Скорбная песнь истерзанной души

Без конца думать о Ванессе было приятно и в то же время мучительно. Приятно, так как я впервые в жизни испытал всю грандиозность трансцендентности, нечто вроде астрального выхода из тела, я стал чем-то большим, чем я есть, мир больше не вращался вокруг меня одного; а мучительно, поскольку я не мог это прекратить, то чувство захватывало меня целиком и было неподвластно моей воле.

В 13:00 я спустился в гостиную, сел на диван и попеременно смотрел то на часы, то на телефон.

«Наверное, уже можно», – говорил я себе. И тут же отвечал:

«Нет, стоит ещё немного подождать».

«Зачем?»

«Ну а вдруг она ещё не вернулась из школы? Наверняка ведь она учится в школе».

И я ждал, ждал и ждал. Весь мир, вся вселенная перестала существовать. Погасли звёзды, в пыль разлетелись планеты, исчезли дома, машины, люди. Были только часы, телефон, цифры его номера – 732-498-53 – и девушка в длинном чёрном платье по имени Ванесса. В какой-то момент, правда, возникла мама. Она вернулась… не помню, где она была. Ходила куда-то по своим делам с утра. И войдя в дом, удивилась, увидев меня. Немного испугалась даже.

– Ты что тут делаешь? – спросила мама.

– Я тут живу, – ответил я тихо и спокойно, или скорее отстранённо, медленно проговорив последнее слово по слогам.

– Понятно. Очень остроумно. Но я спрашиваю, почему ты не в школе?

– Потому что я туда не ходил, – ответил я в той же манере.

– Не ходил?! – возмутилась мать. В левой руке у неё был коричневый бумажный пакет, который она прижимала к груди, а в правой – бежевая холщовая сумка с нарисованной на ней огромной пчёлкой. Поставив всё на пол, мама подошла ближе ко мне и спросила: – Как это не ходил?

– Мне стало плохо, – соврал я и удивился тому, насколько легко мне это далось.

– Что с тобой такое?

– У меня разболелась голова, – продолжал сочинять я, но мама прервала меня:

– Нет-нет, я о другом… что с тобой вообще творится?

Я удивился, услышав этот вопрос, и посмотрел на неё. Всё вернулось, всё было на месте. Не только телефон и часы. Я не ответил ей. Я не знал, что ответить. И лишь смотрел на неё, слегка нахмурившись.

Мама села рядом со мной и сказала:

– Понимаю… в последнее время я была сама не своя. И это длилось так долго… – она старательно подбирала слова. Я заметил, что ей по-прежнему тяжело откровенно говорить со мной о чём-то подобном. Вернее, я вижу это сейчас, когда вспоминаю об этом, когда вижу в памяти те мгновения. – Но я никогда не забывала о тебе, думала о тебе каждую ночь. Да-да, знаю, ты наверняка скажешь, что не чувствовал этого. Тебе наоборот казалось, что я тебя бросила, забыла о тебе. Только это не так, клянусь! А сейчас я вообще готова полностью отдаться заботе о тебе. Ведь ты мой сын! Мне было трудно пережить смерть твоего отца. Он был всем для меня. И вынести боль от его утраты было очень сложно, – на глазах её выступили слёзы, говорить ей стало ещё тяжелее.

– Да ладно, мам, – сказал я, вставая с дивана, – я ведь уже не маленький. Не надо со мной возиться…

– Нет-нет, – она встала вслед за мной, – я хочу… я должна. Что со мной будет, если я и тебя потеряю? Я этого не вынесу!..

Мама принялась горько плакать, всхлипывать и завывать. А я, как мог, её успокаивал.

– Не потеряешь, мам, – пообещал я и обнял её. – Всё будет хорошо, – повторял я снова и снова и гладил её по спине. Это помогало.

– Нам надо больше времени проводить вместе, – сказала она. Голос её звучало теперь чуть более спокойно и ровно.

– Да, конечно, мам, – отвечал я.

– У нас тут в кинотеатре фильмы Годара показывают. Я видела афишу, когда домой ехала. Может, сходим вместе?

– Хорошо, мам.

– Или куда-то, куда бы тебе хотелось. Что скажешь?

– Да, было бы здорово.

На следующий день она об этом уже забыла. И так и не вспомнила. Ни слова не сказала о Годаре. Даже когда я, желая, намекнуть ей, как бы ненароком оставил на журнальном столике рекламные буклеты, которые раздавала рыжая девушка с короткими волосами, в лёгком платье выше колен, совсем неподходящим для типичной погоды Ребеллиона… Но зато оно, конечно, прекрасно подходило для промо-акции. Ведь, если мимо буклета с Годаром можно спокойно пройти, то мимо девушки с красивыми ножками пройти уж точно никак нельзя. И я, складывалось впечатление, был чуть ли не единственным, кто позарился на буклеты, а не на оголённые женские ноги.

Сами буклеты были красно-чёрного цвета, с чёрно-белым портретом самого Годара и тремя надписями. Сперва название, затем место, потом дата и время: «Жан-Люк Годар: лучшее. Кинотеатр «Дравузье»298, понедельник, среда, пятница, с 11:00 до 16:00». Больше походило на пропагандистскую листовку ультраправой партии.

Буклеты эти оставались нетронутыми на журнальном столике целых четыре дня. А потом неожиданно пропали. Фильм Годара я впервые посмотрел гораздо позже в Доме Кальви.

С того дня как состоялся наш с мамой разговор, подобное поведение стало для неё в порядке вещей: я случайно попадал в поле её зрения, или правильней будет сказать, внимания299, она сокрушалась о том, что она совсем меня забросила и забыла обо мне (за это мама всякий раз просила прощения), что мы мало времени проводим вместе и неплохо было бы нам куда-нибудь сходить. Вся жизнь её состояла отныне из перемещения от одной точки к другой, от одного состояния к другому. Она, как ни прискорбно, превратилась в выключатель, у которого только две позиции: включить/выключить. И ничего более. Первая точка, первое состояние: жизнерадостная, улыбчивая, энергичная мама целыми днями пропадает в своей мастерской, пишет картины, которые никому не показывает (я их увижу только после её смерти), уезжает куда-то на несколько часов и возвращается с пакетами, наполненными ненужными нам безделушками (за редким исключением, когда она покупала действительно что-то нужное в такие свои спонтанные, внеплановые вылазки). Вторая точка, второе состояние: угрюмая, подавленная, нервозная, опечаленная, готовая в любую секунду и по любому поводу разрыдаться мама, бесцельно бродит по дому, либо смотрит телевизор, либо читает и ищет разговоров со мной. И от той точки до другой она могла переходить по несколько раз на дню, а могла и только лишь единожды за несколько месяцев, за полгода, год… Я ничего ей не говорил. Не спрашивал о пропавших буклетах, не упрекал в забывчивости и безразличии ко мне, не пытался выведать причин подобного поведения. Хотя, последнее, как раз, может, и стоило сделать. Но на тот момент я не только был увлечён совершенно иными вещами, полностью в них погружён, не только не был готов обсуждать с ней такие вопросы, я попросту принял это.

«Таков нынче наш новый миропорядок», – невольно сказал я себе. Наверняка несколько иными словами я выразился300… однако смысл тот же.

Примерно в четыре часа (так мне помнится) я, закончив разговор с матерью301, выдержав все муки ожидания, сжимая в руках салфетку с заветными цифрами из случайной, шумной, тёмной кафешки на углу, неподалёку от музыкального магазина и вокзала, я набрал номер. И стал ждать. Опять. В жизни за длительным ожиданием очень часто следует ожидание короткое. Оно-то обычно и сводит с ума. Но я держался как мог. Один гудок – сердце забилось быстрее. Второй гудок – участилось дыхание. Третий гудок – лоб покрылся испариной. Четвёртый гудок – во рту пересохло. Щелчок – все мысли разлетелись. Наступила тьма и тишина.

– Да, я вас слушаю, – раздался женской голос. Довольно низкий, колючий. Голос женщины, которой всё опротивело в этом мире.

– Здравствуйте! – сказал я. – Могу я поговорить с Ванессой?

– Поговорить с Ванессой, – медленно повторила она и тяжко вздохнула. Последовала длинная пауза и какое-то шуршание. Затем женщина сказала: – Боюсь, у нас здесь никого нет с таким именем.

Теперь была моя очередь брать паузу. Ибо я опешил и не находился что ответить.

– Простите, – произнёс я наконец, – «у вас здесь» – это где?..

– А куда вы, по-вашему, звоните?

– Ну… э-э-м… я думал…

– Молодой человек! – строго сказала женщина. – Это морг. Хотите с мёртвыми поговорить, вам дорога в…

Мне стало так стыдно и неловко, что я не дослушал её и сразу повесил трубку.

На следующий день я снова пошёл в «Salaro», но Ванессы там не оказалось. За кассой сидел парень лет двадцати. Бледный, прыщавый, тощий, с большими ушами, длинными волосами, проколотой бровью и острым подбородком, на котором росла жиденькая бородка.

Я спросил его, знает ли он что-нибудь о девушке в длинном чёрном платье, что часто ходит сюда.

– Не, чувак, извини, – ответил он. – Ничего не знаю.

Я двинулся к выходу. Вслед парень спросил меня:

– А в чём дело?

– Да не в чём… – печально произнёс я и толкнул дверь.

– Может передать ей что хочешь?

– Передать? – я обернулся к нему с недоумением.

– Ну да. Сообщение какое-нибудь… Типа того. Она ж всё равно придёт. Вот и как бы это самое…

– А так можно?

– Ну а чего бы и нет?.. Мне ж несложно. Возьму да передам. Держи. Листок, ручка. Пиши.

Я стоял и смотрел на белый лист. Кассир тем временем занимался своими делами.

«Что же мне ей написать?» – думал я. Мучительные размышления эти привели меня к трём принципам, которыми я должен руководствоваться: письмо, во-первых, должно быть кратким, во-вторых, не слишком откровенным и, в-третьих, не слишком странным и/или раздражающим. Исходя из этого, я составил примерно такое послание:

«Привет! Вчера позвонил по номеру, что ты оставила на моей футболке. Надеялся услышать твой голос, но мне сказали, никого с таким именем у них в царстве мрака и формалина нет. Поэтому я, пользуясь добротой нашего славного друга…», – тут я прервался и спросил у парня за кассой, как его зовут.

– Феликс, – ответил тот, и я продолжил: – «…Феликса, хотел задать всего один вопрос: «Тебя в самом деле зовут Ванесса?». Потому что, если нет, хотелось бы знать настоящее имя, дабы никого смущать, когда буду звонить тебе в следующий раз; а если да, то никто, кроме меня, судя по всему, не знает о твоём существовании. Надо им срочно сообщить. Расскажи мне о себе побольше, и я это сделаю. Но позже. Сейчас мне пора бежать. Буду ждать твоего ответа. Напиши мне.

Эрик Миллер (парень, лежавший на рельсах глубокой ночью)».

Я согнул листок два раза пополам и протянул Феликсу. Он с улыбкой сунул его в задний карман чёрных джинсовых шортов.

– Не забудешь передать? – спросил я.

– Не забуду, – ответил он.

Глава 21

Поразительно и любопытно! Чем глубже я погружаюсь в свои воспоминания, чем дольше пребываю в их потоке, тем сильнее чувствую себя лишь призраком, которому ничего не осталось, кроме как тоскливо бродить по катакомбам своей памяти, с горечью рассматривать следы жизни, былой юности, всего утраченного. Никогда я не был столь близок к собственной смерти302, как сейчас, ничто меня к ней не приближало – ни сигареты, ни алкоголь, ни наркотики… Я так боялся своих воспоминаний… а оказалось это как раз то, что мне нужно. И времени-то прошло всего ничего! Я совсем не замечал его хода, ибо оказался необычайно сильно увлечён пространными, витиеватыми, нескончаемыми размышлениями, которыми особенно славился, будучи членом дома Кальви, и тем, сколь целостным оказалось моё прошлое, погребённое навеки в моей памяти. Я будто археолог, что нашёл под землёй на раскопках древний-древний город, сохранившийся едва ли не в первозданном виде.

Когда я пришёл на кладбище, было ещё утро. Позднее, но утро. А сейчас всего три часа. Посижу здесь, наверное, до вечера. Хотя, может и до ночи останусь. Всё лучше, чем проводить очередной день в том проклятом доме. В любом случае, я потом не вылезу оттуда ещё долго. Поэтому сейчас торопиться некуда. К тому же, к обстановке я полностью привык. Здесь по-своему уютно, очаровательно. И мне совсем не холодно. Переночевать тут, что ли? Устроиться прям рядом с Ванессой… Нет, дурацкая затея. Летом вполне ещё ничего, но не теперь, когда осень разнесла повсюду трупный запах бытия – эту насмешку над всеми человеческими устремлениями, что пронизаны высокомерием и чувством собственного превосходства. И жухлые, утратившие жизненную силу листья тонут, гниют в грязи, земля становится промозглой и влажной от дождей, а воздух студёным. Деревья сплошь оголяются, обретая временами зловещий, а времени и бесконечно прекрасный облик – но облик всегда уникальный. Это то время, когда они перестают быть похожими друг на друга, в каждом дереве начинаешь видеть что-то своё, как и в людях. Лучшая пора в году! Но только не для того, чтобы ночевать на кладбище.

Когда я написал Ванессе своё первое послание, на дворе стояла, кажется, ранняя весна, которая в Ребеллионе всё равно походит на осень. В Ребеллионе времена года отличаются разве что степенью схожести с осенью. Зиму отличить легко, ибо идёт снег. Весну, особенно раннюю, отличить сложнее всего, ибо листья на деревьях ещё не выросли, даже почки не начали распускаться; часто идут дожди, повсюду лужи; дует холодный ветер; и небо почти такое же серое. Лето бывает разным: порой наступают жаркие дни (недели, месяцы), которые все (кроме приезжих) переносят очень и очень тяжело; но случается и так, что идут дожди, а холод клыками пронзает кожу, вгрызается в плоть, разрывает её и разбрасывает всюду. В подобные дни чувствуешь себя несчастной жертвой несправедливой, неоправданной жестокости этого мира. И особенно остро чувствуешь именно летом, когда такая погода обрушивается на тебя совершенно неожиданно, возникая из ниоткуда, вернее, из своей противоположности, что и делает её столь смертоносной, подавляющей всякую волю к жизни.

Но тот день был совсем иным. Зелёные листья – верный и самый точный признак лета – на деревьях не виднелись (ведь лето ещё и не наступило). Дул ветер. Слабый. Не слишком холодный, не слишком тёплый. Небо облачилось в серо-голубые одежды, что вызывало в душе лёгкую, приятную меланхолию.

Я вышел из магазина, оставив послание загадочной девушке в длинном чёрном платье с зелёными глазами, что занимала все мои мысли и обладала, судя по всему, специфичным чувством юмора, с которым я столкнулся впервые и которое меня забавляло, поскольку содержало в себе игривое, лишённое злобы отрицание ценности человеческого существа и всего им созданного, а значит и трагедии удела людского. Ибо трагедия такая всегда вытекает из огромнейшей ценности перечисленного и полного осознания этой ценности, или же не осознания, но наделения их такой ценностью.

Вместе с тем, однако, такая моя интерпретация оказалась если не всецело ошибочной, то во всяком случае, не слишком точной и верной. Так произошло во многом потому, конечно, что она возникла пусть не сразу, не мгновенно, не после звонка в морг, а чуть позже, когда мы стали сближаться… И всё равно поспешно.

Сама Ванесса сказала мне однажды, что ей просто показалось забавным дать вместо своего номер местного морга, где проходила практику её подруга, которая училась на медицинском факультете.

– Разве можно вот так внезапно, свалившись, как снег на голову, спрашивать у девушки её номер? – поражалась Ванесса в ту ночь, когда мы впервые поцеловались и шли, взявшись за руки, по широкой улице Ренаты Балморей303. Вокруг сияли огни, высились дома и шумной рекой плыли толпы молодёжи. Они были такими же, как мы, и в то же время совсем другими. Это нагоняло на меня тоску304. Ванесса это заметила и пыталась меня развеселить. Или по крайней мере отвлечь от мрачных мыслей лёгкой, приятной беседой.

– А разве нельзя? – отвечал я Ванессе вопросом на её риторический вопрос.

– Конечно, нет! Тем более, если вы толком не знакомы и виделись всего пару раз.

– Хм… – задумался я.

– Ты в самом деле думал, что я сразу же дам тебе свой настоящий номер? – весело смеясь, спросила она.

– Ну да, – ответил я. – Мне и в голову не приходило, что стоит сомневаться в твоей искренности.

– О-о-о, кто-то, кажется, сердится… – Ванесса, не отпуская моей руки, перегородила мне путь. Я остановился. Мы смотрели друг другу в глаза. Она улыбалась. Я был хмур. – Это не вопрос искренности, – объясняла Ванесса и стала понемногу пятиться и тянуть меня за собой. – Всё дело в том, что надо быть осторожной… К тому же, трудно сдержаться от того, чтобы не учудить чего-нибудь…

– Любишь чудить, значит?

– Ну так… время от времени, – она поцеловала меня в щёку и вновь пошла рядом. – Хорошая и – что немаловажно – своевременная шутка дарит абсолютную, истинную свободу. Пусть и на одно короткое мгновение.

– Свободу?

– Ага.

– Это как?

– А вот к такому вопросу я не была готова, – посмеялась она. – Дай мне подумать секундочку.

– Думай, конечно.

И она думала. Вид у Ванессы сделался действительно задумчивый, глубокомысленный. Мы шли вперёд, она, чуть склонив голову, смотрела вниз в одну точку. Брови её были нахмурены, глаза слегка сощурены.

– Лучше всего, наверное, объяснить на примере… – сказала она.

– Хорошо, давай.

– Предположим, тебя сковывает какая-нибудь трагедия. Утрата близкого человека или нечто подобное, – тут моё сердце сжалось305, но я молчал и не подавал виду. – Именно “сковывает”. Ты настолько поглощен этой трагедией, что она начинает определять твою жизнь, твою судьбу, если угодно. Так происходит потому, что ты утратил нечто действительно значимое, ценное, важное для тебя и попросту не смог двигаться дальше. Да, ты вроде бы живёшь дальше, дни неумолимо сменяют друг друга, жизнь идёт своим чередом. Но ты понимаешь, пусть далеко не сразу, что в конечном итоге всё равно наступает момент, когда из самых-самых тёмных глубин души306 начинает тихонько звучать голос, который говорит, – тут Ванесса остановилась – остановился и я – повернулась ко мне и прошептала на ухо: – «Мы заблудились. Пора выбираться», – Ванесса пошла дальше, я следовал за ней. – И тогда тебе открыты лишь три пути, – продолжала она, – ты либо позволяешь скорби поглотить тебя целиком и уходишь из жизни, либо слетаешь с катушек и теряешь себя, либо сбрасываешь эти оковы. А сбросить их можно одним-единственным способом: признать, или убедить себя, что тот человек и узы, связывающие вас, более не являются ценными, важными, значимыми. И конечно, больно думать о таком, не то чтобы вслух сказать об этом. Подобное кажется кощунственным. Тут на помощь как раз и приходит юмор. Ведь отрицание ценности может быть деструктивным. Разрушая, оскверняя память – ты тоже отрицаешь ценность. Но это не то, что я имею в виду, не то, чего я стремлюсь достичь. Я говорю, соответственно, о конструктивном отрицании ценности. Когда ты осознаешь, что можешь посмеяться над своим горем, сказав себе нечто вроде: «Смерть – она повсюду, так было, есть и будет с каждым; и если нам ещё осталось несколько мгновений среди бесконечно прекрасного и ужасного торжества величия порочного союза человеческого гения, творений Природы и неосторожности Вселенной, чуждого всем нам, детям бесконечной тьмы, проведём же их в полной мере живыми, свободными, с широко раскрытыми глазами, улыбкой на лице и осознанием того, что there is a light that never goes out», вот только тогда ты обретаешь истинную свободу – свободу жить и умирать, свободу быть собой.

– А когда ты даёшь мне номер морга вместо своего… как это сообразуется с идеей обретения свободы?

– Свобода есть отрицание того, что значимо для общества. Иногда оно значимо только потому, что привычно. И если ты становишься рабом даже не своих, а чужих привычек, то ты, естественно, не свободен. Отрицание позволяет взглянуть на вещи под другим углом и ведёт тебя к свободе.

– Да, вот только в пределах трагедии, утраты… где тут связь?

– Ну, нет, пожалуй, прямой связи между освобождением от горечи утраты и тем, что я дала тебе не свой номер. Но в некоторой степени это тоже стремление обрести свободу – свободу от типичного нарратива. А то обычно во всех подобных историях парень встречает девушку, они чуть ли не мгновенно сближаются, она даёт ему свой номер, он звонит, они разговаривают и тут же обретают вечную любовь. Это жутко романтично, конечно. Особенно на экране или на страницах книги. Но мне хотелось сломить такой нарратив.

– А разве ты не становишься, наоборот, ещё более зависимой от нарратива, если принимаешь решения, выстраиваешь свои действия на его основе, как бы отталкиваясь от него.

– Хм… а в этом что-то есть… и правда. Возможно, ты прав. Но мне в любом случае нравится то, как у нас всё сложилось. Я бы ничего не меняла, будь у меня такой шанс.

– И я тоже! Но к слову… о том, что можно и чего нельзя делать… Я просто думал, что сразу понравился тебе. Такое чувство было, будто между нами возникло нечто особенное в тот же миг, как только мы встретились и обменялись парой фраз друг с другом. Да и потом ты ведь сама об этом говорила. И раз возникло, то…

– Это так, не спорю. Только разве могу я доверять себе в столь щекотливом (да и любом другом, но особенно в этом) вопросе? Разве не может случиться так, что мне понравился какой-нибудь психопат или маньяк-убийца? Я должна себя беречь.

– Справедливо, пожалуй.

– Спасибо, мистер ворчун. И да, к слову… Если ты нравишься девушке и знаешь об этом наверняка, или почти наверняка, то уж точно нельзя пользоваться этим в своих интересах и думать, будто тебе всё позволено.

– Как много правил и условностей!

– Меня от этого тоже воротит. Потому я и наплевала на них. Всё ради тебя.

Ванесса прильнула ко мне. Мы остановились, и мир вокруг, само время, казалось бы, – тоже. Я обнял её. И почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Счастливым, но в то же время по-прежнему порабощённым своим горем.

Как же далеко я ушёл от этого прекрасного мгновения! И от всех мгновений что даровали счастье. И почему же нельзя отыскать тропу обратно?

***

От магазина (в день первого послания к Ванессе) я, надев наушники, двинулся в сторону дома, где жила Тори. В ушах у меня звучали песни самых разных групп. Не только The Cure, The Smiths и Siouxsie and the Banshees307, но ещё и Joy Division, Radiohead, The Doors, Slowdive, The Chameleons, A-ha, The Cars, Dead or Alive, Tears For Fears, Orchestral Maneuvers In The Dark, The Kinks, The Beatles, Nirvana, Savage Garden. Я был целиком и полностью погружён в музыку, от чего окружающий мир несколько поблек, сделался призрачным. Я утратил с ним связь308; и в какой-то момент обнаружил себя в незнакомом месте. Таковым оно показалось изначально, ибо я не знал, куда мне дальше идти. Я стоял посреди множества дорог и троп, посреди насмешливых (как всегда) домов, под небом, к которому всегда обращаешься, когда ищешь ответов и которое всякий раз словно бы пожимает плечами. Дескать, да не знаю я. Давай сам как-нибудь.

Побродив немного по округе, я понял, что здесь для меня практически не осталось совершенно незнакомых мест. Хоть раз, но я бывал всюду. Что-то чужеродное, однако, ощущалось во всём этом. Или я сам был чужеродным элементом, который изо всех сил мир стремился отторгнуть. И поэтому я терялся в знакомых местах.

It's my direction

It's my proposal

It's so hard

It's leading me astray

My obsession

It's my creation

You'll understand

It's not important now

All I need is

Co-ordination

I can't imagine

My destination

My intention

Ask my opinion

But no excuse

My feelings still remain

К дому Тори я подошёл со стороны заднего двора, боясь, что дедушка наверняка, как обычно, стоит на лужайке напротив своего дома и с кем-то беседует, или же просто с гордостью и чувством глубокого удовлетворения осматривает любимый район, докуда хватает глаз. И я не хотел, чтобы глаз хватило ещё и на меня. Так что шёл я осторожно, держась как можно дальше от улицы, где находился дедушкин дом. Иногда я даже шёл на цыпочках, как в одну из ночей, когда выходил из дома. Весь район будто превратился для меня в его дом, и, если я буду слишком шуметь, он проснётся, увидит меня, найдёт и накажет. Но потом я, конечно, говорил себе: «Какого хрена ты творишь?» и шёл нормально. А затем снова ловил себя на мысли, что стараюсь идти осторожно, аккуратно и тихо.

– Какого хрена ты творишь? – вдруг услышал я где-то позади голос и вздрогнул. «Кто это?!» – подумал я, обернулся и увидел перед собой Вальтера в окружении неизменной свиты. Хотя, может, новые лица там и появлялись, либо, по крайней мере, исчезали старые. Но мне и тогда-то было трудно запомнить каждого… а уж сейчас – тем более; ведь все они в моих глазах смешивались в единую массу, единый организм, превращались в гидру, у которой пусть и много голов, однако, они лишь части целого, все вместе они – гидра. И только. Нет никого по отдельности (кроме самого Вальтера). Так я их воспринимал. А они наверняка думали, что я зазнавшийся, высокомерный ублюдок, вновь явившийся на их землю откуда-то издалека с целью всё сломать, разрушить. Я – чужеродный элемент. Который нужно непременно отторгнуть.