Полная версия
Введение в мифологию
Выводы
Во введении к этой книге я отметил, что 51 % американцев согласны с утверждением «Крупный бизнес деформирует работу рынков ради собственного блага». Подобное убеждение разделяют не только те, кто не доверяет свободному рынку, но и те, кто согласен, что «свободный рынок – лучшая система в деле формирования материальных ценностей». Большинство американцев осознают разницу между политикой, поддерживающей интересы рынка, и политикой, выступающей в поддержку деловой сферы. Эти направления в политике порой совпадают – например, в сфере защиты прав собственности; однако чаще всего они расходятся. Политика, поддерживающая интересы бизнеса, нацелена на максимальное увеличение прибыли существующих фирм; в то же время политика, поддерживающая рыночные интересы, стремится обеспечить для всех лучшую конъюнктуру рынка.
Адам Смит выступал скорее в защиту рынка, чем деловых кругов; так следует делать всем экономистам, придерживающимся изложенных им принципов. Свободный и конкурентный рынок способствует максимальному процветанию, какое только знала история человечества. Однако для того, чтобы рынки могли работать в полную силу, необходимо, чтобы они предоставляли всем равные возможности и оставались открытыми для новых участников. Невыполнение этих условий превращает свободный рынок в неэффективную монополию; когда же подобная монополия подчиняет себе сферу политики, мы сталкиваемся с клановым капитализмом. На примере Citibank мы видим, что одной из сфер, в которых клановый капитализм за последние десять лет добился огромного влияния, к несчастью, стала финансовая система; а это заслуживает отдельного обсуждения.
Глава 4. Клановость в финансовой сфере
Я, как и вы, искренне верю в то, что институт банков куда страшнее вооруженной армии.
Томас ДжефферсонДеньги – основная составляющая, обеспечивающая конкуренцию в экономической системе. Широкая доступность денег крайне важна для привлечения в систему новых предпринимателей и предоставления им возможностей роста и процветания. Кроме того, деньги – хороший уравнитель: если финансовая система работает должным образом, идеи оказываются куда более значимыми, нежели деньги, а значит, талантливый человек получает шанс соперничать на равных с любым противником, вне зависимости от его состоятельности. В отсутствие подобного доступа к деньгам талантливый человек не имеет возможности самостоятельно начать свое дело и часто вынужден работать на зажиточных людей, лишь увеличивая их благосостояние. Деньги же могут помочь воплощению американской мечты.
Однако в последнее время деньги перестали играть роль смазки для подшипников экономического роста и превратились в песок на его шестернях. Деньги вдруг оказались замешаны во всех несчастьях современности – от мыльного пузыря интернет-бизнеса до скандалов с компаниями Enron и WorldCom; от кризиса субстандартного ипотечного кредитования до невероятной финансовой пирамиды Бернарда Мейдоффа. Более того, получается, что деньги способствуют появлению крайне несправедливых экономических результатов – а вовсе не уравниванию начальных условий. Основатель Countrywide Анджело Модзило – который придумал и развивал субстандартную ипотеку, в значительной мере нарушившую стабильность американской и мировой экономики, и которого журнал Conde Nast Portfolio поставил на второе место в списке худших управляющих всех времен[66] – при выходе в отставку получил 470 миллионов долларов[67].
В этой ситуации сложно винить во всем отсутствие конкуренции – ведь во многих секторах финансовой сферы конкуренция весьма высока, порой даже беспощадна. Кроме того, финансовая сфера исповедует принцип меритократии, по достоинству вознаграждая талантливых работников. Дни, когда управляющие аристократического происхождения и представители американской интеллектуальной элиты закрывали двери храма финансов перед носом у американских итальянцев, евреев и представителей прочих меньшинств, давно прошли. Модзило был сыном мясника из Бронкса и получил степень бакалавра в Фордхемском университете.
Проблему – хотя бы отчасти – составляет растущая политическая гегемония финансового сектора. В этой главе я буду говорить о том, насколько беспристрастность правил, управляющих финансовой сферой, и процесса формулирования таких правил, важна для того, чтобы капитализм начал работать на каждого из нас. Я также объясню, каким образом финансовый сектор, за счет имеющихся у него ресурсов и ловких манипуляций, сумел обратить существующие правила себе во благо. Это нанесло урон не только экономике, но и самому финансовому сектору.
В прошлом Соединенным Штатам удавалось держать финансовый сектор под контролем за счет сочетания законных принципов и интуитивных решений. Однако по мере того, как финансовая система становилась все более сильной, она также приобретала политическое влияние. За последние десять лет наш финансовый сектор стал чересчур концентрированным и чересчур влиятельным.
Как это случилось?
Тот, кто контролирует денежные потоки, решает судьбу коммерческих предприятий. К примеру, в мире венчурного капитала даже контракты, заключенные ради защиты начальных инвесторов, оказываются бесполезными в ситуации, когда у нового проекта заканчиваются деньги и ему требуется новое финансирование: тот, у кого есть средства для новых инвестиций, диктует условия сделки. Подобное преимущество позволяет финансовой сфере устанавливать ограничения на вход новых компаний и выход уже существующих, тем самым влияя на распределение прибыли в экономике. Мы уже видели в предыдущей главе, что обилие новых компаний в конкретном секторе означает слишком большую конкуренцию и слишком маленькую прибыль; тем не менее слишком малое число новых компаний подчас означает, что уже существующие в данном секторе фирмы могут разбогатеть за счет потребителей.
Американцы уже давно знакомы с подобными злоупотреблениями; они создали своего рода популистскую антифинансовую традицию. На протяжении истории Америки эта традиция приводила к принятию множества политических решений, которые не были эффективны в экономическом плане, однако обеспечивали долговечность и благополучие американского демократического капитализма. В 1832 году президент Эндрю Джексон рассматривал законопроект о продлении лицензии Второго банка Соединенных Штатов. Хотя Второй банк был частной компанией, он действовал в качестве расчетной палаты и регулятора банковской системы – подобно современной ФРС[68]. И он получал значительную выгоду от того, что на его счетах хранились средства федерального правительства; Второй банк был наиболее влиятельной организацией в стране. Проводимая им небрежная кредитная политика способствовала повсеместной спекуляции земельными участками, мошенничеству и, в конце концов, созданию «экономического пузыря»[69]. (Звучит знакомо, не правда ли?) Роль Второго банка вызывала беспокойство Джексона, и он потребовал провести расследование, установившее, «что это значимое и влиятельное учреждение, вне всякого сомнения, активно участвовало в попытках оказать финансовое влияние на результаты выборов должностных лиц»[70]. С экономической точки зрения решение Джексона о том, чтобы наложить вето на законопроект о продлении лицензии, оправдать непросто. Оно привело к уничтожению важной расчетной палаты, которая могла бы смягчить банкротство отдельных государственных банков, приведшее к панике 1837 года. Однако ликвидация этого банка позволила Джексону успешно снизить влияние финансового сектора на политику США.
Как я уже отмечал в первой главе, американские штаты долгое время опасались влияния нью-йоркских банков и использовали для ограничения отрасли различные методы – такие как разрешение иметь всего одно отделение банка или запрет банкам из одного штата открывать филиалы в других штатах. В 1933 году эту традицию продолжил закон Гласса–Стиголла, воздвигнувший стену между двумя доступными банкам способами предоставления кредитов населению. Коммерческие банки (выдающие прямые кредиты за счет средств вкладчиков) больше не имели права заниматься инвестиционной деятельностью (помогать клиентам – прежде всего, компаниям – в получении кредитов за счет выпуска от их имени долговых обязательств). Идея заключалась в том, чтобы запретить коммерческим банкам эксплуатировать вкладчиков, которые, как опасались законодатели, могли в результате получить от банков долговые расписки фирм, не имеющих возможности вернуть вкладчикам принадлежащие им деньги[71]. Одним из дополнительных преимуществ закона Гласса–Стиголла – равно как и прочих нормативных актов, регулирующих деятельность банков – стало дробление банковского сектора и снижение политического влияния финансовой сферы. Кроме того, закон также способствовал развитию здоровой конкуренции между коммерческими и инвестиционными банками.
Начиная с 1970-х годов все эти ограничения были постепенно сняты. Прежде всего, были отменены государственные ограничения на открытие филиалов. Эти ограничения были весьма неэффективны; технический прогресс же сделал их совершенно необоснованными. Какой смысл имеет запрет на открытие филиалов, если банки могут установить по всей стране свои банкоматы?[72] Снятие ограничений, безусловно, повысило эффективность банковского сектора и способствовало экономическому росту[73]. Однако этому росту сопутствовала финансовая концентрация. В 1980 году в США было 14434 банков – примерно столько же, сколько в 1934-м. К 1990 году количество банков сократилось до 12347, а к 2000 году – до 8 315. В 2009 году в стране было менее 7100 банков, и их число продолжало сокращаться. Наиболее важным фактом оказался значительный рост концентрации вкладов и кредитов. В 1984 году пятерка крупнейших американских банков контролировала всего 9 % от всех вкладов в банковском секторе. К 2001 году это число выросло до 21 %; к концу 2008 – примерно до 40 %.
Кульминацией процесса отмены государственного регулирования и последующей консолидации стало принятие в 1999 году закона Грэмма–Лича–Блайли, окончательно устранившего введенное законом Гласса–Стиголла разделение между коммерческими и инвестиционными банками. Закон Грэмма–Лича–Блайли огульно обвиняли в том, что он сыграл важную роль в финансовом кризисе 2008 года; в действительности же он не имеет практически никакого отношения к этому кризису. Во время кризиса обанкротились или получили экстренное финансирование, прежде всего, либо чисто инвестиционные банки, ничего не выигравшие от отмены закона Гласса–Стиголла (такие как Lehman Brothers, Bear Stearns или Merrill Lynch), либо чисто коммерческие банки (Wachovia или Washington Mutual). Единственным исключением стала корпорация Citigroup, осуществившая слияние своего коммерческого и инвестиционного отделений еще до принятия закона Грэмма–Лича–Блайли и уже тогда уверенная в том, что законодательство будет изменено.
В действительности закон Грэмма–Лича–Блайли обладал, прежде всего, политическим, а не экономическим влиянием – во всяком случае, если речь идет о прямом влиянии этого закона. В прежней политической ситуации коммерческие банки, инвестиционные банки и страховые компании проводили разную политику – как следствие, их попытки влияния на политиков уравновешивали друг друга. Однако после снятия ограничений интересы основных игроков финансовой сферы оказались на одной линии. Подобное выравнивание обеспечило данной сфере несоразмерное влияние в деле определения политических задач государства. Концентрация банковского сектора лишь усилила это влияние – и, как мы видим на примере изменения законодательства о банкротстве в 2005 году, банки совершенно не стеснялись пользоваться этим влиянием ради собственных целей.
Слишком много власти
После более чем десятилетнего обсуждения конгрессом президент Джордж Буш-младший 20 апреля 2005 года подписал Акт о предотвращении злоупотреблений при банкротстве и о защите прав потребителей, изменивший правила контроля процедуры банкротства, и, в частности, банкротства физических лиц. С самого начала США были страной, поддерживающей должников. После своего создания страна вынуждена была получать крупные займы от Великобритании; как следствие, защита должников входила в интересы государства[74]. Вспомним о полном освобождении от долгов, введенном Законом о банкротстве 1898 года: «Если честный человек терпит полную неудачу в финансовой сфере, общество никак не обогатится, оставив его в столь бедственном положении; напротив, ради всеобщего блага правильно будет соразмерно распределить оставшееся у него имущество среди его кредиторов, а ему самому позволить начать все с начала»[75].
Отчасти благодаря подобной поддержке должников, относительно упростившей процедуру невыплаты задолженности по кредитной карте, процент американцев, объявлявших себя банкротами, оставался высоким даже в периоды экономической экспансии. К примеру, в 2003 году процент взрослых жителей США, заявивших о своем банкротстве, оказался в десять раз выше, чем в Великобритании[76]. Достойной целью реформы 2005 года стало препятствование меркантильному использованию процедуры банкротства со стороны должников, которые сознательно объявляли себя банкротами, дабы избавиться от долгов, хотя могли выплатить по крайней мере частично. Предполагалось, что ограничение подобных процедур банкротства снизит стоимость кредита для всех американцев.
Законодательство о банкротстве должно поддерживать хрупкое равновесие между предотвращением объявлений о банкротстве из меркантильных побуждений (также известных как «стратегический дефолт») и терпимостью к тем, кто не по своей вине не имеет возможности выплатить долги. В условиях конкурентного рынка кредитования сокращение количества стратегических дефолтов принесет пользу всем должникам: оно обеспечит им более дешевый и более доступный кредит. Тем не менее ситуация, в которой сокращение случаев стратегического дефолта достигается за счет того, что все процедуры банкротства (в том числе и не обусловленные меркантильными целями) становятся более болезненными, негативно влияет на благополучие населения. Тюремное заключение должников, не способных расплатиться по долгам, – хороший способ убедиться в том, что их банкротство не было стратегическим; однако такой вариант нежелателен в силу как гуманных, так и экономических соображений. Когда предприниматель знает, что отправится за решетку, если потерпит неудачу и не сумеет выплатить долг, он вряд ли станет брать на себя какой-либо риск; а это негативно повлияет на экономический рост.
Чтобы понять, как именно обеспечивается поддержание этого хрупкого равновесия, необходимо обсудить различные точки зрения. Подобное обсуждение имело место при принятии предыдущих поправок к законодательству о банкротстве: тогда в дискуссии активно участвовали различные профессиональные организации, такие как Национальная конференция судей по делам о банкротстве[77]. Напротив, в обсуждении реформы 2005 года доминировали представители кредитного лобби, а проводилось оно Национальной коалицией потребителей по вопросам банкротства. Как отметил один правовед, «никогда прежде история нашей страны не знала столь хорошо организованной, хорошо структурированной и хорошо финансируемой кампании, проведенной ради того, чтобы изменить баланс сил кредиторов и должников»[78].
До отмены закона Гласса–Стиголла существовало важное препятствие, мешавшее кредиторам объединять усилия ради лоббирования своих интересов: часто их интересы не совпадали. Рассмотрим должника, который взял ссуду на приобретение автомобиля и при этом имеет задолженность по кредитной карте. Получатель кредита на покупку автомобиля хочет, чтобы долг перед ним был выплачен в первую очередь и как можно быстрее; в то же время держатель задолженности по карте не заинтересован в том, чтобы покупатель автомобиля как можно скорее выплатил долг за машину, ведь тогда у него останется меньше денег на выплату долга по кредитной карте. Раньше различные типы займов часто предоставлялись учреждениями различного типа; когда дело доходило до лоббирования, они редко могли найти общий язык. Однако вследствие значительной консолидации банковского сектора всеми кредитными операциями стало заниматься меньшее количество организаций – и им стало легче прийти к общему мнению[79]. Как отметил помощник по правовым вопросам, сотрудничающий с одним из членов Юридического комитета Сената США, «Закон о банкротстве – живой пример того, что не должно иметь места в конгрессе. Вероятно, при наличии двух противостоящих друг другу влиятельных [групп, объединенных общими интересами,] можно прийти к равновесному решению – однако в случае с законом о банкротстве имеет место явное отсутствие равновесия»[80]. В результате был принят закон, полностью переместивший упомянутый выше «баланс сил» на сторону кредиторов.
Реформа имела вполне разумную цель: сокращение злоупотреблений в рамках системы. Однако кредитное лобби, вооруженное этой благой целью, оказалось столь влиятельным, что сумело подчинить себе законодательную повестку дня и подавить всех своих противников. Республиканец Генри Хайд, председатель Юридического комитета палаты представителей конгресса США, вынужден был выступить в защиту прочих членов комитета: «Я такой же капиталист, как и вы; такой же консерватор, как и вы; однако мне не кажется, что при наличии закона, явно потворствующего интересам кредиторов, минимальная гибкость в том, что касается уровня жизни людей, объявивших себя банкротами, станет нарушением моих – или чьих-либо еще – консервативных убеждений»[81].
Тем не менее никогда еще поговорка «Бойся своих желаний!» не была столь уместна. Всего восемь месяцев спустя после принятия закона цены на недвижимость перестали расти, а затем начали падать; как следствие, положение множества домовладельцев ухудшилось. До изменения законодательства о банкротстве домовладельцы, оказавшиеся в бедственном положении, объявляли себя банкротами, что позволяло им избавиться от задолженностей по кредитным картам и увеличивало шансы на сохранение жилья. После принятия нового закона такого варианта у них не было. В соответствии с расчетами, проведенными в рамках недавнего исследования, реформа 2005 года увеличила количество людей, не способных выплатить ипотеку, примерно на полмиллиона; в ситуации, когда должник по ипотеке не может выплатить долг и дом выставляется на аукцион, он теряет порядка 27 % стоимости[82]. Если применить эту потерю стоимости к средней стоимости дома, выставленного на продажу в 2005 году (290000 долларов), мы увидим, что в результате реформы законодательства о банкротстве финансовый сектор потерял примерно 39 миллиардов долларов.
Однако основное негативное воздействие на финансовый сектор оказал весьма странный пункт нового закона, первоначально оставшийся незамеченным. Этот пункт касался усиления прав владельцев производных финансовых инструментов (деривативов) в случае банкротства. Производные финансовые инструменты – это контракты, которые смещают риск наступления определенного события (к примеру, роста цен на нефть) в сторону контрагента. Предположим, что компания Southwest Airlines хочет «закрыть» текущую цену на нефтепродукты. Используя производные финансовые инструменты, она может заплатить за нефтепродукты по сегодняшней цене, но получить их в определенный момент в будущем – и тем самым гарантировать, что в случае повышения цен на нефтепродукты ей не придется платить более высокую цену. Однако Southwest Airlines может поступить так лишь в том случае, если контрагент – финансовая организация, такая как банк Lehman Brothers, – готова подписать подобный договор. Если цены на нефтепродукты снизятся, Southwest Airlines должна будет уплатить Lehman Brothers разницу между прежней и новой рыночной ценой. Если цены повысятся, Lehman будет должна уплатить эту разницу Southwest Airlines. Но предположим, что цены на нефть выросли, а банк Lehman Brothers обанкротился. Что будет с задолженностью Lehman Brothers перед Southwest Airlines?
Логично предположить, что Southwest Airlines ждет та же судьба, что и всех прочих кредиторов Lehman Brothers: они разделят между собой активы обанкротившегося банка. Более выгодное для Southwest Airlines решение учитывает, кто именно является основным держателем производных финансовых инструментов, и предполагает, что такой держатель первым получит выплаты из имеющихся активов. Реформа 2005 года пошла еще дальше. Вместо того чтобы предоставить держателям производных финансовых инструментов возможность получить как можно большую долю имеющихся активов обанкротившейся компании, она дает им право сделать вид, что на самом деле ничего не произошло. Вернемся к нашему примеру: вместо того чтобы выручить разницу между рыночной ценой на нефтепродукты и прежней ценой на них, Southwest Airlines получит право на контракт с новым контрагентом, аналогичный тому, который она уже подписывала с Lehman Brothers. Lehman Brothers обязан покрыть трансакционные издержки на подписание нового контракта, обычно составляющие порядка 0,1–0,2 % от общей стоимости контракта.
Трансакционные издержки могут показаться вам незначительными; однако давайте вернемся к ситуации с Lehman Brothers. На момент банкротства банк Lehman Brothers имел производные финансовые инструменты на условную (номинальную) сумму в размере 35 триллионов долларов. Величина трансакционных издержек составляет 0,15 %; как следствие, повторное заключение этих контрактов обойдется в дополнительные 52,5 миллиарда долларов! Иными словами, после банкротства Lehman Brothers из активов банкрота, помимо первоочередных долгов перед владельцами производных финансовых инструментов, необходимо было также заплатить 52,5 миллиарда долларов за новые контракты[83]. Применение этого правила привело к тому, что размер выплат в пользу всех прочих кредиторов сократился на 52,5 миллиарда долларов. Отчасти именно поэтому выплаты по долговым обязательствам Lehman Brothers, имевшим рейтинг AA до самого момента объявления о банкротстве, составили всего 8,625 цента на доллар[84].
Это невероятно важное изменение прошло совершенно незамеченным: позднее руководитель одного крупного хедж-фонда рассказал мне, что до банкротства Lehman Brothers он даже не представлял себе, как устроено законодательство. После этого банкротства он обратился за пояснениями к своим юристам и был потрясен тем, что от них узнал.
Слишком крупные, чтобы обанкротиться
Крупные банки обладают политическим влиянием еще и потому, что прекращение их деятельности может привести к катастрофическим последствиям для экономики – по меньшей мере так полагают правящие круги. Неважно, правы они при этом или нет. Предположим, что к Земле – как в фильме «Армагеддон» – приближается огромный астероид; существует 5-процентная вероятность того, что он столкнется с планетой и тем самым нанесет Соединенным Штатам материальный ущерб на сумму в 10 триллионов долларов. Допустим, вы – президент США. Дадите ли вы согласие на стратегическую операцию, которая обойдется в 700 миллиардов долларов, но позволит разрушить астероид и предотвратить катастрофу? Если использовать исключительно статистические данные, бездействие (0,05x10000 млрд долларов = 500 млрд долларов) обойдется стране куда дешевле, чем действие.
Однако если вы потратите деньги и остановите астероид, никто не узнает, действительно ли он столкнулся бы с Землей, если бы вы бездействовали, – и вы войдете в историю как президент, сумевший спасти планету. И напротив, если вы ничего не станете предпринимать, то в 5 % случаев вы войдете в историю как президент, сознательно отказавшийся предотвратить катастрофу. Не правда ли, в подобном контексте операция «Армагеддон» выглядит куда более привлекательно? К тому же авиационнокосмическая промышленность с удовольствием получит от вас деньги за выполнение такой операции. Представители этой отрасли попытаются заставить вас действовать – и начнут кампанию по запугиванию общественности. Они станут предупреждать: кто в действительности может сказать наверняка, что вероятность столкновения составляет всего 5 %? Скорее всего, все специалисты так или иначе выиграют, если операция будет проведена: вот почему вам станут говорить о том, что вероятность катастрофы в действительности составляет от 10 до 20 %. Эти цифры свидетельствуют о том, что операция «Армагеддон» будет более чем оправданна как с политической, так и со статистической точки зрения. Личная заинтересованность – лучший способ убедить человека в необходимости совершить тот или иной поступок.
Обстоятельства, заставляющие представителей правящих кругов согласиться с принципом «слишком крупные, чтобы обанкротиться», напоминают обстоятельства из сценария «Армагеддона». Тем не менее важное отличие состоит в том, что решение председателя ФРС об оказании финансовой помощи банкам в действительности увеличивает вероятность катастрофы – ведь подобное молчаливое обещание помощи негативно влияет на стремление банков брать на себя какие-либо риски. Чтобы понять природу подобного влияния, обратимся к еще одному примеру. Возьмем место, где риск – обычное дело: Лас-Вегас, рулеточный стол. Рулетка устроена таким образом, что размер выплаты в случае, если кто-то выигрывает, обратно пропорционален вероятности выигрыша: как следствие, ожидаемый выигрыш для каждой ставки – то есть вероятность выпадения нужного числа и получения выигрыша – одинаков. Если вы ставите 100 долларов на красное и выигрываете, крупье заплатит вам 1 к 1 – вы получите 200 долларов. В силу того, что ваши шансы на выигрыш составляют 18 из 38 (в американской рулетке два нуля), ваш ожидаемый выигрыш равен 94,73 доллара. Успешная ставка на конкретное число принесет вам выигрыш 35 к 1. В этой ситуации вероятность выигрыша гораздо ниже (1 к 38), однако ваш ожидаемый выигрыш остается неизменным: 94,73 доллара.
