Далеко в стране Колымской, или Золотодобытчики

– Галя, я же тебе говорил, что ходить по театрам будем только по субботам, чтобы высыпаться по выходным, по будням я не могу. Жена обижалась и вроде бы соглашалась с ним, встречались они часто только ночью, а утром расставались на весь день. Скоро Владимир стал замечать, что Галина стала нервной и дёрганой.

– Что с тобой, Галина?

– Да ничего! Отстань!

– Не отстану, давай говорить серьёзно.

– О чём, Володя, серьёзном? – спросила она и из её глаз брызнули слёзы. Владимир подождал, пока она проплачется, успокоится и спросил ещё раз.

– Что с тобой, Галя?

Она встала, тряхнула кудрями: – Ты сам по себе, а я тобой предоставлена сама себе, ты залез в свою учебу с головой и совсем забыл, что рядом с тобой живет живой человек, твоя жена. Ты начисто забыл о её интересах, а я – то живая, Володя! Мне хочется куда-то сходить, поговорить, я тоже учусь, нельзя жить только одной учёбой.

Он подошел и хотел её обнять, но она воспротивилась.

– Заводной я, Галка, ты же сама видишь, как доберусь до чего-нибудь, обо всём остальном забываю, но сейчас мне очень трудно. Преподы нагоняют время, стращают, никаких поблажек не дают, учебников на всех не хватает, и читалка, библиотека отбирают массу времени. У нас уже есть кандидаты на отчисление, а поступать, чтобы быть отчисленным после первой сессии, – это глупость. Потерпи, Галя, до конца моей первой сессии, ты тоже начинала, и тебе было трудно. Трудно привыкать к институтским порядкам, да и, сама видишь, первый семестр у нас вышел такой взбалмошный, по восемь часов одних только занятий. Ты, Галя, потерпи, сдам сессию, и все у нас наладится.

Парни, что жили в общежитии, об учёбе думали мало, играли в «кинга», в «преферанс», карты отбирали время, появлялись «хвосты». На групповом собрании перед сессией выступил Владимир: «Стас с Игорем, конечно, кампанейские ребята, но безответственные, да и приехали, похоже, не учиться на горняков, а осваивать курс картёжных наук. Кто, скажите, видел их в читалке, в общежитии за учебниками? А вот за картами вас видели все. Институт, парни, это не школа, где с каждым могут нянчиться и каждого уговаривать, здесь вся система построена на доверии к студентам, нам верят, что мы самостоятельно осваиваем науки, а на деле – кто-то осваивает, а кто-то и нет». То, что группу тянут назад, не смертельно, но ведь вас могут отчислить, – вот что страшно, пройти конкурс, отработать в таких условиях в колхозе и оказаться за бортом института из-за собственного безделья? Это мне не понятно. Удовольствий много, а времени на сессию из-за сокращённого семестра остается всё меньше и меньше и, если парни не одумаются, их отчислят, что очень жаль.

После первой сессии двоих отчисли за академическую неуспеваемость, а их напарники по картам остались без стипендии. На собрании группа решила помогать им. Но Владимир выступил против: «Затея, парни, хорошая, но я против! Чем наши неудачники лучше нас с вами? Тем, что жили семестр беззаботнее нас? Если бы они учили и учились, и что-то до них не доходило, или что-то они недопонимали, то я согласен – у парней ума мало, а мы не помогли. Но все знают, как Серёга играет мизер – это ас, а ловить на мизере не каждый сможет, что говорит о его незаурядном уме. Пусть идут и подрабатывают, пусть знают, что здесь не богадельня, а высшее учебное заведение. Предлагаю вопрос о помощи снять с обсуждения». После его выступления отношение одногруппников к Владимиру сложилось различное. Одни считали Владимира жмотом, другие – выскочкой, преследующим какие-то свои цели, третьи считали высокоидейным, но большинство решило, что он всё-таки жмот и лишен чувства товарищества.

После собрания его отозвал староста: «Кто ты есть, Коршун, на самом деле? Вроде бы парень ты ничего, почему против помощи?»

– Сан Саныч, скажи честно, если бы ты сам лично весь семестр проиграл в карты, ты потом, после сессии, стал бы молить о помощи?

Тот промолчал.

– Мне было бы стыдно Сан Саныч. Отец у меня погиб, может быть, воевал с тобой вместе, мать работает уборщицей, так почему я должен заботиться о себе и об этих лодырях? А, Сан Саныч? Ты мне это объяснить можешь? Мне из дома переводы не присылают, а им и посылки шлют и деньги. Мне червонца не жалко, но почему я должен идти разгружать вагоны, а они их разгружать не могут? Я хочу, чтобы они хоть раз почувствовали сами за себя ответственность, мужиками стали, а не попрошайками.

– А ты ведь, Володька, прав. Прости, что не то думал о тебе.

Второй семестр начался вполне нормально, не было гонки, у Владимира появилось свободное время, он стал чаще ездить на разгрузку вагонов и с Галкой зажили, если не душа в душу, то вполне мирно и счастливо.

– Вот видишь,– говорил Владимир Галине,– всё утряслось, начало всегда трудным бывает, надо только уметь ждать и верить в лучшее будущее. Вообще-то в жизни больше огорчений, чем радостей и радость бывает, тем радостней и дороже, чем она долгожданнее.

Герман, прознав про приезд мужа Галины, обходил её стороной, он знал, что влюбился и влюбился по настоящему. Галина, как считал он, задела его самолюбие. То ли такая неудачная любовь его, то ли ещё что-то, но он опасно заболел, врачи нашли у Германа серьёзное нервное расстройство, родители оформили сыну академический отпуск и после лечения отправили на юг. Оттуда он написал первое письмо Галине на адрес института. Письмо дышало нежностью, и было полно упреков:

«Из-за тебя я чуть не покинул этот мир, наверное, мне не следовало возвращаться в него, где ты мне чужая, где мне нет даже надежды, а без тебя, зачем мне всё это солнечное одиночество?»

Письмо приятно щекотало Галкино самолюбие она часто его перечитывала, тем более, что как ей казалось, муж за своей учёбой совсем её забыл. Письмо было на английском языке, пришло на институт, и рассказывать о нём мужу она не собиралась. На первое письмо она не ответила, на второе промолчала, а на третье ответила, дав понять, что ей лестно получать такие послания, но попросила письма посылать до востребования, на почтовое отделение, которое было далеко от дома и института.

К 8 марта Владимир подарил Галине шерстяной отрез на платье и серебряный кулончик. Купил подарок на деньги, заработанные на разгрузке вагонов и утаённые от жены.

– Ты бы лучше что-нибудь себе купил, – сказала она больше из вежливости, и тут же принялась обсуждать с ним, как ей лучше сшить платье.

Герману она написала: «Прости, Герман, меня, но это была минутная женская слабость, это было желание поддержать тебя в трудную минуту, в настоящее время ты, как я поняла, здоров, поэтому не пиши, не надо». Написала и всё же оставила ему искру надежды, приписав:– «всё в жизни течёт, всё изменяется».

После непродолжительных сентябрьских сельхозработ студенты второкурсники приступили к занятиям. Отсыпал листопад, листья прибило скучным осенним дождем. На улицах было сыро, холодно и неуютно. В один из таких дней Владимир возвращался из института, по дороге он заглянул в гастроном, что находился рядом с кинотеатром «Художественный». Галка наказала купить бутылку уксусной эссенции. Как всегда он прошёлся вдоль витрин посмотреть, что есть, что появилось новенького. Внезапно его внимание привлекла девушка, которая показалась ему до боли знакомой. Он стал вглядываться, и, когда она повернулась и улыбнулась, узнав его, он даже не поверил себе, – это была Тамара, которая подошла к нему, поздоровалась и спросила: – «Не узнал?»

– Узнал! Но какими судьбами, Тома? Али я сплю, или ты действительно в Иркутске, ущипни меня, чтобы проснуться или очнуться,– попросил он.

– Перевелась я, Володя, второй месяц учусь здесь, и перевелась специально, чтобы посмотреть на твоё счастье. А если серьёзно, то поняла, что железнодорожницы из меня не получится, здесь поближе к дому, да и были ещё причины, чтобы переехать сюда. Учусь в финансово-экономическом, живу в общежитии при институте, комната на третьем этаже, так что заходи в гости.

– Тома, а где твои косы?

– Значит, обрезала, если кос нет, слишком много времени они отнимали, да и не модно нынче с длинными волосами стало жить. В Иркутске хоть вода мягкая, а там расчесать после бани не могла, а вообще-то косы – это лишние заботы, да и кто полюбит, полюбит и без кос. А ты, я слышала, женился, это правда?

– Правда,– сказал Владимир,– да и ты писала, что у тебя есть парень.

– Это был самооговор, Володя, – созналась она и посмотрела так, как будто решалась сказать что-то серьезное, но произнесла, – поздравляю с законным браком. Ты извини меня, девчата уже, наверное, заждались с хлебом, побегу, а ты, если захочешь, приходи. Назвав номер своей комнаты, на ходу, быстро скрылась за дверью магазина.

Моросил мелкий дождик, когда Владимир шёл к остановке трамвая, которая была как раз напротив её общежития, в одной из комнат жила Тамара, с которой получилось у него всё так нескладно. С этой встречи всякий раз, когда он торопился на трамвайную остановку и ждал трамвая, он смотрел на окна третьего этажа, и иногда казалось, что видит её.

Через неделю после их первой встречи он не выдержал и зашёл к Тамаре в общежитие. Лариса, девушка, что жила с ней, сразу исчезла. Тамара засуетилась, поставила чайник и мало-помалу они разговорились. Разговаривая, рассматривали друг друга. До встречи с девушкой она ему снилась с косой, которая так её красила.

– А косу, Володя, я обрезала, честно говоря, из-за денег, однажды меня такая нужда припёрла, что не знала, как и выкрутиться, а тут на глаза попалось объявление, что в театре берут волосы, пошла много не дали, но я выкрутилась. Нужда, а не мода, жаль было до слёз, знаю, что и тебе косы нравились, но обстоятельства заставили. Это я тебе первому рассказала, знай и не выдавай меня. Еще я не знала, что вы поженились, во мне всё же жила искра надежды, что с Галкой у вас всё это временное, но теперь остается издали смотреть на ваше счастье, хоть я в него так и не могу поверить. Трудно расставаться с иллюзиями, с надеждами. Буду откровенной с тобой, Володя, поверь, мне нелегко было на этот разговор решиться. До конца учебы я останусь девушкой, а там…. Там выскочу замуж, как только мне представится возможность.

Владимир от такого признания Тамары растерялся, сидел, сопел и молчал. В нем была к Тамаре и нежность, и жалость, и зло на себя и на неё.

– Прости, Тамара, я причинил тебе страдания, обещать что-то не могу, врать не умею. Сказал и стал одеваться.

– Ты что? Уже уходишь? – спросила она и встала.

– Ухожу, если можно, зайду в другой раз.

– Подожди, Володя,– попросила она,– я тебя немножко провожу.

Накинув пальто, она спустилась с ним во двор

– Постоим немножко, – попросила Тамара, – запахивая пальто.

Ветрено и неуютно было в этот час. Ветер, пролетая вверху домов, врывался во двор и крутил вихри, перед тем как улететь дальше. Окна общежития светились теплом и уютом, мимо них пробегали студенты, торопясь быстрее попасть в тепло.

– Как ты хоть, Володя, учишься?– спросила она.

– Сейчас хорошо,– ответил он, ежась от холода.

– Многое я хотела тебе сказать, но огорошила, видимо, своей откровенностью, не смогла удержаться. Сказала и замолчала. Каждый размышлял про себя и думал, Тамара думала, что судьба ей так и не улыбнулась, а Владимир смотрел на Тамару и жалел её. Налетел ветер и распахнул полы пальто и халатика, оголив её ноги. Она стыдливо тотчас же запахнулась, а Владимир попросил:

– Иди, Тома, холодно, кроме простуды у нас сегодня уже ничего не будет, лучше поговорим в другой раз.

Всё пытается объяснить человек, многое объясняет, но вот любовь остаётся для него загадкой, которая волнует сердце. Когда любви нет, о ней и думают, и мечтают, и ждут. Когда любовь приходит, то чаще всего начинают страдать, добиваться взаимности, не, задумываясь над её природой, совершенно не думая, что это? Дар природы? Жизненная необходимость, способствующая размножению? У любви нет эталона, каждый уверяет возлюбленную, что так, как любит он, ещё ни один и ни когда не любил и любить не будет. Может быть это и правда, каждый любит по-своему….

Создала природа прекрасное чувство, но зачем она создала и неразделённую любовь? Зачем она к своему красивому дару придумала ещё увлечение, которое наделила такой страстью, что люди стали принимать проходящее увлечение за саму любовь? Владимир, молодой человек с математическим складом ума и не лишенный литературного дара разработал свою теорию любви и счастья. Он твердо считал, что у человека бывает только одно настоящее чувство, а, если так, то должна быть и единственная женщина, предназначенная судьбой, с которой он должен быть искренне счастлив. В таком его понимании счастья главной задачей было найти или не пройти мимо той единственной, которая написана человеку на роду. А такая трактовка вела к понятию судьбы, в которую Владимир и верил, и не верил. В эту его теорию, где любовь единственная и прекрасная не вписывалась Тамара. Такая стройная теория дала глубокую трещину. Пришлось в теорию ввести понятие – увлечение. Увлечение он считал – суррогатом любви, которое природа дала людям для проверки истинной любви. Он допускал, что в некоторых случаях увлечение может перерасти в настоящее чувство. Увлечение, каким бы сильным на первый взгляд не было, должно было рано или поздно пройти. Увлечение походило на опьянение, после которого должно наступить протрезвление. Пока Тамара была где-то далеко и только изредка снилась, у него всё вроде бы сходилось и объяснялось, но встреча с девушкой путала его стройную логику. Галка была для него первой девушкой, с которой он прошел путь от робкого мальчишки до знающего мужа, она с ним прошла тот же путь. Всё у них начиналось с азов. Робость, таинственность, стыдливость – несли захватывающее чувство знакомства с интимностью, всё их чаровало и захватывало.

Будь Владимир побессовестней да побезжалостней, Тамара, могла бы стать его лёгкой добычей. Стоило ему приласкать её, пообещать, что разойдётся и, глядишь, не устояла бы Томка, которая возможно ради него только перевелась в Иркутск. Но к девушкам он испытывал рыцарские чувства: «И без меня всяких подлецов, любителей девчатинки, хватает, а девушка есть девушка, любая мечтает стать счастливой. А обман – это душевная травма и разочарование в любви на всю последующую жизнь». Неизвестно чем может обернуться её душевный надлом, так что лучше грубо оттолкнуть, чем калечить душу. Что он любил Галку, он почти не сомневался. Что она вошла в его по жизнь случайному стечению обстоятельств – не отрицал, а то что иногда Княгиня врывается и лишает душевного спокойствия, то это должно быть оттого, что только из-за неё он нашёл Галину, как подругу и как жену. Галка была его первой женщиной, может быть, у них с ней не всё ещё получается складно, но у кого всё идет хорошо с самого начала? Так он думал, но иногда ловил себя на мысли, что думать о Томке ему приятно, что, думая о ней, он обретает душевное равновесие. Но когда он думал о Тамаре, он как бы двоился. Он чувствовал, что Тамара ему нужна для этого душевного равновесия, из которого его часто стала выводить Галина. Когда Тамара была далеко, то споры и размолвки заканчивались примирением и сближением. Томка забывалась, но теперь она была рядом, и он мог в любое время увидеть её.

Самостоятельная жизнь – это суровая школа, когда в серых буднях серой прозы с любимых часто слетает позолота и исчезает ореол романтичности, исчезает поэтизация образа. Постепенно проходит время слепой и вседоверчивой любви. К одним приходит разочарование, к другим приходит любовь настоящая, у кого-то меняются казавшиеся незыблемыми взгляды. Если бы Владимира ещё прошлым летом спросили,– кого бы он взял в жёны,– девушку или опытную женщину, то он бы, не задумываясь, сказал, что он женился бы только на девушке. Полина изменила это его убеждение. Он всем своим существом понял, что настоящая любовь всепрощающая. Если бы судьба раньше свела его с Полиной, если бы она стала его женой, то он бы не стал ей напоминать о прошлом.

Примерно через неделю он сказал Галине:

– Знаешь, кого я встретил?

– Скажешь, узнаю, а так что гадать.

– Княгиню.

– Перекрестись,– посоветовала жена,– застегивая халатик, – она же в Грузии, что ей здесь делать?

– Она здесь учится в финансово-экономическом институте, перевелась на курс ниже, я тоже, когда увидел её, то сразу не поверил, думал какая-то другая, похожая. Сказала, что грузин так привязался, что грозился выкрасть и силком сделать женой, – присочинил Владимир, – пришлось, говорит, срочно уезжать.

– Да! Они, грузины, такие, страсть как любят русских барышень, – подтвердила Галина, как будто сама только что убежала от усатого кавказца. Хоть и поверила она в грузина, но всё же засомневалась: – А всё же, милый мой, мне кажется, что не один грузин тут виновен, не виноват ли в этом и ты, мой чернобровенький? Что-то я никак не могу забыть её взгляд на выпускном вечере, не ты ли главный виновник?

– Это ты её спроси сама, она мне об этом не говорила.

Жена со злостью рассмеялась и произнесла:

– Пусть пострадает, если любит.

Владимиру стало не по себе от её сердитого лица и злости в голосе. Чем дальше они жили с ней, тем больше он открывал в милой половине черты злобного индивидуализма. Он как-то подумал, вышла бы она за него замуж, если бы он пошёл не учиться, а работать? Он спросил её как-то об этом вроде бы шутя. Она назвала его дураком, но на вопрос прямо не ответила, а после в порыве откровенности сказала, – рабочий, в смысле заработка? Лучше инженера, но в смысле перспективы, инженер лучше. У инженера есть возможность роста, продвижения по служебной лестнице, а рабочий выше бригадира не поднимется. Если не думать о будущем, то рабочий женщину устраивает больше, чем инженер, после школы я бы вышла за тебя любого, а вот сейчас…, я бы подумала.

– То есть перспектива стать инженершей для тебя выше, чем любовь?

– Не утрируй, не придирайся, а то опять мы с тобой начнём спорить,– ответила она, поняв, что сильно разоткровенничалась.

Молодые не думают над смыслом самой жизни, им просто некогда, они торопятся жить, и в этой жизни они делают открытия ежедневно и ежечасно. Непосредственность, свежесть чувств и восприятия жизни иногда заставляют их горячиться и принимать торопливые решения, порой не понимая, что это сама жизнь испытывает их сердца и души, подкидывая им суровые испытания. Галина часто, оставшись одна, задумывалась над настоящей и будущей их жизнью. Бывая в театре, на вечерах, она завидовала женщинам, а вернее, завидовала их нарядам, туалетам, завидовала чёрной завистью. Зависть к нарядам рождала в ней мечту о славе, ей было лестно, когда сильная половина рода человеческого заговаривала с ней, бросали на неё взгляды, полные восхищения её красотой, молодостью, фигурой. Тогда ей хотелось нравиться всем и каждому, чтобы о ней все и всюду говорили как о красавице. Завидовали бы! Она стала думать, что с таким характером, как у Владимира, прямолинейным и откровенным, он далеко не пойдёт, пока не поймёт, что кое-где надо и смолчать, а где и просто поступиться своими убеждениями и принципами. Одна надежда – это счастливый случай, но счастье чаще всего улыбается дуракам, а он не дурак. Раньше её устраивало звание инженерши, но в городе, где этих инженеров готовили сотнями, она скоро поняла, что после института направят его в какой-нибудь захудалый городишко, как их родной городок, жизнь её будет серой и скучной. Нарожает ребятишек, будет работать простой училкой, жить и мечтать о театрах, о шуме большого города, об Иркутске, к которому успела основательно привыкнуть. И вспоминать, вспоминать дни своей студенческой молодости. Скоро эта мысль завладела ей и, как моль, начала точить. Она скрывала эти свои мысли, как могла, но нет-нет, да и высказывала их в минуты раздражения или в мгновения какой-нибудь временной неудовлетворённости. «Сейчас мне только-только за двадцать, он закончит, будет все двадцать пять, плюс три года отработки и… боже! Уже под тридцать! Вся молодость позади, а впереди… Да и кто знает, сколько мне вообще лет жизни отпущено?» Рожать она боялась, да и не хотела, пока она говорила: – Что мы, Володя, с ребёнком делать будем? Ты студент, я студентка, подождём, как окончу институт, тогда и мечтать будем. Доводы, конечно, были более чем серьезными и они разговор о ребёнке вообще больше не заводили. А у Владимира за это время появились и сестрёнка Светка и братишка Андрюшка, мать работу бросила.

«Купили пару поросят, купили коровёнку, курочки были, но ещё прикупили», – писала мать. Живём с Семой, слава богу, очень хорошо, собираемся дом начать строить, начнём, наверное, нынче…

Владимир жил с Галиной неплохо в материальном отношении, две стипендии плюс его приработок на разгрузке вагонов и барж позволяли им жить сносно, без экономии на еде и ради лишнего выхода в театр. Были и другие способы добывания денег, именно добывания, но эти способы вели к знакомству с Уголовным кодексом. Некоторые студенты, как знал Владимир, записывались в очередь на автомашины, ходили и регулярно отмечались, записывались под разными фамилиями, брались отмечаться за отсутствующих иногородних очередников, продавали очереди, причем, чем ближе к покупке, тем дороже стоил талончик на машину. Можно было заняться спекуляцией, в городе спекулировали всем: пластинками, женскими сапожками, билетами в кинотеатры на вечерние сеансы, можно было продавать очереди в магазинах на ковры и другие дефицитные товары. Весь город ахнул, когда начали судить уборщицу магазина по продаже легковых автомобилей. По слухам, у скромной уборщицы с её более чем скромным окладом конфисковали три «Волги», дачу на Черном море, много дорогих вещей, сберегательные книжки на огромные суммы денег, а продавала она и отмечала очереди. Попадались и студенты, которые занялись таким же бизнесом. Был громкий процесс над скупщиками облигаций. Судили барыгу, который был, чуть ли не миллионером от выигрышей на облигации. Облигация может выиграть, может и не выиграть, как говорится, – бабушка надвое сказала. Иному мужичку ох, как нужны деньги, чтобы подправить своё пошатнувшееся после вчерашнего здоровье. Утром такой страдалец тайно берёт драгоценную бумажку и несёт к пивнушке, в надежде, авось, кто-нибудь и купит хотя бы за бутылку водки. Целая группа организованных барыгой пацанов занималась скупкой, он выдавал каждому утром деньги и говорил: «Сумеете скупить дешевле, значит, деньги ваши». Пацаны и старались заработать выше гонорара. Накопив ценных бумаг, он вскоре стал получать доход в виде выигрышей, этим и жил.

Всех поражала жадность подсудимых, которая принимала какое-то уродливое стремление, скорее всего похожее на манию. Владимира удивляла находчивость осужденных, он поражался тому, что можно так обогатиться, не работая физически. «Они хоть и преступники, но люди с соображением, головы их варят», – говорил он Галине, а Галину больше всего возмущало то, что такие деньги были конфискованы!

Летом следующего года Галина оканчивала институт и сообщила родителям, что вышла замуж, что зарегистрировалась, что теперь она уже Коршун. Сделала это она чтобы взять свободный диплом, так как муж учится, и ехать без него она никуда не может. Родители на этот раз были не против, и Владимир был узаконен. Попробовала она найти себе работу по профессии, по специальности. В городе была настоящая биржа труда для дипломированных педагогов, в самом городе педагогов был избыток и все места, с педагогическим уклоном, были заняты. Одни не могли уехать, как Галина, из города, другие не желали ехать на периферию, не представляли своей жизни вне Иркутска. Галина начала искать работу ещё весной, после неудачного посещения очередной школы, она прогуливалась по центру города, и в книжном магазине по Карла Маркса случайно повстречала Германа. Поздоровались, как старые знакомые, и разговорились, Галина поведала ему о трудности трудоустройства.

– Галочка! – воскликнул Герман, – зачем напрасно ходишь, работа тебе будет, – уверенно пообещал он.

– Ты так уверенно говоришь, – улыбнулась она.

– Место я тебе найду, – повторил он, – хоть и трудно в городе с работой, но тебе место найду и неплохое.

– Буду тебе премного благодарна. Но что-то мне это сомнительно.

– Ты бьёшь в лоб, а я зайду с тыла, – смеясь, объяснил он, – использую свои связи, знакомства и думаю, что работа найдется. На этот раз он не говорил ей о своей любви, а только изредка вздыхал, было видно, что он смирился с мыслью, что для него Галина потеряна. При всей его физической немощи, Герман был привлекателен и обаятелен. Тонкие, длинные пальцы выдавали в нем музыканта, и он действительно хорошо играл на рояле. Герман после института должен был остаться при кафедре и наряду с преподавательской работой хотел бы заниматься научной. Но МГИМО был для него путеводной звездой, к которой он шёл. Примерно с час они ходили и говорили, как старые и добрые знакомые, болтали о всякой всячине и расстались, улыбаясь друг другу.