Первый узбек: Канувшие в вечность

У многих народов ремесло купца и менялы было уважаемым занятием. Лишь у осман почётное занятие— война. И неважно, какой ты мастер, важно то, что ты за полчаса можешь содрать с живого человека кожу так, чтобы он не сразу умер от боли, а страдал долгие часы… Устод понимал, что дети хотят нового, и его радовало хотя бы то, что они не мечтают, не закатывают глаза в предчувствии будущего богатства, а предпринимают серьёзные шаги для достижения цели.

После этого Дженгиз начал приглядываться к окружающим шагирдам: кто-то станет его учеником? За всю свою жизнь он ни с кем не поделился своим мастерством, хотя был одним из лучших каменотёсов Истанбула. Не зря сам Синан скупо хвалил его работу, поглаживая чуткой рукой блестящую поверхность отполированного камня. Дженгизу было уже пятьдесят четыре года, а последователей у него не было. Умрёт мастер, сыновья продадут его инструмент незнакомым и незнающим рохлям. Умрёт неработающий, заброшенный инструмент. А будет ученик, тогда и мастер продолжит жить в камне, созданном его инструментом.

Когда он увидел трёх мужчин, таких разных, он был удивлён. Один из них, почти его ровесник, страшный своим обгорелым изуродованным лицом, но прекрасным мелодичным голосом, был явно не мусульманин. Двое других моложе. Но тоже разные. Высокий парень, красивый, видный, с ладной каштановой бородкой, одет в нелепый халат. Так одевались мусульмане Маверанахра. Неужели оттуда притащились? А зачем?

Третий поразил Дженгиза приземистой фигурой и раскосыми глазами. Говорили парни на самаркандском диалекте, вполне понятном османам. С третьим мужчиной молодые парни разговаривали на незнакомом языке, впоследствии мастер узнал, что этот язык называется пенджаби, на нём говорят в Лахоре, провинции Хиндустана.

Они общались с Метин-ага довольно смело, видимо решили, что это незначительная постройка и ничтожный зодчий, поэтому не стеснялись и не боялись. Потом вытащили из коврового хурджуна свитки. Когда старый мастер подошёл к ним, и сунул свой любопытный нос в разрисованный лист бумаги. Он тогда подумал, что даже Синан так рисовать не умеет. Но ничего не сказал. Не его это дело.

Парней взяли на работу, а вот пожилой иноземец на стройке работать не собирался, он оказался певцом. И каким певцом! Уродливый бродяга имел сладкий голос, слаще пахлавы* и ароматнейшего шербета!

Метин-эфенди решил посмотреть, что парни могут, и приставил к ним Дженгиза, потому что мастер в этот миг оказался поблизости. Через три дня вся пришлая кампания уже поселилась в его доме. И тут мастер понял – это Всевышний толкнул его встать рядом и заглянуть в рисунки, теперь у него будут ученики и сейчас ему есть кому передать не только своё мастерство, но и свои инструменты! Конечно, не даром.

Приезжие вели себя скромно, деньги почём зря не тратили, были уважительные и приветливые. Ещё его очень удивило то, как женщины относились к толстенькому неказистому Ульмасу. У всех, начиная с его старой матери Айшель-ханум и заканчивая единственной дочкой Юзмана, имя Ульмаса не сходило с языка. Они все превозносили его достоинства, а невестка Алтын начала незаметно подкладывать самые вкусные кусочки еды не мужу, а Ульмасу.

Приглядевшись и прислушавшись, что говорит Ульмас и как он молчит, мастер понял, что многого за годы своей жизни не понимал: все женщины млели и таяли от вроде бы простых слов молодого каменотёса. Он, со своим старым другом, быстро нашли себе свободных вдовушек и тешили блуд далеко от дома старого мастера. Али, второй молодой мужчина, был весь в ремесле. В свободное время разговаривал с мастером, выясняя особенности разных видов камня. На женщин смотрел равнодушно и похвалы направо и налево не раскидывал, что при его красоте и привлекательности было бы чревато неприятными последствиями.

Луну спустя, после появления путешественников в просторном доме Дженгиза, Метин-ага решил отправить несколько повозок за мрамором и камнем в Мармару Эргелиси, что находилась на берегу Мраморного моря в двадцати фарсагах от строящегося мавзолея. Старшим он назначил мастера Дженгиза, и на каждую повозку кроме возницы велел посадить по два ремесленника.

Старый каменотёс развёл братьев по разным повозкам, сам взгромоздился на переднюю и четыре дня трясся вместе со всеми по ухабистой дороге. Но повозки были не пустые, Метин-ага решил переправить в прибрежный городок инструменты для каменотёсов. Это были кирки, буры, разного вида кувалды, закольники, шпунты, троянки, скрепеля. Самые большие кувалды после десяти-пятнадцати взмахов оттягивали руку, увесистые были, не меньше батмана.

За то время, что молодые мужчины проработали на строительстве, они научились махать кувалдами, работать зубилами и скрепелями. Али попробовал работать попеременно обеими руками, перекладывая кувалду из правой руки в левую и обратно. Всевышний запрещает многие вещи делать левой рукой, она считается грязной, но кувалда тоже не сверкает чистотой, а махать одной рукой, с зажатой в ней кувалдой, целый световой день, уж очень тяжело.

Когда братья начали работать у мастера Санджара в Афарикенте, тот обломал об их спины кучу хворостин, и его суковатая палка тоже не отдыхала, устод вдалбливал в их головы – работать можно лишь правой рукой! Ну кто это сказал? В Коране об этом ничего нет, братья хоть и не сдавали экзамены на звание кари,* священную книгу знали почти наизусть. Про кувалды и мастерки там ничего не написано. Мастер Уткир* замечания не делал, разрешал работать то левой, то правой рукой.

Дженгиз-эфенди не обращал внимания на то, какой рукой братья работают, но заметил, что обе руки у молодых мужчин работают одинаково хорошо. И пожалел, что в своё время не придумал такого способа. Сейчас его правая рука почти бездействовала, поднять что-то тяжелее двух батманов этой рукой он не мог. Рука начинала ныть в локте, боль отдавалась в плечо и запястье.

А эти хитрецы поняли, что можно изуродовать руки, и начали менять их. Мастер не заметил огрехов, они так старались и ловили каждое его слово, что наказания, часто применяемые для острастки лентяев, ни разу не коснулись его подопечных.

Дорога проходила берегом Мраморного моря, повозки передвигались по каменистой колее среди обильной низкорослой зелени. Кустарники были густыми и многоликими. Разобрать, где заканчивается одно растение и начинается другое, было невозможно. Растительность постепенно наползала на горы и становилась более высокой и яркой. Выше по склону в горах разглядеть отдельные деревья было трудно, они сливались в сине-зелёное марево, где плавно смешивались с далёким горизонтом.

С другой стороны дороги было море. Оно было тёплое. Братья соскучились по купанию и каждый вечер залезали в ласковую солёную воду. Они хорошо знали по рассказам бобо Одыла, что вода в морях солёная, но она оказалась не просто солёной. Вода была горьковатой, с привкусом какой-то гадости. Она щипала язык и оставляла во рту неприятную горчинку.

– Ульмас, а ты не хочешь попробовать, какая на вкус морская вода? – на первом же привале спросил Али брата, осторожно лизнув воду из горсти. Шутка удалась.

Ульмас, сложив ладони ковшиком, со всей дури хлебнул горько-солёную мерзопакость, закашлялся, начал отплёвываться и брызгать в брата водой.

Остальные погонщики не спешили лезть в воду. Они скромненько ждали на берегу, когда братья накупаются и вылезут на берег. Но те не спешили закончить долгожданное полное омовение и принялись плавать наперегонки довольно далеко от берега. Али удалось обогнать брата, руки у него были длиннее и загребали воду слово лопасти чигиря.* Ульмас хорошо держался на воде, но отставал. Погонщики на берегу заспорили – кто кого обгонит. Ставки были на Али, но Ульмас ухитрился и приплыл к берегу первым, опередив брата буквально на последних кари.

В Хиндустане они не рисковали залезать в речную воду: братья видели, что именно в реку сбрасывают пепел от сожжённых тел умерших. Иногда у родственников не хватало денег на приличный погребальный костёр и в реке плавали обугленные человеческие останки на радость рыбам. Оскверняться такой водой не хотелось.

Здесь берег, на месте купанья, был песчаный, пологий, невысокие волны ласково облизывали мускулистые тела. Берег родной Акдарьи был глинистым и скользким, а здесь всё было приветливым и милым сердцу. За песчаной полосой росла трава, несмотря на то, что лето давно вступило в свои права, она была густая и зелёная. Ещё на одну особенность обратили своё внимание братья. Зелень была разноцветная. Оттенки от слабо салатного, бледного и почти прозрачного, плавно переходили в цвет тёмно-зелёного нефрита до густо-чёрного тона. У некоторых растений листья были не зелёные, а красноватые, или коричневые, или даже розоватые. Это было удивительно.

Воздух в этой местности был мягче, не такой жгучий, как в Мавераннахре, и не такой влажный и душный, как в Хиндустане. Братья дружно выбрались на берег и потихоньку переговариваясь, решили, что если Синан когда-нибудь захочет их взять к себе, то они останутся у осман. Может и женятся. У Дженгиз-эфенди подрастают три дочки. Правда, они ещё малы, но и братья не завтра собираются жениться.

Все эти разговоры велись достаточно тихо, уж очень строгие законы были по поводу вольной жизни, и женская честь строго оберегалась. Али, искоса поглядывая на брата сетовал, что тот когда-нибудь нарвётся на крупные неприятности. Но Ульмас лишь посмеивался в ответ и уверял Али, что его женщина никогда на него не донесёт и не обвинит в блуде.

Работая каменотёсами, они поняли, что строить из камня предпочтительнее, чем из сырцового, или даже из жжёного кирпича. Они пытались припомнить, были ли в Бухаре здания, построенные из камня, но сколько ни ломали голову, несмотря на свою исключительную память, ни тот ни другой, вспомнить ничего не могли.

– Брат, – сидя на песке и пересыпая его струйками, начал Ульмас. – Брат, я не помню, чтобы кто-то, кроме устода Уткира, нам когда-то говорил о каменном строительстве. Да, в Хиндустане мы это увидели, но мы не смогли там работать. Здесь нас взяли на работу, и мы начали всё с самого низа. Думаю, что это хорошо. Если мы когда-нибудь будем строить здания в Бухаре, мы будем строить из камня.

– Не знаю, брат! – в голосе Али были сомнения, но и надежда. – Но я точно знаю, что по дороге из Афарикента в Бухару и из Бухары в Самарканд было много того, что здесь называют строительным камнем. Ты обратил внимание, что есть песчаник, известняк, есть мрамор и многие другие породы камня? Сейчас мы едем за мрамором. И мрамор разноцветный. Ты помнишь минбар в мечети Мехримах? Конечно, помнишь. Он же совершенно белый! – после того, как они побывали в этой мечети, Али буквально бредил этим белым мраморным кружевом, восхищался им и мечтал научиться делать такое же.

Не всё получалось у братьев. Несмотря на свою молодость и силу, им не хватало выносливости целыми днями махать кувалдой, заниматься скалыванием шероховатостей и полировкой. Всё это было не только сложным, но и тяжёлым трудом. Но мастер Дженгиз каждый миг, проведённый рядом с ними, упорно стоял на своём:

– Если вы когда-нибудь попадёте в Латинянские города – Венецию, Геную, Милан, в германские или франкские поселения, то увидите, что там даже дома бедняков построены из камня. Это вечный материал. Его трудно обрабатывать, но когда камень лёг на предназначенное ему место, лишь землетрясение или цунами может его сдвинуть. – Мастер умолк, нахмурился, потёр щёки твёрдыми ладонями.

– Устод-ага, что такое цунами? Мы такого слова никогда не слышали. – Тихо удивился Ульмас. К их костру, после купанья в море, подсели другие подмастерья. Им было интересно поговорить с братьями, те много где были и, несмотря на возраст, много видели.

– Мне было чуть больше девяти лет, когда в нашей стране произошло страшное землетрясение. После него поднялась большая волна. Да не одна, несколько. Эти волны и есть цунами. В вашей стране тоже есть землетрясения, но цунами нет, у вас же нет моря… – Дженгиз-эфенди выговаривал слова будто в забытьи.– Сначала затряслась земля. Затем огромные волны смыли на побережье все поселения, города и людей. Отец работал на строительстве какого-то дома, и меня брал с собой. Мать со служанкой пошли на базар, дома оставались младшие сестрёнки с нянькой-рабыней. Когда мать прибежала с базара, не было ни дома, ни няньки, ни сестрёнок. Как они погибли, в каких мучениях, лишь Аллах знает. Всё смыла огромная волна. Никто не считал, какой высоты она была. Никто не знает, сколько народу погибло. От нашей семьи осталась половина. Да что наш дом? Страшные волны уничтожили все дома на берегу. Потом в грязи находили трупы людей, задохнувшихся и обезображенных, поломанные до неузнаваемости вещи. Это был ужас! – вокруг все притихли. Старше мастера никого из ремесленников не было и никто не пережил кошмара, настигшего в детстве их наставника.

– Мастер, но город сейчас красивый и нет никаких следов того разрушения, о котором вы рассказываете? – переспросили почти одновременно близнецы Тымюр и Тольга. Они всё делали вместе, даже говорили одинаковыми голосами.

– Я ещё не всё сказал. Вы торопыги, не дослушав, задаёте ненужные вопросы и сбиваете меня с мысли. Был разрушен Топкапы. Был разрушен весь Истанбул. Но наш султан Баязед приказал нагнать мастеров и почти восемьдесят тысяч человек, целый год не покладая рук, трудились над восстановлением города. Тогда мой отец работал под началом Али Тебризи. – Али при знакомом имени встрепенулся, заулыбался, словно встретил далеко от дома близкого родственника и в очередной раз напомнил:

– Наш учитель Уткир-ака много рассказывал о нём, и даже упоминал об этом страшном трагическом событии. Именно он заронил в нас желание приехать в вашу благословенную страну и начать учиться каменному зодчеству. И как же нам повезло с братом, что вы обратили на нас своё доброжелательное внимание. – Ульмас, сидящий рядышком, согласно поддакнул. Как всё-таки тесен мир!

Два человека ушли в сады Аллаха, их давно нет на белом свете, но у дорожного костра сидят люди, которые их вспоминают. И вроде вот они, сидят рядом у огня, кивая своими седыми головами! Пройдёт время, закончится земная жизнь братьев, так же будут сидеть у очага молодые джигиты и вспоминать их, старых мастеров, ушедших из жизни после завершения земного многотрудного пути…

–Почему город восстановили так быстро, и он стал ещё краше? Да потому что прибывшие со всех концов империи строители работали день и ночь. Город был заново отстроен, его вид ласкает взгляд и на него любо-дорого посмотреть. Спустя совсем немного времени Али Тебризи, обласканный сверх меры султаном, получил в подарок целый квартал Истанбула в собственное пользование. Вы не были во внутреннем, третьем дворе Топкапы, именно его возвёл Али Тебризи, великий мастер и учитель многих строителей. Конечно, заложен третий двор со всеми сооружениями намного раньше, но Али приложил много сил к его украшению. При нём была создана архитектурная школа, в неё мечтает попасть каждый молодой строитель.

Такие разговоры на привалах были знакомы Ульмасу и Али по их долгим, непохожим друг на друга путешествиям, поэтому они свободно и без стеснения разговаривали. Братья интересовались всем и спрашивали обо всём сами, не боясь ничего, отвечали на вопросы своих спутников. Для их новых друзей и знакомых это было совершенно новым занятием. Ульмас, сидя у костра на берегу моря в одной рубахе и лёгких влажных штанах, махнул рукой, отгоняя комаров. Он их терпеть не мог и почему-то боялся.

Лайло, оставшись старшей женщиной в доме и единственной женой плотника Халила, была такому счастью совсем не рада. Спустя год, прошедший после ухода в мир иной матушки-сестрицы не проходило дня, чтобы она не вспоминала Зумрад, тоскуя по ней словно по родной матери. Лайло не хватало её уверенности, жизненного опыта, особенной внутренней силы, которой Зумрад в избытке была наделена Всевышним.

В семье ни у кого не возникало мысли, чтобы как-то ослушаться Лайло, или сказать что-то против: привыкли за долгие годы к её острому языку и тяжёлой карающей руке. Но она не чувствовала уверенности в своей непогрешимости, в какую верила вся семья. Лайло умело скрывала свою опустошённость от потери и растерянность за бесчисленными хлопотами, связанными с управлением большой семьёй.

Её беспокоил Халил. Полу ослепший, безучастный ко всему от постигшей его утраты, он целыми днями сидел на айване, горестно вздыхал и совсем перестал заниматься делами. Мастер оживал лишь тогда, когда приходили известия от братьев, но это было редко. Частенько он сажал возле себя внуков и бесконечно долго рассказывал им про их амаки: какими они были послушными, умными, всё умели делать, читали и писали лучше всех в Афарикенте. Нуриддин и Сардар уже возненавидели своих дядюшек, нескладных подростков из своего раннего детства, к этому времени благополучно забытых. Мальчишки всегда радовались, когда отец просил оставить бобо в покое и звал их в мастерскую для работы.

Халил постоянно забывал, что уже успел по многу раз рассказать все случаи из жизни братьев, и описывал внукам в сотый раз историю о том, как Ульмас сломал ногу, а Али тащил его на закорках. Дорога, пройденная семилетним мальчишкой, из десятой части фарсага выросла до двух фарсагов, и с каждым новым пересказом становилась длиннее. Сломанная нога была страшно изуродована: кости из неё торчали в разные стороны. Спасение самого Халила от неминуемой смерти превратилось в подвиг Фархада, а борьба с мастером Санджаром, забытого даже близкими родственниками, выглядела победоносными сражениями Искандера Зулькарнайна.

Лайло взвалила на себя все заботы управления мастерской, продаже изделий, изготовленных сыновьями Халила. Пришлось ей вникать и в торговлю вышивками, проверять заказы и расчёты. Считать она научилась давно, но письмо и чтение ей не давались. Женщина не расстраивалась – памятью Всевышний не обидел. Старшей вышивальщицей в семье стала Нигора, жена Саида, ей перешли все пяльцы-нитки-иголки свекрови. Бодам наконец-то научилась готовить, поняла своим скудным умишком, что от плохой еды у её мужа делается отвратительное состояние духа и он уходит спать к младшей жене. Та не готовила вкусную еду, но хорошо вышивала, да ещё и учениц завела, что тоже приносило прибыль. Обе дочки Саида от его старшей жены Бодам были засватаны, Саиде и Салиме исполнилось по пятнадцать лет, пришла пора детей рожать.

Лайло пыталась поговорить с Халилом, что пора Зураба и Ахмада женить, но тот лишь недовольно что-то бормотал под нос, а толком ничего не отвечал. Карим, закрывшись в мастерской, думал только о заказах, которых, слава Аллаху, не становилось меньше. Но Гульшан он сказал:

– Душа моя, пусть матушка Лайло найдёт невесту сама. Да надо спросить у Ахмада, вдруг у него на примете есть девушка. – Слова эти были совершенно дикими, у молодых парней никогда не спрашивали, на ком он хочет жениться. И это тоже беспокоило Лайло. Они с Гульшан себе голову сломали и сносили не одну пару чориков, выискивая подходящих невест. Они хорошо знали поговорку «Товар с изъяном всегда дешевле», поэтому выспрашивали о невестах всю подноготную. Всё верно. Сватает мать, а калым платит отец.

Карима и Саида часто приглашали в Бухару, ещё чаще приказывали явиться в дома богатых людей для плотницких и столярных работ. Поэтому основные заказы в мастерской выполняли Зураб и Ахмат. Жаль, что Лайло не могла сама ездить в Бухару. Карим торговался с заказчиками умело, но не так хорошо, как Лайло. Останавливались они всегда у Закира в доме, где для гостей была комната, оставшаяся от её любимых сыновей.

Вспоминая Али и Ульмаса, Лайло всегда начинала плакать. Для этого страшного действа она пряталась в молхане, чтобы, не приведи Аллах, никто не увидел ревущую в три ручья старшую матушку. Ей почему-то казалось, что они голодные, разутые и раздетые, что они больные, что их кто-то обидел, обобрал, ограбил, превратил в рабов и издевается над ними. Она не верила письмам, думала, что сыновья нарочно пишут ласковые и хорошие письма для того, чтобы не беспокоить домашних. Лайло не думала о том, что отправить письмо из такой дали, куда забрались её мальчики, дороже дорогого. Она вспоминала, как её, больную, умирающую девчонку бросили одну в незнакомом городе караванщики. Она помнила дядю Джалила, тот после смерти жены дяди Одыла заставил работать на себя племянников Бахтиёра и Нафису. Если бы не Халил, неизвестно, как бы сложилась их жизнь.

Вспоминала и другие истории несправедливого и даже подлого отношения к чужим, незнакомым людям. Не всем так повезло в жизни, как ей. Её-то нашла матушка-сестрица. А потом на ней женился Халил, её любимый и единственный мужчина, свет очей и радость сердца! Тут она опять начинала заливаться слезами. В молхане, туда никто из домашних никогда не заходил. Чуть дашь слабину – тут же слушаться перестанут и на голову сядут!

Если иногда родственники так издеваются, как дядя Джалил, что же там твориться с её ненаглядными малышами? Лайло никак не могла привыкнуть к тому, что они уже взрослые мужчины, сильные и здоровые и могут постоять за себя. Она вспомнила, что Ульмас боится комаров и улыбнулась грустным мыслям. А в нелепых страхах сына была виновата она.

Давно это было, Лайло только что родила Зураба, уставала как проклятая. Надо было возится с малышом, следить за работниками, за коровами, дел было по самую маковку! Как-то, придя с заднего двора уже в темноте, она легла и тут же заснула. Немного погодя почувствовала, что кто-то в темноте пихает её под бок. Подумала, что пришёл Халил, но он должен был ночевать у Зумрад, у матушки-сестрицы. Это Ульмас приполз к ней со своей курпачи, на которой спал вместе с Али:

– Матушка, а кто это делает вот так – зы-зы-зы…

– Никого здесь нет, сынок, спи. Я устала. – Но малыш, которому едва исполнилось три года, не отставал.

– Матушка, ну что он делает, и почему он кричит зы-зы-зы? – Лайло прислушалась и поняла, что пищит комар. Сын разбудил её из-за комара, а она так устала… И почему эти проклятые комары не летают днём, а надоедают ночью, когда так спать хочется?

– Ничего они не делают, сынок, они только кровь пьют. – Вспомнила Лайло, повернулась к сыну и приобняла его рукой.

– Кровь? Мою? Из пиалушечки? – Лайло сонно засмеялась глупым детским словам.

– Нет, не из пиалушечки, он просто кусает за руку или шею и пьёт. – Мальчик затих и в темноте прижался к матери.

Через несколько дней Лайло заметила, что ребёнок, едва заслышав жужжание комара, начинает не просто плакать, начинает рыдать и закатываться, теряя сознание. Ульмас размахивал ручками и сквозь рыдания кричал:

– Не пей мою кровь, не пей! Не кусай меня!

Эти странные вопли услышала Зумрад и строго допросила Лайло. Выслушав младшую жену Халила, женщина поднялась с курпачи и с размаху влепила такую затрещину молодке, какую Лайло никогда в жизни ни от кого не получала. Она не столько испугалась, сколько не поняла, за что получила наказание.

– Ты не поняла? Ты действительно дура! Ты глупая кочевница! Ребёнок не понимает, что есть разные насекомые, животные, люди, и ты должна уметь объяснить ему так, чтобы он ничего не боялся и понимал твои безумные слова. Он же не видит, как комар кусает, ему кажется, что комар кусает так, как это делает взрослый человек, как он сам кусает мясо за дастарханом. – От того, что Лайло не понимает простых вещей, Зумрад злилась ещё сильнее. – Вот ты чего боялась, когда маленькой была?

– Я боялась нашего одноногого соседа. – Лайло вспомнила свой ужас перед ним. – Соседская девчонка мне сказала, что он ищет, у кого бы взять ногу. Она была старше меня и была ужасная болтушка. Но я почему-то всегда ей верила. Соседка говорила, что если моя нога ему понравится, то он может её у меня забрать и приставить себе.

– Вот видишь! Ты была маленькая и не понимала, что твоя нога ему никак не подойдёт. И никто не может взять у одного человека ногу и приставить другому. Тем более, что твоя нога тогда была маленькая, и взрослому не нужна. Теперь тебе придётся долго успокаивать ребёнка и говорить о том, что никаких зубов у комара нет, и никакой пиалушечкой он кровь не пьёт. – Зумрад с недоумением смотрела на молодую жену Халила: вроде не дурочка, но иногда такое учудит!

– Матушка-сестрица. Я так сильно устаю, что даже не помню, что говорю детям. А тут ещё Зураб…– Пыталась отвертеться провинившаяся женщина.

– Ты говоришь, что сильно устаёшь—в этом кроме тебя никто не виноват. Для чего у нас во дворе работник? Для того чтобы ты им командовала, а не лезла за него всю работу делать. Муж купил рабочих лошадей, хороший плуг, борону, когда надо нанимает подёнщиков. Айгуль всё время крутится возле коров, Нафиса помогает. Ты же вечно вымазана в навозе, словно одна работаешь. И почему не следишь за собой? От тебя коровьим дерьмом воняет за целый фарсаг! Посмотри на Гульшан! Она всегда прибрана, аккуратно причёсана, одета в свежее платье, а работает не меньше тебя. И ребёнок у неё такой же маленький, как у тебя. – Лайло уже рыдала в голос. Она так старается, а матушка-сестрица её за это ругает. Это несправедливо!