Маринетт Мортем: Наследие магии и острие духа режиссера

С особой теплотой он отзывался о его маме, и я не могла с ним не согласиться. Любовь Александровна была с нами в лагере, в самом деле, она мне очень понравилась.

В конце концов, я сказала, что мне нужно съездить в лагерь, чтобы заполнить бланк отчетности. Дима сказал, что и сам собирался туда поехать. Поскольку я не знала, как туда можно добраться (началась новая смена, и расписание курсирующих машин изменилось) мы решили в субботу утром поехать вместе.

В пятницу вечером он пришел снова, принес коньяк. Мы ушли на кухню. Мне абсолютно нечего было поставить на стол, кроме бокалов, чая и варенья, вишневого и клубничного. Я смущалась из-за такой нищеты, и постоянно дергалась, из-за чего все проливала на стол, и нервно бросалась за тряпку. Демонстрация моей чистоплотности нервировала меня еще больше. Мы поболтали еще, о Розенбауме, о медицине, о кое-каких шутках и проделках у них в бригаде. Ничего нового не добавилось, я почти что официально проводила его до двери, и кажется, он понял, что нежной любви между нами не будет никогда.

Днем мы встретились, и, добравшись на автобусе до нужного места, вышли и пошли по дороге пешком, надеясь, что нас подберет какая-нибудь попутная машина. Я в первый раз в жизни отправлялась куда бы то ни было таким способом. Дима напротив, говорил, что путешествовал так довольно часто. Я была в своих любимых коричневых джинсах, белых кроссовках, синей майке и серой спортивной кофте из очень приятного и мягкого материала. В карманах у меня был тот самый бланк и немного денег. Больше я не взяла ничего. Дима вез какие-то продукты в качестве презента.

Совсем скоро мой спутник остановил переоборудованную скорую помощь, и нас посадили в раздолбанный салон. Я смотрела на обстановку внутри салона, на нелепо расставленные ящики, и мы почти не разговаривали.

Приехали мы прямо в лагерь, вместе подошли к дворцу, месту, где всегда собирались вожатые. Здесь мы разделились, и я пошла в отряд повидать Татьяну Владимировну, которая осталась еще на одну смену, а Дима пошел по своим делам. Воспитательница моя улыбаясь, приветствовала меня, взяла бланк, и сказала, что сегодня обязательно напишет характеристику. И углубилась в свои дела. Меня неприятно поразил тот факт, что она не предложила мне остаться переночевать в ее отряде, поскольку я приехала в конце дня, и я сказала ей, что, может быть, уеду завтра. Напрашиваться я не стала. Беспокоиться о ночлеге не пришло мне в голову. Я пошла во дворец.

Димина мама тепло приветствовала меня, я чувствовала, что такое проявление внимания явно ничем не заслужено с моей стороны, и мне стало несколько не по себе. Я рассказала ей, зачем и почему я приехала, и мое объяснение было принято, тем более, что оно было правдой.

Затем я зашла в комнату, где были Алеша и Дима. Леха, черненький, высокий и симпатичный парень 23 лет, бывший в лагере еще с прошлой смены специалистом по теле и радио аппаратуре, приветствовал меня весьма дружелюбно. Дима тенью скользил на заднем плане. Он даже не взглянул на меня, и вышел. Резко оборвалась какая-то неизвестная струна, во мне все обмякло. Я села, ни в силах, ни думать, ни разговаривать, ни шевелиться. Я сникла, скукожилась, свесила голову. Вдруг сразу, резко и сильно заболела голова, так, что больно было раскрыть глаза. Я оперлась локтями о стол и всунула голову между рук, закрыв глаза руками. Леха не вынес такого жалобного вида, подошел и сочувствующе провел рукой по моим распущенным волосам.

– Жан, ты что, что с тобой такое? – он явно сочувствовал мне и пытался хоть как-то помочь.

Еще несколько человек зашли в комнату и видели, как я сижу, но мне не было никакого дела. Голова раскалывалась на части. Отчаяние сжимало горло и виски.

– У меня голова болит, Леш, – хмурясь, ответила я, и в тот момент это было правдой.

– Магнитные бури, наверное, у меня самой с утра голова болит, – то ли утешая, то ли защищая меня, сказала Любовь Александровна и вышла. Я была благодарна, за то, что она это сказала, и мне стало стыдно за себя, я не знала куда провалиться. В глубине души я догадывалась, что всем все было понятно, но я изо всех сил старалась, чтобы никто, а уж тем более Любовь Александровна, ничего не подозревал о моих чувствах. Я всегда смеялась над спектаклями «как мне плохо», которые устраивала моя одноклассница. Она специально не спала по ночам, чтобы иметь круги под глазами, картинно страдала на уроках, и писала подробный содержательный дневник о своих любовных страданиях, который в обязательном порядке давала читать всем подругам, и мне, в том числе. И старалась вовлечь как можно большее количество людей во всю эту бессмыслицу.

Проторчав еще немного, я пошла в отряд за характеристикой. Мне было на все наплевать. Состояние тупой головной боли, и всеобщего безразличия, в основном к себе, поглотило меня. Татьяна Владимировна сказала, что характеристика еще не готова, поскольку она не знает, что писать. Я спросила, какую оценку она мне поставит. «Четверку», – ответила мне она, и объяснила, что пятерку она поставила Сереге. Я согласилась, он действительно много и ответственно работал с детьми. Поскольку никто мне так и не предложил остаться переночевать, я хотела уехать сегодня же. Вновь я направилась к дворцу, поскольку больше идти мне было некуда. Навстречу вышел Дима, мы столкнулись на площади. Он спросил, где его друг, с которым я приехала. Возможно, вопрос был не случаен. Стараясь донести до него, что до его друга мне нет никакого дела, что было абсолютной правдой, я ответила, что не знаю, поскольку не видела его с самого приезда.

Мы стояли друг против друга, у меня перехватывало дыхание.

– Дима, я попробую здесь остаться вожатой. Поговорю с Любовью Константиновной, может быть у меня получиться.

У меня голос ломался. По сути, я умоляла его, я цеплялась, как последняя дура, боялась и надеялась, одновременно не понимая, чего боюсь и на что надеюсь. Цепляться за людей без ясной цели, имея в качестве основания свои лишь чувства и эмоции, надолго стало моей основной политикой, которую я не осознавала и не оставляла никогда. Он стоял напротив, выбирая слова, стараясь не обидеть и не дать надежду.

– Это будет сложно.

Я его поняла. Ему было бы тяжело видеть меня, тем более, что Оля (его Олена), его будущая жена, в эту смену тоже была в лагере. Мне было бы непросто видеть их нежные отношения накануне свадьбы. Но я отчаянно продолжала цепляться, выискивать невозможные возможности.

– Может быть, в другом лагере?

– Скорее всего, у тебя не получится.

Это его нейтральное высказывание, обозначающее скорее деликатную рекомендацию не тратить сил, вызвало у меня взрыв отчаяния, надежды и решимости, граничащей с одержимостью, который вырвался в утверждение: «Я попробую!». На этих эмоциях я зашла во дворец, подождав немного, решила, что пора уже забрать характеристику. Вернувшись в отряд, я обнаружила, что Татьяны Владимировны нигде нет. Я зашла в комнату, в которой жила вместе с ней в прошлую смену, но ее там тоже не оказалось. Бланк лежал на тумбочке, рядом с кроватью. Я взяла его. Он оказался пустым. Я, как последняя сволочь, обрадовалась, что она не успела еще испортить его своей четверкой, забрала его и вышла. Меня никто не видел. Я пришла во дворец, взяла ручку, бумажку, и, не смотря на неутихающую головную боль, составила сама себе изумительную характеристику. Заполнила бланк, поставила себе «пять», сама расписалась и понесла к начальнице лагеря, чтобы поставить себе печать. Я не хотела больше ходить за своей воспитательницей, день заканчивался, мне нужно было куда-то определяться, но самое главное меня не устроила оценка «четыре», хотя, если честно оценивать мою работу, я не делала практически ничего, так что «четверки» и то было бы много. Но у меня была цель – получить красный диплом. Я была почти круглая отличница, в моей зачетке на третьем курсе было всего две четверки, и хотя это было совсем для меня не критично, получать еще одну я не хотела. Я принесла бланк, начальник лагеря, Любовь Константиновна, вежливо приветствовала меня, спросила, какую оценку мне поставили, я с гордостью сказала: «пятерку!». Та меня похвалила и поставила печать. Все, аллилуйя, бля. Я была свободна.

В последствии ради карьеры я не раз еще совершала подлог, и явный и не явный. Я приукрашивала факты, которые трудно или невозможно было проверить, выбирала эффектные формулировки, которые не буквально отражали истину, если дело касалось какой-нибудь строчки в резюме. Я была одержима карьерой, мне во что бы то ни стало нужно было пробиться. Я индульгировала, что могу стать полезной Отечеству гораздо больше, чем те люди, которые в настоящий момент находятся у власти. Чувство собственной важности и вера в свои силы заставляли меня работать со страшной силой, кроме того, я всегда относилась к типу людей, которые мечтают о себе, что их ждут великие дела.

Вернувшись к дворцу, я встретила Диму, с которым приехала в лагерь. Он сказал, что вечером все соберутся во дворце на маленькую вечеринку. Ну, хоть что-то определилось, и поскольку я была приглашена, то решила не уезжать. Совершенно неожиданно быстро стемнело, голова моя буквально разламывалась, не прекращая болеть ни на секунду, а к ночи боль настолько усилилась, что довела меня до тошноты. Страшно стесняясь и не желая беспокоить медсестру, которая наверняка уже отдыхала, я с извинениями все же пришла к ней. Та очумела, и разоралась, какого черта я вздумала ее беспокоить из-за такого пустяка, как таблетка от головы. Я глубоко раскаивалась, и действительно чувствовала себя неудобно, оттого, что потревожила человека, но боль была именно нестерпимой. Она дала мне две таблетки, я проглотила их сразу, запила водой из фонтанчика и направилась во дворец. Электрический свет в одной из комнат свидетельствовал о том, что там уже все собрались.

3

Я прошла в комнату и села на свободное место за импровизированный стол на уровне табуреток. Слева от меня был Митя, Любовь Александровна, работник столовой Санек, в углу, за Саньком, вполоборота ко мне, свесив голову, сидел Дима. Справа от меня были Леха и молодая необъятная работница столовой Ольга. Она сидела напротив своего мужа, Санька. Они вдвоем не только угощали, но и веселили всю компанию. Все выглядели усталыми, было довольно скучно. Ольга была озорной, веселой женщиной без комплексов и даже участвовала в лагерной художественной самодеятельности. В день заезда в прошлую смену на концерте она под дробь барабанов намеревалась прыгнуть на Любовь Александровну, а та драматически готовилась принять ее вес на себя. Я помню, как у меня все внутри сжалось, это был настоящий ужас, что вдруг эта вся масса в бантиках с разбега налетит на маленькую, аккуратную, невысокую женщину. На счет три, когда Ольга уже мастодонтом рванула вперед, весь зал просто ахнул. Но по сценарию зрителям полагалось крупно обломиться, и, кажется, что все тогда вздохнули с облегчением.

Олены не было с нами, но я вообще упустила из вида этот факт. Дима сидел почти что напротив меня, молчал, и вообще не собирался поднимать глаз. Я тоже сидела молча, и практически не слушала, о чем речь. Головная боль как-то незаметно прошла, но состояние отупения оставалось. Я была вымотана за день, глаза еле-еле держались открытыми, голая лампочка на потолке слепила своим желтым неестественным электрическим светом даже через полуприкрытые веки. Было ясно: он игнорировал меня точно так же, как днем. Реальность резко метнулась в гротеск, фигуры людей в электрическом свете стали невыносимо нереальными, воздух натянулся, разговор и смех фантомов, вмиг заменивших людей рядом со мной, стал гулко отдаваться в соседних пустых комнатах. Через минуту мое окружение резко стало реальностью, комната сжалась до обычных размеров, фантомы снова стали знакомыми людьми, но во мне не оставалось больше ни капли жалости.

Колебания точки сборки были для меня обычным делом, реальность перемещалась в гротеск, и обратно. Часто я замечала потоки энергии, на которые никто не обращал внимания, и манипулировала ими самым бездарным образом: я не знала, что с этим делать. Я забирала энергию у других людей, просто потому, что это у меня получалось. Забирать в себя всякую грязь я не хотела, поэтому ради развлечения я шла по улице и собирала энергию всех встречных взрослых людей в камни, которые я носила с собой, до тех пор, пока эти камни не вызывали во мне всплеск страха. И тогда я, стараясь не трогать их руками, просто их выбрасывала. Иногда вместо того, чтобы собирать энергию в камни, я заворачивала ее в огромные воронки, и направляла их к человеку, от которого я хотела внимания. Одна такая воронка вернулась ко мне, когда я про нее забыла, она несла на себе отпечаток отчаяния этого человека. От страха и неожиданности я едва не споткнулась на лестнице, когда увидела, что вращающийся конус своим основанием надвигается на меня. На основании было огромное лицо моего бывшего друга, он что-то кричал, изображение было похоже на отражение в колыхающейся воде, и я не уверена, что видела это глазами. Меня никогда не занимало, как и почему такое происходит, и не пыталась привести описание мира к общечеловеческому стандарту. Я считала разумнее не бороться за чистоту восприятия, а стараться жить и взаимодействовать в мире, в котором я нахожусь, и была полностью вовлечена во взаимодействия. В периоды особой активности колебаний точки сборки я вела подробный дневник, и считала все эти перцептуальные катаклизмы глубоко личным делом. Отсутствие жалости было для меня так же знакомым настроением.

Мне не зачем больше было смотреть на Диму, посмотрит он на меня значительно или вскользь, или же не взглянет вовсе, это все не имело больше никакой важности. Разговор как раз зашел о теме, которая по идее должна была хоть как-то меня задеть, поскольку за весь день ни я сама, ни меня никто не спросил, где я буду ночевать. Одну кровать предполагалось перенести и Митьку пристроить вместе с Димой. Я не стала всего этого слушать, встала и вышла на улицу. Объективно, я знала только то, что я не могу вернуться назад в ту комнату. Остальное меня не интересовало.

Я стояла, прислонившись спиной к дворцу, слева от меня, чуть дальше, было закрытое окно, за которым в электрическом свете были видны люди, сидевшие за импровизированным столом на табуретках. Ни они сами, ни их разговоры не имели для меня больше никакого значения. Ночь, неясные очертания деревьев вдалеке, холодный ветер и огромное прекрасное небо – единственное, что было со мной в этот момент. Решение пройти к реке, и провести ночь на дереве показалось мне самым лучшим, простым и естественным в этой ситуации. Но, простояв минут десять, я поняла, что я замерзну, если буду оставаться на месте. Горло начало болеть, я была намерена оставаться здоровой, и двинулась вперед, через высокую траву, в кусты, и по небольшой тропинке я вышла на дорогу.

Это было восхитительно, у меня захватило дыхание. Дорога у меня под ногами отблескивала ровным лунным светом, я была одна, без ничего, и шла неизвестно куда по самой прекрасной земле. Очертания деревьев вдоль дороги, и далекие поля стали ясными и отчетливыми, месяц удивительно ясно освещал мой путь, я жадно, заворожено смотрела по сторонам, стараясь не столько запомнить, сколько вобрать навсегда в себя эту небывалую красоту, эти ясные, яркие звезды и плывущие рваные облака. Все, что я видела вокруг, каждая деталь, каждая пылинка на дороге, каждый лист на дереве было полно тайны и волшебства. Дорога без начала и конца, по которой я, одна во всей этой вселенной, шла вперед, в неизвестное, без страха, без отчаяния, без сожалений и без надежд, полной лишь благоговения перед тайной и красотой окружающего мира. Я чувствовала, как мимолетно мое время пребывания на этом пути, и понимала, как я мала и недолговечна посреди этих бескрайних равнин, среди лунного света и холодного блеска звезд.

В этом настроении тайны я прошла довольно долго, пока не поняла, что удаляюсь от лагеря. Я хотела продолжать идти, но я не хотела потеряться, я не знала дороги в город, и легко могла куда-нибудь не туда завернуть на развилке, и конечно, мне потом пришлось бы еще долго брести по дороге в поисках пути.

Я представила, что я неделю буду пешком добираться до дома, повернулась и пошла в обратную сторону. Я знала, что иду в соседний лагерь, к знакомым. Мир вокруг был таким прекрасным, таким новым и незнакомым, я была зачарована деталями, и мне совсем некогда было беспокоиться о себе или о ком бы то ни было еще, например, о людях, которых я могла потревожить среди ночи. Дойдя до отряда своих знакомых, я обнаружила, что, не смотря на очень позднюю ночь, там никто не спит, и присоединилась к вечеринке. Меня были рады видеть, кормили, поили, веселили и положили спать.

Оставив всё, все дела, заботы и беспокойства, все, что до этого было сутью меня самой, вмиг оставив всё, что я любила, всё, что было моей страстью, моей целью и моим смыслом существования, разбив весь свой мир, я обнаружила вдруг удивительный путь под звездами. Идя по нему вперед, без ничего, без сожалений, без страха, без сомнений, без надежд и опасений я обнаружила, что духу нет дела до мелочных человеческих дел, забот, страданий, отчаяния и устремлений. Отрешившись от себя, и доверившись силе, что несет и кружит мою жизнь, я вступила на путь в бесконечность, и бесконечность позволила всему, как бы само собой, устроиться лучшим образом.

4

Я проспала часов до 11, а потом отправилась навестить еще одного своего сокурсника, Стаса, который тоже работал в этом лагере вожатым. Когда я пришла к ним в отряд, у них шла генеральная репетиция номера художественной самодеятельности. На веранде сипел маленький красный магнитофон, солист, наряженный под звезду, пританцовывал, и делал вид, что поет песню профессора Лебединского: «Мы с тобой не знали сами, что же было между нами, просто ты сказала: „Я тебя люблю“». В следующих куплетах было: «Я тебя убью», и «Просто я сказал, что я тебя люблю» и «убью». На протяжении всей песни совершенно неожиданно выбегали разные персонажи, никак не связанные ни с сюжетом песни, ни между собой. Сначала выбежала маленькая девочка, она играла, путалась под ногами, а солист, не отвлекаясь от своего основного занятия, всячески пытался ее приструнить. Затем девочка убегала, и появлялся врач. Он настойчиво исполнял свой медицинский долг, а в это время солист пытался продолжать петь, попутно контактируя с врачом. Врач убегал, и появлялся спортсмен. Он бегал вокруг с гантелями, делал гимнастические упражнения, но на солиста это не производило вообще никакого впечатления, он продолжал по-своему петь. Затем спортсмен убегал, и на сцену выходила уборщица, со знанием дела ставила ведро, мочила тряпку, и начинала тщательно драить каждый сантиметр пола, постоянно шпыняя шваброй по ногам солиста, которому ничего не оставалось делать, как только подпрыгивать, и убирать ноги. И мне, и детям эта бессмыслица показалась очень веселой и смешной, мне очень понравилась постановка, и я сказала Стасу, какие они все молодцы.

Тогда я даже представить не могла, как легко и бесповоротно вся моя жизнь превратиться в такую же бессмыслицу. Подобно солисту, я буду попеременно вспыхивать то любовью, то ненавистью к узкому кругу близких людей. И эти персонажи станут для меня единственными людьми, с которыми я буду общаться в будущем. Они будут для меня чрезвычайно важны, и я ни за что не оставлю их в покое. У меня теперь есть маленькая девочка, моя дочь, и я с самого ее рождения была одержима своей любовью и заботой о ней, все мои силы, и вся моя жизнь принадлежали ей безвозвратно. Не смотря на мою маниакальную заботу о ней, она постоянно болела, и мне постоянно приходилось контактировать с врачами. И я не могла относиться к этому не серьезно. Спортсмен, с которым мы действительно почти не пересекались – муж, с которым все свое время проводил на работе и в тренажерном зале. А в образе «неугомонной уборщицы, пристрастно выполняющей свой долг» – я узнала свою маму. Мы были настолько с ней похожи в своем стремлении дать своим детям самое лучшее, уберечь от ошибок, и вразумить, что практически не замечали нелепости своего поведения.

Пророчество о том, в какое болото в будущем я сама превращу свою жизнь, было сказано в ключевом событии, которое предшествовало моей карте. Еще в самом начале первой смены, сидя у костра, Дима читал стихотворение о том, как воин-путешественник позволил вовлечь себя в несусветную глупость, пошлость и рутину.

Наплывала тень.… Догорал камин.

Руки на груди, он стоял один.

Неподвижный взор устремляя вдаль,

Горько говоря про свою печаль:

«Я пробрался в глубь неизвестных стран,

Восемьдесят дней шел мой караван;

Цепи грозных гор, лес, а иногда

Странные вдали чьи-то города,

И не раз их них, в тишине ночной

В лагерь долетал непонятный вой.

Мы рубили лес, мы копали рвы,

Вечерами к нам подходили львы,

Но трусливых душ не было средь нас.

Мы стреляли в них, целясь между глаз.

Древний я открыл храм из под песка,

Именем моим названа река,

И в стране озер пять больших племен,

Слушались меня, чтили мой закон.

Но теперь я слаб, как во власти сна,

И больна душа, тягостно больна;

Я узнал, узнал, что такое страх

Погребенный здесь в четырех стенах;

Даже блеск ружья, даже плеск волны

Эту цепь порвать ныне не вольны…»

И, тая в глазах злое торжество

Женщина в углу слушала его.

Дима умел просто и естественно вносить красоту в самые обычные действия, ночью, в лесу, в отблесках костра все были глубоко тронуты драматизмом стихотворения, но, нарушая возникшую тишину, я тут же высунулась со своим знанием литературы.

– Это Гумилев! – вставила я, Дима со мной согласился, но остальные все-таки недовольно на меня посмотрели.

Пророчество сбылось, я оказалась вовлеченной в несусветную глупость, все мои силы были отданы борьбе за общественное признание, чины и титулы. Я безоговорочно позволила себе воспринимать мелкие дрязги как глобальные катастрофы, и в итоге вся моя жизнь, полная капризов, эгоизма и суеты стала мне в тягость. В жизни сталкера, наоборот, все четко и ясно, его жизнь подчинена единой стратегии, и у него нет времени на те глупости, которые пристрастно делают люди.

Меня накормили обедом в столовой, и я, ни о чем не думая, и ни на что не надеясь по инерции направилась выполнять обещание, которое я дала Диме – остаться в другом лагере вожатой. В этом лагере мне отказали, но я, отметив, как уверенно сами собой несут меня мои ноги, пошла в следующий лагерь. Директор того лагеря согласился меня принять вожатой в один из отрядов, и объяснил, что завтра, в понедельник в 10 утра в определенном месте будет стоять грузовая машина, которая возит продукты в лагерь, и я смогу на ней приехать, с вещами и санитарной книжкой, чтобы остаться в лагере. Оставалось только сказать Диме, что я выполнила свое обещание, и что его сомнения относительно того, что у меня не получиться, не подтвердились. Я пришла сказать ему, и сразу же на него натолкнулась. Мы снова стояли друг против друга. Черт, как же он был прекрасен.

– Привет, куда ты вчера пропала?

– Там в другом лагере, в «Спутнике» у меня тоже друзья по институту. Дима, я в «Дружбе» теперь буду вожатой. Пятый отряд, напротив столовой. Завтра утром приеду.

– Да? Ничего себе… Димку не видела еще?

– Нет, а что.

– Да он тоже тут ходит. Ну, я побежал, а то меня уже ищут.

– Давай, пока.

– Пока.

Мы поболтали и разбежались с невероятной легкостью. Я сказала все, что хотела, я точно объяснила, как меня можно найти. Я знала, что он ни за что сам не спросит. И даже понимала, что, имея мои координаты, он не станет меня искать. Но все же…

Еще раньше я дала ему три других обещания. Обещание бросить курить особенно ему понравилось, и я разделалась с этой глупостью в ту же секунду.

Еще одно обещание: «Дима, я не хочу с тобой расставаться» я долгое время неосознанно выполняла до сих пор, он всегда был в моем сердце. Единственное, что мне оставалось – это сохранять живую память о нем. И я была намерена хранить ее до конца своей жизни, а может быть и дольше. И выражать, таким образом, благодарность за нашу встречу, благодарность, которую я не могла высказать иначе. Возможно, это глупо, но это лучшее, из всего, что я могла тогда сделать. Маги же напротив, должны быть текучими, они способны на самые невероятные трансформации, у них нет больше необходимости что-то держать при себе. И, как только появиться необходимость, их самые заветные обещания, и самые твердые намерения беречь и выполнять свои обещания разлетятся, как сухие осенние листья.

И последнее обещание: «Я сделаю карьеру». То ли оттого, что я одержимая тщеславная выскочка, то ли мне, в самом деле, не оставалось ничего другого, но я дала ему это обещание. Впоследствии я стала президентом одной ассоциации, и вскоре после этого встретила его. Он был так же прекрасен и свеж, как и прежде. Я сказала ему, что он прекрасно выглядит. Я рассказала ему о своей новой должности, дала ему все свои телефоны, и самым подробным образом объяснила, как меня можно найти.