Октябрический режим. Том 2

Замысловский коснулся в своей речи подпольной адвокатуры, где адвокаты нанимают «годовых свидетелей», чтобы те в течение года выступали по всем их делам, и вступают в соглашение с содержателями постоялых дворов, чтобы приобретать себе клиентов. «Волостной суд, при всех своих недостатках, хода подпольным адвокатам не давал, их в волостном суде не было, а в вашем суде их разведутся целые полчища».

Взяточничество и пьянство. Вообще плохой состав судей. Жалование судей

Общим местом было, что в волостных судах процветают взяточничество и пьянство и что вообще состав судей очень плох. «…там царствует полбутылка, царствует кабак, там накануне решения дел судья заседает с тем, кого надо судить, в кабаке, опивается, дает обещания. Это всем отлично ведомо», – говорил Шубинский. Тимошкин, впрочем, находил это мнение бездоказательным: «Можно только тогда утверждать, что в волостном суде действует полубутылка, когда вы сами принимали участие в распивании этой полубутылки вместе с судебными деятелями при волостном суде».

Гулькин, поддерживавший введение мирового суда, тем не менее и о волостных судьях отзывался хорошо: «Я не буду укорять волостных судей, что они пьяницы, что они взяточники, – ничего подобного я не знаю. … Волостной суд – это мой дед родной; я крестьянин и волостные судьи – это мои братья, и я их знаю. … я … 15 лет судился в волостных судах и смею вам сказать, что у меня бывало по 50 дел в день. Для меня волостной суд был очень хорош, но надо было бы спросить, может быть, тех, кому он не хорош. … Я, гг., ничего кроме хорошего не скажу о волостном суде в моей местности; скажу, что судьи честные».

Гримм и Мотовилов полагали, что волостной суд был плох до реформы 1889 г., а затем земские начальники его улучшили, и теперь «обвинять поголовно волостной суд в том, что он есть сонмище пьяниц и продажных людей, по-моему, не следует».

Причиной плохого состава волостных судей ораторы единодушно признавали низкое их содержание. Гулькин, например, говорил: «Если волостные судьи зло творят по своей темноте, то надо знать, что они получают грошовое жалованье, что они берут 15-20 к. за каждый день и нередко 10-15 вер. идут пешком в волостной суд и там ночуют где-нибудь у еврея в грязной избушке, где их клопы едят, и даже не имеют что поесть». Тимошкин спрашивал Думу: «Какой же на самом деле грамотный и хороший крестьянин пойдет в волостные судьи, когда чернорабочий получает 1 р. 20 к. в день, а волостному судье платят от 30 до 60 к. за каждое заседание».

По законопроекту, мировому судье полагалось, разумеется, хорошее жалование. Некоторые ораторы говорили, что вместо воссоздания мирового института лучше было бы выделить деньги на волостные суды.

Несамостоятельность волостного суда

Как уже говорилось, волостные судьи были подчинены надзору земского начальника. Зависели они и от волостного старшины. Поневоле подчинялись и делопроизводителю, каковым обычно был волостной писарь.

«Опытному в злоупотреблениях старшине нет даже надобности присутствовать во время суда и вмешиваться в самое разбирательство: суд может постановить какое угодно решение, – писарь, по своему усмотрению или по указанию старшины, запишет в книгу совершенно иное», – говорилось в обхяснительной записке.

Той же ничтожностью жалованья судей член Г. Думы Тимошкин объяснял их подчиненность волостному писарю. Писарь получал 25-40 р. в месяц, потому на эту должность шли «развитые» люди.

Кто были эти развитые люди, выполнявшие обязанности волостных писарей? Этого вопроса коснулся в своей речи Шубинский: «Я не сомневаюсь, что может быть между ними есть люди почтенные и прекрасные, но нельзя отрицать, что громадное большинство – это повыгнанные псаломщики, писаря, чиновники со слабой грамотностью в голове. Это скорее торговый класс с торговой совестью, что, разумеется, для правосудия является ужасающим явлением».

Кн. Тенишев привел несколько примеров злоупотреблений волостных писарей. Писарь, скажем, мог получить взятку с обеих сторон, написать решение в пользу одной стороны и составить протокол так, чтобы решение отменили в высшей инстанции – уездном съезде.

Среди членов Г. Думы были волостные писари, которые, разумеется, возражали против возводимых на них обвинений. Заступился за писарей и Образцов. Впрочем, и он упомянул, что среди революционно настроенных депутатов Г. Думы первого и второго созывов было немало волостных писарей. Затем оратор плавно перешел к их апологии:

«И вот я думаю: странную судьбу вместе с волостным судом испытывает волостной писарь. Человек, который вел безвозмездно ответственнейшую и сложнейшую государственную службу в течение многих десятков лет, исполняя труд, который в наших канцеляриях разделяется между тремя-четырьмя членами и оплачивается тысячными окладами, этот человек заслужил от нас только название взяточника и пьяницы. В 1905 г., когда распропагандированная деревня готова была разрушить едва ли не всю Русь, кто в тысячах случаев удержал деревню в границах законности и порядка? Именно сельский и волостной писарь. И вот мы благодарим его названием пьяницы и взяточника. Позднее, когда отбросы нашей интеллигенции составили бунтовское выборгское воззвание, которым наполнили все хижины и все дороги на святой Руси, кто первый отразил этот злодейский замысел, если не сельский и волостной писарь, в руках которого находилось обязательство, коего он мог и не исполнить – составить призывные списки и окладные листы? Кто, напротив, волновал нашу деревню? Земские учителя, агрономы, статистики, фельдшера, врачи и т.п. из сорта интеллигентных людей. И вот мы, в благодарность за услугу России, говорим всем сельским писарям – умрите и исчезните, – и говорим агитаторам, – плодитесь, размножайтесь, наполняйте деревню и развращайте ее. (Справа продолжительные рукоплескания и голоса: браво)».

Гулькин на это возразил: «Я знаю, что среди 15 волостных писарей моей местности едва ли окажется один союзник, а все остальные – члены партии народной свободы; они, конечно, ожидали во время революции, что будет, – куда перетянет, туда они и пойдут. Зачем же говорить, что волостные писари спасли Россию?».

Сословность. Волостной суд как право народа. Разрыв между крестьянством и интеллигенцией

Волостной суд был сословным – только для крестьян. Теоретически это неправильно. Как говорил кн. Тенишев, «всякий прогресс права ведет к его объединению, а не к расчленению его по отдельным классам и сословиям».

Законопроект, напротив, вводил бессословный мировой суд. Министр юстиции под аплодисменты заявил, что уничтожение сословного суда – это шаг на пути к уравнению крестьян в гражданских правах с другими сословиями. Шечков возражал, что от идеи равенства всех сословий перед судом в законопроекте делается скачок к «социальному эгалитаризму», к устранению самого сословного деления. Капустин же ссылался на существование собственных судов у других сословий или профессий – коммерческие суды, суды чести у офицеров, у дворян. Почему бы и крестьянам не иметь собственного суда?

Порой волостной суд называли привилегией крестьянства. Зачастую собственный суд был мягче, чем общегражданский. В Г. Думе I созыва гр. Гейден приводил такой пример: «если дворянин украдет стакан, он будет лишен дворянства и осужден весьма строго, а крестьянин за это отсидит один день при волостном правлении».

Вот и сейчас ораторы-крестьяне в один голос просили не лишать их права на собственный суд, дарованного крестьянству Императором Александром II. «Вы не думаете, гг., что вы крестьян обижаете: крестьяне это есть, так сказать, Россия, а Россия – крестьяне, и если вы обидите их, то вам будет грешно», – говорил Юркевич.

Однако сторонники законопроекта не соглашались. Кн. Тенишев привел пример, что крестьянин, укравший что-то у другого крестьянина, будет судиться волостным судом и получит небольшое наказание; в то же время если та же кража совершена крестьянином у помещика, то судить будет земский начальник, который по закону приговорит преступника не менее, чем на три месяца тюрьмы. «Это привилегия не крестьян, а привилегия меньшинства, высшего класса, привилегия меньшинства быть огражденным лучше в своих интересах и правах и быть судимым более совершенным законом и более совершенными судьями».

Щегловитов и вовсе заявил: «Относительно привилегий, гг., лучше не говорили бы здесь» – и напомнил, что до отмены телесных наказаний Манифестом 11 августа 1904 г. именно и только волостной суд имел право их применять.

В другой речи Щегловитов говорил о разрыве между крестьянством и образованными классами. «Наши земледелец и землевладелец должны протянуть друг другу руки, а не смотреть друг на друга как на враждующие силы». Шечков возражал, что этот разрыв порожден не крестьянским самоуправлением, а различием в духовной жизни: «Крестьянство никогда не поймет тех людей, которые проектируют вероотступнические законы, оно никогда не поймет тех людей, которые подкапываются под самодержавие и не ревниво к нему относятся, расширяя свои полномочия и концентрацию. Вот, гг., когда Министр приглашает подать руку этому изолированному крестьянству, русскому народу, тогда я боюсь, что этот русский народ будет иметь право не принять этой руки, т. е., конечно, руки интеллигенции. … Когда интеллигенция будет одинаково мыслить с народом, тогда интеллигентный класс не будет ему чужд».

Отметим, что и без восстановления мирового института суд вскоре стал бы бессословным ввиду того, что в комиссии по самоуправлению уже рассматривался правительственный законопроект о бессословной волости.

Самобытность

Защитники волостного суда видели в нем самобытное русское учреждение. «Ведь если есть какое явление, то именно идея волостного суда должна быть признана древнейшим и исконным началом русской жизни», – говорил еп. Митрофан.

Шубинский держался другого мнения: «Все эти разговоры о знаменитой самобытности едва ли заслуживают серьезного внимания; самобытность хороша там, где люди сколько-нибудь просвещены, имеют сколько-нибудь культурную жизнь, но там, где понятие о праве очень слабо, где, наоборот, скорее широко развито понятие о самоуправстве, там едва ли можно восторгаться какой бы то ни было самобытностью».

Приверженность к волостному суду сторонники законопроекта объясняли простой привычкой. «Народная привычка – служить Царю и служить родине по совести», – отвечал Челышев.

Волостной суд и справедливость

Щегловитов утверждал, что волостной суд на руку кулакам и мироедам. «Поэтому защитникам крестьянского суда я скажу: взвесьте приведенное соображение и скажите тогда по совести, нужно ли оставлять крестьянство в том беззащитном положении, в каком оно, по глубокому моему убеждению, в настоящее время находится?».

Тимошкин, наоборот, говорил, что волостной суд решает дела по справедливости, поэтому кулаки и мироеды в него не обращаются, а стремятся судиться в окружном суде, где можно нанять адвоката и благодаря этому выиграть дело.

Челышев именовал волостной суд «судом совести».

Гулькин пошел далее и объявил волостные суды «слишком верующими», «очень проникнутыми и воспитанными духом евангельского учения», что ведет к чрезмерной мягкости приговоров.

Преобразовать или упразднить?

Противники волостного суда полагали, что исправить его невозможно. «Вашим нуждам волостной суд, сколько бы вы его ни преобразовывали, не соответствует», – обращался Щегловитов к депутатам-крестьянам. Львов 1 утверждал, что путем реформ крестьянских учреждений 90-х гг. народное творчество было «раздавлено той сильной, крепкой рукой, которая скомкала и испортила все внутри России. Живого ничего не осталось. Говорить в настоящее время о том, что учреждение волостного суда может возродиться, уже, кажется, поздно. Произошли такие разрушения, которые привели к полному, можно сказать, правовому одичанию крестьянского населения».

Маклаков говорил, что волостной суд мог бы быть идеален в условиях патриархального быта, но самого этого быта больше нет.

Защитники волостного суда признавали, что он плох, но предпочитали преобразование, а не упразднение. Они утверждали, что путем повышения жалования судей и разработки кодекса для крестьян можно было бы добиться значительного улучшения этого суда. Как говорил Замысловский, «вы забраковываете волостной суд, указывая на те его недостатки, которые не составляют органической его принадлежности, которых легко избежать, которые зависят от современной несовершенной постановки суда, а вовсе не от его органических качеств».

По мнению Танцова, в деревне уже существует тип образованного и обеспеченного крестьянина, который может быть волостным судьей. Таких крестьян будет все больше. Со введением волостного самоуправления выборы в волости будут производиться более сознательно. Поэтому есть надежда на улучшение крестьянского суда без его отмены.

Слишком коренная ломка

Противники законопроекта говорили, что отмена волостного суда будет слишком коренной ломкой. «Мы, гг., слишком много ломали и вместо поломанного ставили то, успех чего всегда бывает более или менее проблематичен», – говорил Шечков.

Против поспешных решений высказался и Капустин: «Если в настоящее время в крестьянскую жизнь, которая сложилась тысячелетним опытом, тысячелетней мудростью, применяемой к потребностям жизни на нашей родной почве, принести готовый том законов, положим, наш т. X, и сказать: вот, живите по этому закону, это будет такой революционный акт, который может перепутать самые важные основные условия общежития в селе». Сейчас крестьянская жизнь поддерживается народным правосознанием. «Сказать, что раз народ некультурен, раз он неграмотен, то у него нет правового сознания и миросозерцания, это было бы непозволительное высокомерие и неправильное отношение к народной жизни. Жизнь эта сложилась в такие формы, которые одним почерком пера, предложением книжки т. X к руководству для жизни устранить нельзя».

Еп. Митрофан сравнил волостной суд со старым деревом-великаном, плодами которого пользовались многие поколения. «Срубить его с корнем и на месте его посадить новое молодое деревцо, сказал хозяин, который, кстати, до сих пор мало жил дома и привык питаться иностранными фруктами. И вот, гг., готов погибнуть великан и на его месте потянется новое, тощее деревцо, правда, из хорошего питомника; но вопрос в том, выдержит ли оно все невзгоды, привьется ли оно на почве, не всегда благодарной?». Волостной же суд «продолжает до сих пор творить свою мужицкую правду, правда, подчас, быть может, не совсем толково, но у него есть оправдание: вы не давали ему надлежащего руководителя. Теперь под тяжестью невзгод он готов зачахнуть, но, гг., корни и ствол его еще здоровы, и не сослужит ли он нам еще свою службу, как он служил многовековую службу русскому народу, если приложить к нему хотя небольшое попечение и заботу? Ведь рубить сплеча не хитро, но срубленное не отрастет. … Ведь не можем же мы поставить насмарку всю прежнюю жизнь русского народа, ведь не можем же мы сказать, что он до сих пор не умел жить, не умел управляться – а создал такое государство».

Шубинский не соглашался с владыкой относительно возраста волостного суда: «волостной суд 1889 г. возник 12 июля 1889 г., а в 20 лет развесистые дубы в России не вырастают, в особенности при таких садовниках, как волостные писари и земские начальники».

Мировой суд

В пользу мирового суда, безусловно, говорит наличие интеллигентных судей с хорошим жалованьем. Можно было надеяться, что в этом суде не будет верховодить писарь и что судья не будет пить с одной из сторон накануне заседания.

Не тот, что прежде

Гримм делился своими воспоминаниями о прежнем мировом суде: «Я видел, как мировые судьи в деревне пользовались громадным авторитетом у населения. К ним шли крестьяне со всякой своей бедой; крестьяне обращались к ним, как к третейскому суду, и даже по тем судебным делам, которые были подсудны не мировому судье, а волостному суду. При мне крестьяне, обращаясь к мировому судье, говорили: батюшка, разбери ты наше дело, а не передавай его в волостной суд» (оратор сразу оговорился, что речь о дореформенном волостном суде, действительно никудышном).

«"Пойду к мировому" – это были грозные слова, перед которыми нередко умолкали самые упорные нарушители мира и спокойствия», – говорил министр юстиции во II Думе.

Чтобы получить право обратиться в мировой суд, крестьяне то и дело прибегали к искусственному увеличению суммы иска для превышения установленного 100-рублевого порога.

Неудивительно, что в глазах интеллигенции мировой суд 60-х гг. был овеян романтикой. Но не поздно ли было к нему возвращаться в начале XX века? Два умных человека – Капустин и Маклаков – в одном заседании говорили о том, почему это возвращение не так-то легко.

Капустин, будучи человеком немолодым, еще помнил начало прежнего мирового суда. «Действительно, этот мировой институт того времени являлся воспитателем понятий о законности, понятия о праве и гуманного отношения к крестьянству и ко всем, так сказать, нижестоящим людям». Но в те годы мировыми судьями были местные землевладельцы. Теперь на эти должности землевладельцев не найдется.

Молодой Маклаков не помнил начало мирового суда, но своим острым умом без труда проник вглубь этого явления: «Что такое он был, этот первый судья? Он был первым, которого увидел только что освобожденный от крепостного права народ, он был первым помещиком, который был уже не крепостник, он был первый из начальства, но начальство не старого типа, он был первым судьей, но судьей не старой закваски. И когда эти судьи не оскорбляли народа, когда они воочию показали равенство всех пред законом, говорили вчерашнему рабу «вы», сажали рядом с генералом и отправляли правосудие у всех на глазах, то все, это видевшие, чувствовали то умиление, ту веру в будущее, то сознание, что делается что-то благое и крупное, ту надежду на лучшее время, которых, гг., мы не переживали, которое, быть может, мы все увидали бы в том случае, если бы после 17 октября наша власть была не ходячей насмешкой над основами манифеста». Теперь же этого мало, и реформа покажется подчинением крестьянства дворянству.

Павлович и от. Гепецкий отмечали, что прежний мировой суд работал одновременно с волостным судом, а новый будет работать вместо волостного суда. Таким образом, рассчитывать на легкое возвращение к старому доброму времени было неосмотрительно.

А судьи кто?

В своей первой речи по законопроекту Шубинский выразил надежду, что кадры для мировых судей найдутся: в земские начальники не шли, потому что это была чиновничья деятельность, а в мировой суд пойдут. «Я верю в Россию, – говорил докладчик в другой речи, – я верю, что найдутся люди и что они окажутся на местах и что они с охотой отдадут свои силы этому новому начинанию, за которым стоит, по моему мнению, громадное будущее».

«Это звучит гордо, – возражал Павлович, – но к сожалению это не соответствует действительности. Точно так же верили в Россию и те, которые вводили институт земских начальников: у них были чистые побуждения; они верили в Россию, но действительность так горько над ними посмеялась. Нужно считаться с тем, что есть».

По законопроекту, для занятия должности мирового судьи требовался имущественный ценз и образование. Едва ли на всю Российскую Империю нашлось бы 4500 крестьян с цензом и образованием. Кроме того, выбирать судей должны были земства, а крестьянские депутаты предполагали, что нынешние земства крестьян выбирать не станут. Как тогда выражались, «в земство крестьянин допущен только для запаха».

Потому неудивительно мнение ряда ораторов, что законопроект создаст суд помещиков. «Если мы примем этот закон, предложенный комиссией, – говорил Челышев, – крестьяне ясно поймут, что это не для народа закон, а это новые места для 5 000 чиновников, которых посадят на шею народную».

Но помещики, они-то для мировых судов найдутся в количестве 4500 лиц? В этом многие ораторы тоже сомневались.

«Я обращаюсь к здесь присутствующим уездным предводителям дворянства, – говорил Шечков. – Им прекрасно, конечно, известно, как трудно заместить какую-нибудь вакантную должность земского начальника. Приходится обыкновенно сталкиваться с таким обстоятельством, что все работоспособное в уезде уже является использованным на месте, приходится просить губернатора о присылке извне какого-нибудь лица».

Разорение дворянства и отток интеллигенции в города привели к тому, что на местах уже не хватало кадров для земств. Родичев напомнил, «что есть уезды, – и очень много стало таких в России, – где на съезде землевладельцев для выборов в земские собрания съезжается 19 чел. и выбирают 18, а то и все съехавшиеся объявляют себя гласными по закону».

По мнению Замысловского, законопроект дает мировым судьям большую нагрузку, несовместимую с ведением сельского хозяйства. «В самом деле, вы создаете мировые участки с пространством в среднем 900 кв. вер. и возлагаете на единоличного судью приблизительно в среднем 1500 дел. Это, гг., работа огромная, работа, которая в связи с разъездами, с местными осмотрами, отнимет все свободное время. Как только наступит весна, как только земля просохнет, мировому судье придется приниматься за массу накопившихся у него земельных осмотров, сложных, тянущихся по несколько дней. Как только он развяжется к осени с этими осмотрами, у него уже будет груда дел, которые он будет разбирать до следующей весны». Это означало, что прежних мировых судей, живших в своих имениях, прежних судей, связанных с местностью, уже не будет.

С другой стороны, как отмечал Танцов, государственная служба была обставлена лучше, чем предполагалось обставить службу в мировом суде, потому и более привлекательна для профессиональных юристов.

Противники законопроекта предполагали, что в таких условиях на должности мировых судей пойдут одни неудачники, «ужасающее море бездарности», «Митрофанушки из недорослей», как выражался Пуришкевич. Это облегчалось еще и простотой получения фиктивного ценза – достаточно было числиться собственником городской недвижимости, оцененной в 3 000 р.

Впрочем, наплыв бездарностей ограничивала ст. 38, согласно которой при недостатке кандидатов на должность мирового судьи вакансия заполняется первым департаментом Сената по представлению министра юстиции.

Сторонники законопроекта утешались тем, что когда-нибудь и народ сможет выставить достойных мировых судей.

Хорошо знавший деревню кн. Н. С. Волконский говорил, что как на старом пепелище со временем вырастают новые побеги, так и в нашем обществе после революционных лет уже начинают появляться новые люди. «Если вы всмотритесь внимательно даже в бесшабашную деревенскую молодежь, если вы с ней входили в сношения, то вы и там можете подметить такие черты, которых прежде не было и которые начинают развиваться в крестьянской среде. Мне, например, не раз приходилось наблюдать появление понятия о чести в том же смысле, какое сложилось в интеллигентной части общества, и которое совершенно различается от понятия о чести, бывшего у крестьян, и имеет значение для государства».

Впрочем, до того времени, когда крестьянин «Белинского и Гоголя с базара понесет», было очень далеко, так что результат судебной реформы вызывал большие опасения.

Мировые судьи – выборные или коронные (ст. 10)?

По законопроекту мировые судьи избирались земством. Щегловитов говорил, что выборная система необходима для проведения в судьи местных жителей. Кроме того, «суду выборному обеспечено доверие общества, что в высшей степени важно».

В поддержку выборного института высказывались кадеты и некоторые октябристы. Кн. Н. С. Волконский, в частности, выступил против введения на местах лишних чиновников в лице назначенных судей. «Судебная власть одна из тех, где, по моему глубокому убеждению, должна проявляться самодеятельность самого населения».

Другие октябристы выступали за то, чтобы судьи назначались Правительством. Интересно мнение прогрессиста Львова 1: после реформ 90-х гг. в земствах преобладают дворяне, поэтому введение выборных судей привело бы к возникновению «господского суда». А как же ненавистное всем давление Правительства? Андронов полагал, что в мелких делах оно не будет проявляться по отношению к назначенным судьям.

Октябрист Дмитрюков, выступая против назначения судей, говорил, что для этого кадров не хватит, поскольку кандидатов на судебные должности всего 1200. Мировых судей же, как мы помним, требовалось 4500. Октябрист Андронов, наоборот, в защиту назначаемых судей ссылался на нехватку кадров на местах.

Правые и примыкавший, как обычно, к ним Танцов выступали против выборности судей, ссылаясь на то, что сами земства охвачены партийной борьбой.