Полная версия
Скорбная песнь истерзанной души
И этот чужеродный элемент стоял перед ними, молча смотрел им в глаза. И во взгляде его внезапно не было ни страха, ни злости, ни робости, ни покорности, ни растерянности. Даже они это поняли. Во взгляде его было только спокойствие, пронизанное осознанием, пониманием ничтожности всего когда-либо происходящего между ними, полного отсутствия значимости их слов и поступков, которое им казалось признаком какой-то странной болезни, душевного расстройства (хотя последние два слова им были неведомы). Это приводило их в смущение и замешательство (которые они выражали толчками и без конца повторяющимися вопросами «Чо ты?!», «Ну, чо ты, а?!», ответить на которые было достаточно сложно), ибо чувства за пределами чистой, острой злобы и беспробудного смеха, вызванного примитивными, сальными шуточками, направленными на всех, кто едва попадётся им на глаза, были им непривычны, и от того пугали их. Страх тоже был непривычен этим не слишком зрелым молодым людям, что вопреки своей воле оказались вынуждены испытывать слишком разнообразную палитру чувств и эмоций (из-за меня). И им подобное явно не понравилось. Потому они просто как следует поколотили меня да оставили валяться в грязи.
На шум из дома выскочила Тори.
– Господи ты боже мой! – с сочувствием произнесла она, увидев меня.
– Давненько не виделись, да? – сказал я и широко улыбнулся. Тори присела рядом со мной на корточки и смотрела вслед удаляющейся гидре. Близились сумерки.
– Как же здорово снова сюда вернуться, – отметил я и расхохотался.
Тори сперва хмуро глядела на меня, а потом стала смеяться вместе со мной.
– Ну всё, понятно, – сказала она. – На этот раз тебя отмудохали конкретно. Пойдём. Вставай давай.
Тори помогла мне подняться, потащила к себе и по пути сказала:
– Христосьи папиросы! Первый раз в жизни слышу, как ты смеёшься! Заварить чаю, что ли, покрепче?
И она заварила. Пока я в ванной приводился себя в порядок. Губа у меня была разбита, волосы взъерошены, повсюду ссадины и кровь. Я умылся, пригладил волосы, вернулся в гостиную сел на диван. Тори стояла у плиты. Чай был готов. Она сказала:
– Так, у меня тут не чайная лавка Рамоны… но кое-что есть. Вот, держи.
Я взял чашку из её рук и сделал глоток.
– М-м-м, вкусно, – сказал я. – Это что? Эрл грей?
– Он самый.
– Вкуснотища! – я отпил из чашки и, держа её обеими руками, откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза, – А что за «чайная лавка Рамоны»? – спросил я.
– Потом расскажу, – ответила Тори, загремела ложками и принялась тихонько напевать песню про Рамону. Сперва просто тянула снова и снова: «Рамо-о-она, Рамо-о-она!», а потом: «Рамона, сон волшебный снился мне, что мы идём вдвоём по сказочной стране».
– Какая хорошая песня, – пробурчал я с закрытыми глазами. – И чай очень вкусный.
– Угу, – только и услышал я в ответ. А потом снова: – Рамо-о-она! О мой бо-ог!».
***Я рассказал Тори о затее Эрнеста и Роберта под началом Соломона Кальви-младшего, пригласил её составить мне компанию. Она с интересом выслушала и довольно быстро и легко согласилась.
Когда чашка с чаем опустела, я засобирался было идти к Марселю, а потом к Герману, однако Тори меня остановила.
– Тебе лучше сейчас полежать пару часиков хотя бы. А лучше все четыре.
– Да, но я хотел их тоже позвать…
– Я сама их позову, не напрягайся.
– Точно?
– Конечно! Обещаю.
– А они придут? – спросил я, чувствуя, как накатывает усталость. Мне захотелось спать.
– Придут-придут, – заверила Тори.
Я стремительно всё глубже проваливался в сон. В следующее мгновение я должен был уже полностью в него погрузиться. Однако вместо этого получил хлёсткую пощёчину.
Я открыл глаза, вскочил с дивана и зафыркал словно пёс. Сон как рукой сняло309.
– Спать нельзя, – сказала она.
– Ладно-ладно! – ответил я, потирая щёку. – Блин! Я думал, что достаточно натерпелся сегодня…
– Прости!
– Прощаю, так и быть. Но чтобы больше не…
– Хорошо-хорошо.
– Чем займёмся-то? У меня всё пошло не по плану. Не знаю, что теперь делать.
– Ну, отца, как обычно, до завтра точно не будет. Так что я позвоню сейчас Герману, потом схожу к Марселю. Вместе посидим, поболтаем. Расскажешь им про этого Соломона. А пока можешь телевизор посмотреть, музыку послушать. Что угодно делай, главное, не спи.
Сказав это, Тори отправилась к себе в комнату. Я же тем временем пытался найти пульт от телевизора, что оказалось не самой простой задачей. Пришлось обследовать и изучить едва ли не каждый уголок тесного жилища семьи Лавлинских.
Много всего я увидел в тот день. Но странно – я из этого мало что помню. Уж не знаю, в чём тут дело. То ли встреча с Вальтером и его друзьями всему виной, тот необычайно тёплый приём, который они мне оказали; то ли одна находка вытеснила собою все прочие. Находка, поглотившая всё моё внимание, вызвавшая в душе310 сильнейший трепет.
За креслом, рядом с маленьким шкафом, в котором хранились пластинки, в самом углу – вот, где я её увидел. Это была акустическая гитара. Шестиструнный «Фендер». Я протянул руку и осторожно коснулся струн. Раздался звук. И я почувствовал – предельно отчётливо – связь между предельно загадочным миром, живущем во мне, и музыкой: я касался гитарных струн, но в то же время касался своей души311, той её части, о существовании которой даже не догадывался. Струны издавали звук, а внутри меня словно распускались цветочные бутоны.
Тори вышла из комнаты.
– Герман скоро будет здесь, – бросила она на ходу и вышла из дома, не обратив толком внимания на то, что я делал в тот момент312.
Пульт же лежал на кресле.
«Ах вот ты куда подевался!» – воскликнул я про себя, схватил его, сел в кресло и включил телевизор.
Передавали местные новости. Мне было не особо интересно, и я собирался переключить канал. Но тут вдруг в кадре возник дедушка. Я так и обомлел.
– Изначально мною двигало лишь желание сделать лучше тот район, в котором я живу, – рассказывал он журналистке. Я сразу понял, что речь свою дед заготовил заранее и выучил её наизусть, поскольку в обычной жизни говорил он совсем иначе. Не так вычурно, не так гладко, не так быстро, не так доброжелательно. – Теперь же, – продолжал дедушка, – когда наш проект возымел такой успех, когда мы достигли всех намеченных целей, я чувствую готовность к взятию новых высот. И думаю, настала пора для дел более масштабных, значительных.
– Чем конкретно вы намерены заняться? – задала вопрос журналистка с микрофоном в руках. Она была совсем юной. Маленькая, низенькая, хрупкая шатенка с большой грудью и ярким макияжем.
– В данный момент мы занимаемся процедурой по регистрации собственной политической партии. У нас уже есть своя программа, с которой уважаемые избиратели в скором времени смогут ознакомиться, есть свой штаб, который можно посетить. В следующем году мы будем избираться в парламент.
Тори вернулась в компании Марселя. Я выключил телевизор, встал с кресла и на время забыл о том, что сказал дедушка; хоть меня это и несколько встревожило.
Марсель тоже выглядел встревоженным, напуганным, чем-то глубоко озадаченным. Его взъерошенные волосы казались изображением, внешним воплощением напряжённых нервов, как слёзы являются тем же для душевных313 терзаний; его выпученные глаза жадно пожирали всё вокруг, стремясь ощутить вкус этого мира, вернувшись к нему тем самым, сбросив с себя пелену отчуждения; его большая голова на тонкой шее вращалась во все стороны, словно от ветра флюгер314. И это был, надо полагать, сильный ветер, почти буря, что бушевала в его душе315, гнала его к неведомым берегам; от того он и был напуган. И всё в нём клокотало, трепетало, что-то тёмное, мрачное, зловещее стремилось вырваться наружу316.
Увидев его таким, я испытал облегчение. Не хочется признавать, что я испытал и радость, поскольку он явно был несчастлив, а также утомлён своим несчастьем, а раз он им утомлён, значит, оно длится уже довольно долго. Нехорошо радоваться чужому несчастью. Такая радость постыдна, и самого человека (в данном случае меня) ведёт к несчастью. Однако, если пытаться перед кем-то, неизвестно кем, оправдаться, то можно сказать, что я радовался не его несчастью, я радовался тому, что есть на свете тот, кто испытывает нечто подобное, что и я. А значит, я не одинок. И потому мне не так страшно.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Хотя, что-то в этом слове, в этой категории есть, как мне кажется, неправильное.
2
Именно потому я редко на него смотрю.
3
Последнее мне действительно важно и жизненно необходимо.
4
Я бы мог заказывать готовую еду, но тогда ещё сложнее было бы коротать бесконечные дни моей одинокой жизни.
5
Лет двадцати четырех.
6
Я нашёл её по интернету, она показалась мне наиболее подходящей кандидаткой. Всего их было с дюжину примерно.
7
Кроме разве что огромной к нему ненависти; но учитывая обстоятельства, это не является достаточной причиной (или хоть какой-нибудь причиной)
8
Такое случается время от времени, но не слишком часто. Раз в год или около того.
9
Которые нередко ускользают от нас, когда мы думаем, что есть на свете что-то ещё, кроме этого, и возвращаются к нам, когда не остаётся более ничего.
10
С лёгким оттенком горечи – такая тоска, которая пробуждает в тебе чувство (ложное, конечно) освобождения от всех оков: это как ощущение полёта перед падением.
11
И больше с тех пор никуда не выходил.
12
Такое сочетание выглядит со стороны как жуткая усталость – это именно то, что я ощущаю. Может, образ отца был на самом деле отражением моих собственных чувств и не более того?
13
И даже осознание своей вины, из которого вытекало стремление наказать себя, не позволяло мне избавиться от этого чувства. Что вообще-то хорошо, так и должно быть.
14
Стоило бы его разобрать, конечно. Но мне банально лень. Да и зачем? Пускай лежит, мне он не мешает, место это мне не нужно всё равно.
15
Некоторые имена не получается сейчас вспомнить. Может, потом получится, если понадобится.
16
Ибо сон есть ничто иное как репетиция смерти.
17
Или скорее даже просто невозможно, без всякого «практически».
18
И от этого на душе становилось тяжко.
19
И я нажал на него скорее всего для того, чтобы убедиться, что свет точно не включится.
20
В Древнем Египте, правда, были не коробки, но какая к чёрту разница!
21
«Незначительное», поскольку совершённых ошибок это уже не исправит.
22
Души?
23
Должно быть, это часть сервиса нынче. Даже в таких местах, как цветочная лавка.
24
Молодость – это действительно важная деталь в данном случае. Ведь молодёжь мало что знает (или вообще ничего не знает) о доме Кальви, о кавишианстве, о нашей группе.
25
Или мне показалось, что он смолк.
26
Или, может, я это себе выдумал?
27
Сложно сказать, кто из нас находился в большей растерянности.
28
С тем, что принято считать реальностью.
29
Так мне, по крайней мере, показалось.
30
Тут не могло быть никаких сомнений.
31
Хотя, вполне мог забыть.
32
Насколько я могу судить.
33
Или Младший.
34
К тому же, она их мне уже задавала, так что и разглагольствовать не было смысла (поэтому я не знаю, зачем она задавала мне их вновь; возможно хотела проверить, будут ли различаться ответы).
35
Ибо тоска – она повсюду.
36
В том заключается жестокая ловушка жизни: времена даже самые жуткие, полные различных невзгод и страданий, оставшись далеко позади, будут пробуждать в душе (?) чувство ностальгии, тоски об утраченном.
37
Она не дала мне повода сомневаться в их наличии.
38
Им положено его украшать, правда, лично мне они никогда не нравились.
39
И только в конце ты понимаешь, что всё напутал, принимая за важные совсем незначительные вещи.
40
Но я не могу доверять своим чувствам (учитывая всё произошедшее), они наверняка подводят меня. С чего бы вдруг на кладбище стоял запах мокрой травы?.. Хотя, с другой стороны, почему бы и нет?
41
Мне вдруг захотелось именно бурбона.
42
Старый добрый «Мистер Грин». Он теперь лежит где-то на северо-западе. Хороший был человек.
43
О чём я случайно узнал от третьих лицо (не помню уже точно, от кого именно), ведь к тому времени Мистер Грин не хотел со мной видеться и разговаривать.
44
А она мне, помню, на это сказала:
– Признайся честно, ты этот пассаж придумал уже давно, – и глядела на меня так лукаво, с лёгкой, но доброй насмешкой, – и ждал подходящего случая, чтобы его использовать?
– Так оно и было, – честно признался я, смеясь.
– Слишком складно а то звучит, – заявила Ванесса.
– Но красиво ведь?
– Красиво, – согласилась она.
45
Нечто противоположное гармонии.
46
И это было главным в записке. Про звонок какому-то там Сё я тут же напрочь забыл, словно и не шло о том никакой речи.
47
С другой стороны, отец должен был понимать, что первым эту записку, скорее всего, увижу именно я, а не мама. Хотя, может, на то и был расчёт. Но тогда стоило, наверное, написать что-нибудь другое. Возможно, он об этом в тот момент просто не подумал или забыл.
48
Хотя, одно объяснение в данном случае не исключает другое.
49
Многое там действительно было покрыто тайной.
50
Души?
51
Ибо цель была недостижима.
52
Я пытался в этом разобраться, как-то себе это объяснить, но у меня ничего не вышло.
53
Его самоубийство, однако, указывает на то, что в действительности я был лишь одним из тех, кто тешил себя иллюзией на этот счёт. Но, возможно, ошибочно смотреть на это именно так: что одно привело к другому; наверняка всё несколько сложнее. К тому же, как бы там ни было, я всегда чувствовал с ним особую связь (равно как и с мамой – родители были для меня самыми важными, самыми близкими людьми в ту пору, что, как ни парадоксально, наверное, случается у людей в таком возрасте далеко не всегда – но каждая из этих связей была особой по-своему), и мне хочется верить, что я был прав, что я не ошибся в своих чувствах. Что, впрочем, и значит, пожалуй, тешить себя иллюзиями.
54
Лучше, чем мне бы того хотелось.
55
Что сейчас кажется мне предельно естественным (ведь разве может быть иначе, когда тебе четырнадцать лет?), а в ту пору казалось чем-то таким, что придавало смысла каждому прожитому дню и пробуждало во мне желание двигаться вперёд, куда-то туда, дальше, за пределы всего видимого, а не чем-то, что приводило бы меня в замешательство, сбивало бы с толку (хотя случалось порой и такое; но с этим мне помогал справиться отец как раз во время наших с ним прогулок (опережая тем самым мою мать), коих было, впрочем, не так и много, пожалуй, как я об этом вспоминаю)).
56
И осталось там по сей день. Это то немногое, что я усвоил в жизни: ничего никогда, в сущности, не меняется. Всё остаётся прежним.
57
По крайней мере не в тот день.
58
Понятно в какую.
59
Возможно ли это вообще? Ибо если твой мир разрушен, значит, разрушен и ты сам, как часть этого мира. Выходит, нечего и осознавать, принимать. Точнее, некому. Это конец.
60
Всё же неспроста на двери висела та предупреждающая записка. Отец понимал, к чему это приведёт, если мама увидит его таким. Но записка не смогла уберечь её.
61
Случается ли в жизни так, что нечто действительно предвещает беду? И если да, то что это может быть?
62
И сдержав своё обещание.
63
Которая стояла словно у разверзнувшейся пропасти. Правой рукой она держалась за ручку отрытой двери (как если бы это было единственным, что сдерживало её от падения в бездну), а левую вытянула в сторону, раскрыв ладонь, как бы преграждая мне путь, ограждая меня от той жуткой картины, что предстала перед ней.
64
Прошла вечность или мгновение – тут никогда нельзя сказать наверняка.
65
Но скорее всего всё же лишь во второй. Иначе она была бы очень зла.
66
Преграда пала, я мог теперь взглянуть на то, от чего она меня оберегала, но не стал.
67
Только лишь слегка.
68
Я видел в её глазах (точнее вижу сейчас, когда гляжу на неё сквозь пелену воспоминаний) разочарование от того, что даже собственный голос перестал ей быть подвластен.
69
И я чувствую это даже сейчас, когда вспоминаю об этом, хотя прошло уже много лет.
70
Или на вечность. Тут никогда нельзя сказать наверняка.
71
Единственное, что мне запомнилось (да и то очень смутно, настолько смутно, что я как-то даже не слишком доверяю этому воспоминанию), это её (отчаянная) просьба найти себе какое-нибудь занятие, пока она пытается со всем разобраться.
72
Вечность или мгновение. Тут никогда нельзя сказать наверняка.
73
А это, без сомнения, и явление, и субстанция.
74
Начал осознавать.
75
Ибо Пустота вечно желает быть заполненной.
76
Что, если подумать, вполне логично, понятно, естественно, ожидаемо и правильно.
77
Предварительно сменив свою пижаму на более приличный наряд (: кажется, это были чёрные брюки и тёмно-серая рубашка).
78
Они все отчего-то лишь отдалённо напоминали мне людей. Нет, в них не было чего-то необычного. Но… не знаю… Я и себе самого не могу этого объяснить. Вероятно, дело в том, что я в тот миг (обратившийся вечностью) остро ощутил чужеродность собственной фигуры и личности (то есть я не должен был находиться там ни физически, ни на каком-либо другом уровне). А раз так, то выходит, это, по всей видимости, я (не они) утратил человеческий облик (что звучит зловеще, но в данном случае имеется нечто совсем другое, нечто скорее печальное, нежели наводящее ужас, внушающее страх).
79
На что я прежде никогда не обращал внимания, и омерзения во мне это, соответственно, не вызывало.
80
И окружавший (составлявший) его пейзаж вдруг стал отдаляться (по крайней мере, так мне показалось, так мне виделось). Всё (кроме кусочка неба) – молодые деревья с тонкими ветвями и скромные соседские дома, серость асфальта и бездушные машины, которые без конца мучили эту самую серость (и наверняка мучают её до сих пор, пока я, уже будучи стариком, стою на кладбище, предаваясь воспоминаниям), случайные прохожие, для которых ничего не изменилось. Такой странный эффект, неведомо откуда взявшийся, неведомо почему возникший (хотя, если подумать, то очень даже ведомо), заставил меня отвернуться от окна, чтобы столкнуться со своим одиночеством, своей чужеродностью, глубже в них погрузиться.
81
Только разве что тихие и внезапные беспричинные самоубийства в тёмных и мрачных кабинетах.
82
То есть способности быть (по-настоящему) живым.
83
А ещё были малознакомые и те, что стёрлись нынче из моей памяти, превратились в унылые, смазанные пятна, в которых ничего нельзя разглядеть.
84
Я могу лишь догадываться.
85
Предположения самого дяди Сё являлись исключительно предположениями – причём, предположениями, содержащими в своей основе, как мне кажется, исключительно его довольно внушительное эго. Что, однако, не говорит о том, что предположения дядя Сё не верны. Это говорит лишь о том, что относиться к ним нужно чуть более осторожно, чем ко всем прочим предположениям.
86
Если попытаться рассуждать логически (а это будет далеко не первая моя подобная попытка), то можно заключить следующее: мой отец доверял дяде Сё (либо, как предполагал сам дядя, он был для него тем единственным человеком, чьи чувства отец решался не беречь; хотя одно в данном случае не исключает другое).
87
Своему отцу, к примеру, с которым дядя Сё жил в то время в одном доме (правильней будет сказать, что время от времени он жил там постоянно, то уходя, то возвращаясь).
88
Или скорее даже нужно.
89
Объяснить мотивы и причины собственных поступков подчас бывает сложно. А уж чужих и подавно!
90
Наверняка сама не сознавая что делает.
91
А такое бывает крайне редко.
92
Да, практически, как человеческая жизнь.
93
Именно так это мною воспринималось: как скорбь всеобщая, скорбь всего мира, и не могло быть иначе для меня.
94
Сам я наверняка сидел бы где-нибудь в углу, безучастно наблюдая за происходящим, пытаясь его осмыслить, но не принять в нём участия. Выходит, неудивительно, что всё развивалось именно так, как получилось, а не иначе.
95
Видимо, в этом было её предназначение: в том, чтобы помочь мне там очутиться, но не более того.
96
Этот табурет стал островком, отделяющим меня от всех остальных. Никто больше не сидел, все стояли; никто не подходил ни ко мне, ни к отцу, все были «где-то там»; и их голоса – единственное, что осталось от их присутствия – звучные, громкие, полные жизни, лишённые хотя бы намёка на скорбь и почтение, они заставляли меня почувствовать себя маленьким (скорее даже крошечным), незначительным, совершенно ничтожным, они вызывали во мне два противоречивых желания: встать и уйти и навеки остаться на том табурете.
97
А я был бы рад, будь у меня такая возможность.
98
Строго говоря, это было не ощущение, это было чем-то большим, чем просто ощущением, потому что “ощущение” – это что-то смутное, что-то, что едва можешь ухватить, понять, осознать. А это была скорее убеждённость. Непреложная убеждённость, от которой невозможно отделаться, которую невозможно отрицать (а если и можно, то с большим трудом).
99
После смерти отца мне стало казаться, что в его шагах было нечто особенное, что я бы узнал его шаги из сотен прочих, сумел бы отличить их при любых обстоятельствах. И это было правдой, и в то же время нет.
100
И стоит мне только начать вспоминать об этом, как в тот же миг я начинаю слышать эти звуки – стук влажной чёрной земли о крышку деревянного гроба. Через этот стук будто сама смерть говорит со мной сквозь годы: скоро (очень скоро) придёт и мой черёд (а я и рад; скорее бы!).
101
Жуткий вопль, который пронзал сердце, пронзал душу (?) до самых тёмных, непроницаемых, мрачных глубин, о существовании которых до таких моментов как-то даже и не догадываешься, не задумываешься. И в то же самое время это наверняка был вопль прямиком из таких вон глубин, вопль полный беспросветного одиночества и боли; это была сама боль – дикая, нестерпимая – вырвавшаяся наружу.