой другой? – думалось мне уже ночью, уже в постели. Еще и о том подумала, что было во всей этой истории про фермеров что-то знакомое, уже слышанное… Ну, да, точно так могла бы рассказать о них и покойная Оля со своей присказкой "че ж ты маисься-то"… Неужто ничего не меняется здесь на протяжении лет? И всегда одни лишь мытарства? Хворая Тамара, больной Борис Прокопыч, а ненормальный их сынок поджигает бани и избивает престарелую подружку…

Нет, надо будет завтра прямо с утра все же взяться за письмо. И обо всем написать так, такими словами, чтобы мать, не дочитав даже, помчалась бы на почту – срочно отправлять перевод.

9

Время шло, а никто никуда не уезжал из деревни и даже не собирался. Соответственно, никто и не приезжал. Иногда мне начинало казаться, что это не мы занесены здесь снегом, а как раз наоборот – Бирючевка еще как-то живет, отгребается помаленьку, но вот все остальные, весь внешний мир, они-то, может, давно завалены, засыпаны, погребены… А что, разве на исходе тысячелетия не может произойти такое масштабное стихийное бедствие – всемирный снегопад, наподобие потопа или оледенения? И как-то раз, когда Прасковья задержалась в сарае дольше обычного, я даже достала с нижней полки буфета приемничек и, приложив к уху, послушала: вдруг да и объявлено чрезвычайное положение? Мысль, конечно, фантастическая, но ведь и приемник, с таким подходящим обстоятельствам названием "Альпинист-417", выдал лишь порцию непрерывного зловещего треска… от этого любые подозрения, даже самые нелепые, могли только усилиться.

Однажды, гуляя в маленьком Прасковьином саду, я вдруг услыхала (и это впервые за все время моего пребывания здесь) шум мотора – он доносился со стороны леса, издалека. Я замерла, чтобы не скрипеть снегом, и со все нарастающей радостью определяла, что где-то там рокотал… трактор!

– Ну и что, – сказала Прасковья, когда я ворвалась в избу и сообщила ей об этом. Уже по тону ее было ясно, что для Бирючевки этот трактор не имеет никакого значения. – Не иначе, пьяный татарин делянку в лесу искал да заплутал маленько… Они не заезжают сюда.

И снова склонилась над тазом, застучала тяпкой. Вместо обеда, которому уж и время подходило, она опять приготовляла, так называемое, "месиво" – вареный картофель и лошадиный навоз, порубленные в равных пропорциях. Отвратительный куриный корм, должно быть, ею же изобретенный. Ведерко с замороженными кругляшами навоза она ставила на плиту – оттаивать, и тогда тяжелая резкая вонь расползалась по избе на долгие часы.

Разве обязательно проделывать такие вещи в доме? Ведь не продохнуть, – раздраженно подумала я, возвращаясь обратно в садик, а по-местному, в садок. Трактора к тому времени уже не было слышно, будто его и не было вовсе… Я регулярно протаптывала сюда дорожку – к одинокой большой яблоне и ходила возле нее кругами, точно по тюремному дворику. А куда было выйти? Неоднократно порывалась я дойти до дома учительницы, которая еще на похоронах пообещала мне дать книжек из остатков школьной библиотеки, но всякий раз отступала перед сугробами. А здесь, под яблоней, заложив руки за спину и разглядывая тупые носы валенок, я частенько размышляла о том, кто же все-таки и за что мог задушить старушку Олю…

Появился новый подозреваемый – Игоряша… Парень со странностями, на которого, временами находит дурь. Как выяснилось, именно он заходил к ней последним – с банкой мочи, уж после того, как я проводила ее. Однако достоевщина какая-то получалась – с чего бы ему убивать старушку? Мотивы какие? Ну, во-первых, сама себе отвечала я, заходя на очередной круг, с ним случаются такие, как выразилась Прасковья, "запуки"… И на похоронах его не было, якобы зуб заныл, а может, совесть заныла? Совершил в очередном припадке… Когда-то по НТВ, вспомнилось мне, сюжет был про маньяка, который как раз на пожилых женщин охотился, подкарауливал их возле дачных участков, душил и даже насиловал… Ведь связался же он со старой Ленушкой и сожительствует с ней – отклонение налицо…

Отсюда, из садка, я увидела, как к сараю быстро прошла Прасковья с ведром – кормить куриц. Это важное дело она, к счастью, не доверяла мне. А все-таки интересно, почему она тогда пряталась от меня в сарае? Это ведь была она, кто же еще… – подумала я и в этот момент отчетливо осознала, что все эти мои размышления, какие-то построения насчет убийства, что ведь они как будто… развлекают меня?! И если избавиться от них, выкинуть из головы и признать, что смерть соседки была обычной, никакой не насильственной, то не будет ли в этом даже какого-то разочарования? Не останется ли тогда, без этой головоломки, одна лишь смертельная деревенская скука?

Прасковья меж тем уже выходила из сарая с зажатой под мышкой курицей.

– Вот, еще одна охромела, – сказала она, когда я вышла ей навстречу. – А все Тоська-Шишига, она наколдовала!

Я уже знала, что Прасковья недолюбливала Тосю (впрочем, кого она, "долюбливала"?) и всякий раз, особенно когда речь заходила о курицах, поминала ту самыми недобрыми словами.

– Хуже всякого хорька, эта Тоська, – продолжала она и сейчас. – Шляется по чужим подворьям, по сараям да по наседлам, всякой-то гадости везде накидает. Уж и Ленушка в бане у себя находила – нитки намотаны и соломина торчит, за каменку было подсунуто. Окромя Тоськи, больше некому такое сделать!

Говорила, а сама ловким движеньем перехватила курицу, довольно крупную пеструшку, с сиплым хрипеньем вырывающуюся у нее из-под руки. Подошла к чурбану, что стоял перед сараем на утоптанной площадке – тому самому, на котором когда-то обучала меня колоть дрова… Я поняла, что сейчас он послужит… плахой.

Вот она уже укладывает на него жертву, крепко прижимая, приплющивая широкой ладонью, чтоб не трепыхалась… Круглый куричий глаз, немигающий, черный, с темно-желтым ободком, глянул на меня пронзительно. Я могла бы уйти, моя помощь не требовалась, но точно под гипнозом стояла рядом.

Топор ударил стремительно, точно, и голова – всего-то комочек с открытым по-прежнему глазом – скатилась на снег… А потом случилось невероятное. Обезглавленное тело подпрыгнуло, взвилось и закружилось по двору. Дымящимися струйками брызнула по сугробам кровь…

– Ах, зараза! – воскликнула Прасковья с досадой. – Лови ее скорей, беги, беги туда!

Но я и с места не сдвинулась, изумленно наблюдая, как вспыхивают на снегу яркие, сперва алые, но тут же чернеющие пятна… Разве может быть столько крови в курице? И отчего она так вертится, так долго вертится волчком? Да теперь уж не "она", а какое-то безголовое, ощетинившееся перьями нечто…

Не слушая больше окриков Прасковьи, я бросилась в избу и там поначалу просто сидела на сундуке, чтобы унять сердцебиение. А затем схватила листок с уже начатыми строками и стала поспешно дописывать: "Срочно пришли денег, мне надо скорее уехать отсюда, пожалуйста, вышли… "

Лишь немного поостыв, я смогла подробнее разъяснить ситуацию. Ведь дело было, конечно, не в курице, кровавая расправа над которой лишь подхлестнула меня написать то, что давно уже было задумано: "Она очень неуравновешенный человек, эта самая баба Паня, с ней трудно ужиться." А ведь, и в самом деле, – подумала я, отвлекшись от письма, – она до сих пор не называет меня по имени, разве это нормально?

"Ко всему прочему, – продолжила писать, – она вовсе не нуждается ни в чьей помощи и справляется с любой работой сама. Нет никакой необходимости, чтобы я оставалась с ней и дальше, к тому же здесь мне приходится почти что голодать.

В этой деревне нет магазина, с продуктами туго. Вот на днях умерла наша соседка, непонятно от чего, может, от недоедания как раз. Накануне она жаловалась мне, что нечего купить… – (это я нарочно вставила про Олю, чтобы мать посильней обеспокоилась и не посчитала бы, что я ною от скуки). – Одним словом, странная какая-то смерть. Впрочем, не хочу тебя расстраивать, я-то пока здорова… Как там Гусева, не спрашивала про меня? Передавай привет… "

Запечатав письмо в заранее приготовленный конверт с ромбами "авиа-почты" (только такой отыскался в буфете), я немедля отправилась к Почтальону.

– Ты куда? – спросила меня во дворе Прасковья. Она оттирала снегом окровавленные руки. Умерщвленной курицы нигде не было видно.

– К почтальону, письмо отправлю.

– Вот оказия! Захвати-ка ведро да принеси говна лошадиного! У меня как раз кончилось, а Енька мне обещал.

Да-да, так и брякнула – "говна", не могла культурно назвать навозом, а когда я уже вышла за ворота, крикнула вдогонку:

– Зряшное дело, письмо-то… Не поедет он никуда! Конверт только зря истратишь…

Слова эти, какими бы жестокими ни были, конечно, не остановили меня. И кто бы говорил – то злополучное письмо, которое отправила она сама, благополучно дошло до адресата!

Почтальон жил, как я выяснила еще прежде, на самом краю деревни – противоположном от нас. Пришлось, поэтому, пройти из конца в конец по всей улице, которая показалась мне на этот раз невероятно длинной. А все оттого, что редкие дома разделяли пустыри, образовавшиеся на месте бывших подворий. Черные эти избушки были точно ненадолго уцелевшие зубы в уже почти беззубом рту.

Подступы к последней избе оказались самыми трудными – снег наползал на нее плотными бурунами, даже сомненья взяли, жилая ли она? Однако оттуда, изнутри, донеслась музыка, и когда я, начерпав полные валенки снега, пробралась-таки к крыльцу, то даже определила, что это надрывно хрипела Распутина – "Иг-г-грай, муз-з-зыкант…" Никто не ответил на мой стук, и я вошла так, без приглашения, ведь здесь и не принято было стучаться.

Первое, что я увидела, был носок – толстый шерстяной носок с залатанной пяткой. Вместе с ногой он был выставлен далеко за край кушетки, чуть не поперек двери. Другая нога скрывалась под темным байковым одеялом, под которым и угадывались, уже в целом, очертания лежащего человека – кого же еще, как не Почтальона? Во всю мощь гремела в углу большая старинная радиола, посвечивая оттуда желтой лампочкой (сразу напомнившей мне куриный глаз). В полутьме я чуть было не наступила на какую-то тряпку, валявшуюся у порога. Но тряпка вдруг заскулила и отползла к кушетке – то оказался крохотный щенок.

– Добрый вечер! – погромче сказала я, чтобы перекричать радиолу, хотя был, конечно же, не вечер еще, а просто сумрачный день.

Почтальон не шелохнулся. Одеяло было натянуто до самых темных очков, и оттого неясно было и тревожно – спит он или смотрит сейчас на меня? И рука у него как-то странно свисала, плетью… Я шагнула поближе, наклонилась даже:

– Добрый…

Только тогда он приподнял голову. Стал тереть пальцами очки, не снимая их, и будто не узнавал меня.

– Я принесла письмо, как мы договаривались.

– А-а… – протянул он, нашаривая сапоги, которые стояли тут же, возле кушетки.

Встал и сразу наступил на щенка – тот, взвизгнув, опрокинулся на спину, засучил лапами.

– Так, так, – пробормотал Почтальон, разглядывая конверт, к самым очкам его поднеся. – Марка старая, надо добавить… – пошевелил губами, высчитывая в уме, – надо добавить сорок восемь рублей.

– Я не взяла с собой денег, – опешила я.

– После тогда принесешь. Не забудь, я помечу.

Отряхиваясь от мелких перьев, которые отчего-то сразу, как он встал, разлетелись по избе, подошел к радиоле пружинистой, чуть вихлястой походкой. Склонив ухо, сдирижировал, взмахнул рукой на припеве: "Иг-г-грай, муз-зыкант!", и только тогда убавил, наконец, к моему облегчению, ненормальную громкость – я не терпела ни Распутину, ни песен ее.

На нем надет был сегодня узкий зеленоватый пиджак, типа френча, с туго застегнутыми металлическими пуговицами. Пятерней пригладив волосы, он уселся за низенький столик, который поставлен был поперек избы и являлся, очевидно, чем-то вроде конторки. Во всяком случае я, стоявшая по другую сторону, сразу ощутила себя просителем.

– Ну-с, – он придвинул к себе консервную банку, из которой высовывался одинокий карандаш, и одновременно достал из нагрудного кармана блокнот. – Запишем, внесем, так сказать, в реестр. От-пра-вить пись-мо. Точка. Марку оплатить. А то после не разберешься с делами, за зиму-то столько всего накопится. Одному то, другому это надо… Вот, пожалуйста, – он ткнул черным ногтем в страничку, и в самом деле, мелко исписанную. – Купить таблеток Игорю, оплатить электричество Оле… ага, этот пункт вычеркиваем, потому как ей теперь освещенье не понадобится, а мне, стало быть, одним делом меньше… Далее, Борису Зяблову, проверить оплату обязательной страховки и узнать условия добровольной, с таким сынком-поджигателем всю пенсию теперь ухлопает на страховку. Они тут думают, что я не почтальон, а прямо будто пресс-секретарь какой-то…

– А что за таблетки вы покупаете Игорю? – вдруг перебила я его, хотя и не мое ведь это было дело.

– Разные, – сухо ответил он, по-прежнему углубленный в свои записи. – Какие подешевле, но больше-то анальгин…

И опять подправил, подчеркнул что-то. Сейчас, при плохом свете, с темными своими очками, реденькой пегой челкой и выступающей вперед челюстью, он смахивал на какого-то рок-певца… Вот ведь всякий раз он кого-то напоминает, причем, разных каких-то типов, и я мучительно перебираю – кого…

– Тринадцать жителей всего, а сколько поручений, – продолжал жаловаться он. – Вот, одну теперь вычеркиваем, нету ее, зато теперь ты будешь тринадцатой! Цифра-то какая, а?

– Меня не записывайте! – возмущенно воскликнула я. – Я ведь не здешний житель и скоро уеду!

– Скоро… – осклабился он (ну, в точности, Стив Тайлер – зубастый лидер "Аэросмит"! – наконец-то вспомнила я). – Скоро отсюда еще никто не уезжал. Разве только вверх по дороге, мимо клуба… там теперь большая деревня посреди поля за рощицей образовалась, да ты теперь знаешь. Мы убываем, а там прибывает. Так что лучше не торопись…

Разумеется, я сразу поняла, что он намекал на кладбище – не слишком ли много он позволяет себе, этот всего-навсего Почтальон? Однако не подала и виду, что меня как-то встревожила его зловещая шуточка.

– Уж вы, пожалуйста, – начала я, как завзятый проситель, – Евгений…

– Семеныч, – подсказал он, и даже пуговицы его металлические блеснули холодно.

– Пожалуйста, Евегний Семеныч, отправьте мое письмо побыстрее, это очень важно!

– Хм… а ведь я, кажется, разъяснил обстановку. Что это никак не может зависеть от меня. Вот установится антициклон, тогда посмотрим.

Точно приговор мне зачитал. Мы с ним к тому моменту совсем уж в темноте сидели, вернее, он-то сидел, а я стояла. В довершение ко всему, где-то под кушеткой опять заскулил щенок.

– Симпатичный у вас щеночек, – подхалимски сказала я, чтобы хоть как-то разрядить эту мрачную атмосферу. – У вас, говорят, еще были…

– Были, верно, да все издохли. Один вот остался. А кто говорит об этом? – он оторвался, наконец, от блокнота и поглядел на меня.

– Прасковья Егоровна. Что ж они… заболели? – неуместно улыбнулась я, но уж так хотелось расположить его к себе – ведь от него теперь все зависело!

– Почти… почти что заболели, – даже сквозь очки я чувствовала его пристальный взгляд. – Я лишь немного помог им.

Что-то странное было в его словах, а между тем скулеж за кушеткой становился все отчаянней.

– А, вообще-то, я очень уважаю собак… Вот недавно прочел, забыл в какой газете – ведь столько газет через меня проходит – о том, как собака спасла хозяину жизнь, да! Он вывел ее на прогулку, а сам вдруг упал – сердечный приступ, как потом выяснилось. И что же? Собака стала лапами массировать ему грудь, и, причем, по всем правилам, – и спасла! Фью-ить, фью-ить, Черныш, ко мне!

Щенок не отозвался, но притих. Мне пора было уходить.

– А не желаете ли взглянуть? – вдруг спросил он, но как-то не совсем уверенно и опять перейдя на "вы".

– На что?

– Да так… приспособленьице одно, я думаю, лучше самому показать, нежели потом люди будут невесть что разбалтывать. Вот уже донесли про щенков, а казалось бы, кому какое дело? Щенки ведь были мои. Пройдемте-ка сюда…

Он провел меня за дощатую перегородку, которой у него отделялся от комнаты чулан – вместо обычной занавески. Кроме стола, лавки и ведра с водой здесь ничего больше не было, никакой даже посуды. И хотя по предназначению это была кухня, показалось, что здесь не только не ели, но и не готовили никогда.

– Вот, – он кивнул куда-то в угол.

В темноте я не сразу разобрала, что там такое было в этом углу, и даже когда он подсветил мне спичкой (не включая почему-то света), все равно не могла понять. На неметенном полу среди окурков стояло нечто, напоминающее прялку, похожая валялась у Прасковьи на печи – две доски, закрепленные одна с другой под прямым углом. Только тут на вертикальной доске был зачем-то приделан крюк…

– Вот сюда продевается веревка, – пояснял он тем временем, как мне показалось, даже довольный моим замешательством.

И только когда он, действительно, вытащил откуда-то веревку и приделал ее, до меня вдруг дошло, что это было ничто иное, как… виселица!

Игрушечных только размеров…

10

Он еще долго и горячо что-то объяснял, прикреплял, подправлял, подставил деревянную какую-то чурочку, но слова его долетали до меня словно бы издалека.

– Безотказное устройство. Мы ведь не в городе находимся, где предусмотрена должность ветеринара, который, пусть даже за деньги, но гуманно усыпляет животных… А как еще, каким способом проделать такую, можно сказать, эвтаназию для небольших еще, но уже не слепых щенков? Что, оставить их помирать с голоду? Зарплата почтальона в наше время столь невелика, что я и сам, безо всяких собак, едва свожу концы с концами… Ну, купишь папирос, карандашей, батареек – и уж ничего не остается! А ведь им, как известно, надо мяса. Откуда ж я возьму им мясо?! Если вон даже и лампочки все перегорели у меня? В потемках живу, газету, бывает, только развернешь, а глядь – уж смеркается…

В каком-то страстном возбуждении он размахивал передо мной руками, стараясь убедить, что это устройство его, (хоть и усложненное проволокой и каким-то еще рычажком, но, по сути, самая что ни на есть виселица), что это и есть единственно разумный выход, что это блестящая даже затея! В своем зауженном кителе и сапогах он смотрелся сейчас никаким не рок-музыкантом, а гестаповцем, палачом – и я опять поразилась этой его многоликости.

– Вы бы лучше их утопили, – выдавила я наконец, в ту же секунду поняв, как глупо это прозвучало.

– Утопить?! Уже взрослых щенков? – возмутился и он. – Ни за что! Там их надо самому руками в воде держать, чтобы не барахтались, а здесь я только накидываю петельку, нажимаю на рычажок, который сдвигает вот этот брусок из-под ног, то есть, из-под лап, – он указал носком сапога на деревяшку. – И тотчас ухожу, потому как считаю, что наблюдать – вот это уже будет варварство! Отправляюсь по делам, благо дел у почтальона всегда предостаточно. Иду в клуб звонить по телефону или запрягаю лошадь и еду в Мустафино.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.