Свет, который есть в тебе

– Кирилл, кстати, тоже танцевать хочет, а не только на поклоны выходить, – не сдавалась Алла.

– А вы, я смотрю, спелись. Бедненькие. Градова им дорогу перешла, танцевать не даёт. Ну-ну…

– Спорим, не подерётесь? – Это был голос Олега Степанова, партнёра Аллы. Он прозвучал так неожиданно, что все трое вздрогнули и замолчали.

И в этот момент Вика заметила, что в коридоре собралась уже приличная толпа зевак, которые смотрели на троицу с любопытством и каким-то азартом. «Наблюдают, зрители…» – и она чуть не разрыдалась.

– Да пошли вы все! – и рванула в раздевалку.

Сегодня вечером в театре давали «Аиду», поэтому, к счастью, Вике не нужно было оставаться ни на спектакль, ни на репетицию. Она со всего маху толкнула обе створки двери служебного выхода и даже не придержала, чтобы они не хлопнули позади неё. И шагнула в весну.

Город отогревался и раздевался после зимы. Небо – высокое и синее, каким оно бывает только весной. Последние проплешины грязного снега пригревало солнце, и они исчезали прямо на глазах. В воздухе носился тот неуловимый аромат, который трудно разложить на ноты, но который не спутаешь ни с каким другим. В мир пришло обновление, пробуждение, обещание. И таким несправедливым это всё казалось сейчас Вике, таким возмутительным, что она расплакалась. Она шла, громко впечатывая каблуком каждый шаг, оставляя позади театр, Аллу, Кирилла.

Она знала, куда идёт. К Ленке.

Она знала, зачем идёт. За утешением.

Она знала, каким оно будет…

Глава 19

На часах было без пяти два ночи, когда в квартиру позвонили. Ленка не удивилась – к ней можно завалиться в любое время: двери не закрываются, проходной двор. Сюда можно прийти в одной одежде, а уйти в другой. Здесь можно отоспаться и идти дальше пить-жить. Вот это сегодня они с Викой и делали – весь вечер пили и говорили за жизнь. В итоге Вика напилась, наплакалась и уснула.

Ленка курила на кухне, тоже уже собираясь лечь. Сегодня она была гораздо трезвее Вики, поэтому её ещё не вырубило, когда раздался звонок. Она подошла к двери и просто толкнула её – та была открыта. На пороге стояла Викина мать. Встревоженная, она протянула руку к Ленке:

– Лена, прости ради Бога за такой поздний визит. Но телефона у тебя нет, поэтому пришлось вот идти. Скажи, ты не знаешь, где Вика? Она до сих пор не пришла домой с работы. Спектакля у неё сегодня нет. Уже два часа ночи. Я ума не приложу, где она может быть… Она тебе что-то говорила? Меня не предупреждала, что не придёт ночевать домой. Наверное, что-то случилось…

Пока Анна Васильевна говорила, Ленка пыталась сообразить, стоит ей открывать правду про Вику или нет. Потому что если всё рассказать, то значит выдать, что Вика напилась. А если не говорить, то сильно добавить беспокойства и без того встревоженной женщине. «Вот кого тут жалеть больше? И что хуже для матери – напившаяся дочь или неизвестность из-за её отсутствия?» Ленка размышляла. Но ей не пришлось делать мучительный выбор, потому что Анна Васильевна заметила стоящие в коридоре ботинки дочери. Это она привезла ей их из командировки – коричневые, замшевые, цэбовские. Вряд ли у кого-то из возможных гостей этого дома могли быть такие же.

– Она у тебя? – выдохнула Анна Васильевна и сделала шаг, чтобы войти.

Ленка посторонилась, пропуская её:

– Да. Спит. Я как раз хотела вам сказать. Заходите.

Анна Васильевна быстро разулась и вошла в комнату. Вика лежала на одном из матрасов. Стоявший тут запах говорил сам за себя. Мама дотронулась до ноги дочери.

– Викуля, вставай. Пойдём домой.

Вика даже не пошевелилась. Мать продолжила теребить её за штанину, потом присела на край матраса, коснулась плеча.

– Вика-а.

– Анна Васильевна, она не встанет сейчас. – Ленка вошла в комнату. – Мы с ней немножко выпили, поэтому спит она крепко.

– А зачем вы пили? – Анна Васильевна развернулась в сторону Ленки.

– Ну, повод был.

– Какой? Я уже не первый раз замечаю, что Вика употребляет спиртное. Причём я бы сказала – злоупотребляет. И часто именно с тобой, Лена. Вот сейчас ты тоже нетрезвая.

«Гы, да я трезвая, как стекло, по сравнению с вашей дочерью», – подумала Ленка, но вслух, разумеется, не сказала. Ей было не привыкать держать ответ перед взрослыми: то в школе, то перед клиентами на рынке, где она торговала всякой ерундой, то перед родителями – всю жизнь, сколько себя помнила. Страха и неловкости она сейчас не испытывала – хотелось заступиться за подругу.

Тут её снова обуяло сомнение: рассказывать или нет матери Вики, почему напилась её дочь? «Если рассказать, то она, может, психовать меньше будет и Вике меньше достанется. Но при этом я выдам тайну, которую Вика, может, и не хотела бы рассказывать матери, – рассуждала сама с собой Ленка. – А если ничего не говорить, то непонятно, почему мы наклюкались, и влетит Градовой по полной, когда она проснётся. Да и мне сейчас этот допрос тут на фиг не нужен… И вообще я спать хочу!»

– Анна Васильевна, – примирительно сказала Ленка, – у Вики был повод напиться. Вот поверьте! Если захочет, она вам потом сама расскажет. А сейчас не будите её, пусть проспится.

Но Анна Васильевна продолжала тормошить дочь и всё громче звать её. Вика один раз что-то промычала, с бока, на котором лежала до этого, откинулась на спину, и больше Анна Васильевна от неё не могла добиться ни единого звука или телодвижения. Ленка ушла на кухню и ждала окончания этой бесполезной затеи. Наконец Анна Васильевна вышла из комнаты к ней.

– Можешь ты мне сказать, что произошло, Лена? Она ведь такая пьяная, что даже ухом не ведёт. Сколько же вы выпили?

– Мы выпили немного, – ответила Ленка и чуть не допела вслух Высоцкого: «Не вру, ей-богу! Скажи, Серёга! И если б водку гнать не из опилок, то что б нам было с пяти бутылок?»

– А почему она пьянее тебя? Ты специально, что ли, её напоила?

– Это она от сильных переживаний, Анна Васильевна. Вот честное слово, не спаивала я её! Зачем мне это надо? Вы чего?

– Что за переживания такие, Лена? Ну, скажи, пожалуйста. – Анна Васильевна смягчилась в надежде получить ответ.

– Ой, ну на работе у неё неприятности, – выдала Ленка вынужденный ответ. – Давайте вы завтра сами с ней поговорите, а?

– На работе? – Анна Васильевна приложила руку к груди и почти с мольбой посмотрела на Ленку. – Господи, а что случилось?

– Ну, какую-то статью в газете напечатали про неё. Всё там неправда, которую наговорили корреспонденту Алла и Кирилл.

– Кто? Алла и Кирилл? Про Вику? – Анна Васильевна отпрянула назад. – Не может быть. Этого просто не может быть!

– Ну, значит, и Вика наврала мне. Я ту статью в глаза не видела. – Ленке стало обидно, что им с Викой не верят, да еще кто – родная мать! Она отклонилась назад, скрестила руки на груди и закинула ногу на ногу.

– Ну, хорошо, ладно, – миролюбиво сказала Анна Васильевна после недолгого молчания. – А что там написано в статье, ты знаешь? Вика рассказала?

– Ну, что, мол, она предала дружбу Аллы, получила сольную партию, потому что Воробьёва ей уступила, и что вообще ей всё на халяву валится, а сама она не очень-то хорошо и танцует.

– Ка-ак? Да ты что? – Анна Васильевна вспыхнула с новой силой, всплеснула руками. – Что, прямо вот так и написано? Прямо в газете?

– Слушайте, Анна Васильна, я ж вам говорю, что в глаза той газеты не видывала. Даже не знаю, как она называется. – Ленка начала уставать от этого разговора, к тому же её уже просто рубило – так она хотела спать. – Говорю вам то, что мне Вика сказала. Но у меня как-то нет причин ей не верить. А у вас?

Анна Васильевна помолчала, закусив нижнюю губу. Потом снова пошла в комнату с очередной попыткой разбудить Вику. Толку – ноль. Она села на матрас к дочери и чуть не заплакала. На матрас напротив шмякнулась вошедшая следом Ленка:

– Давайте вы сейчас пойдёте домой, а, Анна Васильна? Ну не встанет Вика сейчас, бесполезно всё. А я вам обещаю, что рано разбужу её и приведу домой. Честно. Договорились? Просто мне завтра тоже рано вставать надо, а уже очень поздно, совсем мало спать осталось.

– Да-да, – Анна Васильевна поднялась. – Извини, Лена. И спасибо, что рассказала мне всё. Хорошо, я пойду домой, да. А ты и впрямь ложись спать. Я вот не знаю, во сколько у Вики завтра класс… Обычно в десять. Тебе к которому часу надо? Когда приведёшь её?

– А вы когда на работу выходите?

– В восемь.

– Ну вот, в 7:45 мы будем у вас как штык.

– Хорошо, я буду ждать. Спокойной ночи.

Анна Васильевна вышла за дверь, осторожно прикрыв её. Ленка подошла и в этот раз заперлась на замок. Ударила по выключателю и рухнула, не раздеваясь, на матрас.

Глава 20

За Таней в сад пришла мама. Дети гуляли на улице, и Елена Валерьевна издали увидела, как та подходит к воротам детского сада. В руках у неё были тяжёлые сумки, потому шла она медленно.

– Таня, мама идёт!

Девочка оглянулась на голос воспитательницы, кинула ребятишкам мяч, с которым она только что водила в «вышибалы», и побежала навстречу. Взявшись тут же за один из холщовых мешков в руках матери, обернулась и помахала воспитательнице:

– До свидания!

– До свидания, Танечка! – крикнула Елена Валерьевна, а под нос себе пробормотала: – В кои-то веки так рано, трезвая да ещё, похоже, с продуктами. Ну и хорошо.

– Ну, Тань, как дела? Чем кормили сегодня? – спросила мать, когда они с дочкой вышли за ворота.

Таня так и продолжала держаться за сумку, потому что обе руки у матери были заняты. Она приноровилась к её шагу, старалась не отставать и не оттягивать мешок за ручку.

– Утром давали запеканку и какао, в обед – пюре с котлетой, а сейчас – кефир с булкой.

– Ты всё съела?

– Только кефир не стала – я его не люблю.

– Любишь не любишь, надо пить, кефир полезный.

Потом мать спросила, не ругала ли Таню воспитательница, не обижал ли кто из детей, спала ли она в сон-час. Таня с готовностью отвечала на все вопросы и тут же начинала говорить про Лёшку, который не давал всем спать в тихий час, и его наказали. Про Свету, которая на прогулке сказала Ире «Открой рот, закрой глаза», и когда та так сделала, положила ей в рот камушек, который подобрала на участке, и Елена Валерьевна её ругала. Таня уже отцепилась от сумки, вприпрыжку скакала рядом с мамой и рада была всё это ей рассказывать. Так они дошли до дома.

Мать с облегчением сбросила сумки на пол прямо у порога и кликнула отца. Никто не отозвался. Пока Таня расшнуровывала башмаки, мать не разуваясь ступила вглубь коридора и заглянула в комнату. Она была пуста. Вернее, пуста – в смысле людей, но полна – в смысле бардака. Да ещё какого! Мать аж присвистнула:

– Как Мамай прошёл.

Таня выглянула из-за матери, увиденному не удивилась и пошла мыть руки после улицы.

А в комнате меж тем был явный бедлам. Стулья валялись на полу, там же рядом – бутылки, окурки, кухонное полотенце и ещё куча всякого. Не лучше было и на столе. И сильно накурено.

– Так. – Мать решительно шагнула обратно к входной двери, а потом позвала Таню: – Я скоро вернусь. Тебя закрою и сама же потом открою. А ты пока поиграй. Телевизор включи.

Таня стояла лицом к двери, пока дважды провернулся в замке ключ, потом кивнула ей, прощаясь, и тут же заглянула в одну из сумок. Слегка развернула свёртки и кульки, из обнаруженного обрадовалась колотому сахару и колбасе. Колбасы было совсем мало, сахара больше. Поэтому она выбрала кубик покрупнее и послаще, засунула его в рот и побежала играть.

Полечила Лялечку и Щелкунчика, растолковала им, почему надо пить горькое лекарство и не надо бояться уколов. Потом, вылеченных, сводила друг к дружке в магазин, продала каждому по кусочку сахара. С сахаром они пили понарошечный чай, после чего сели на диван и стали ждать маму и папу.

А их всё не было. Таня уже не первый раз оставалась дома одна, но раньше это случалось днём, когда было светло. Сейчас же за окном уже стемнело. Девочка включила свет. Посидела, взяла книжку-малышку со стихами Агнии Барто. В садике есть такая же, и они с Еленой Валерьевной часто читают из неё стихи. Таня даже уже выучила их. Вот и сейчас она листала странички, видела на них картинку и сразу рассказывала наизусть Щелкунчику и Лялечке про мишку, которого уронили на пол и оторвали лапу, про бычка, который идёт и качается, про лягушек, которые просят капитана прокатить их на кораблике. И с особым чувством, конечно, – про Таню, которая громко плачет, потому что уронила в речку мячик. Сама Таня тоже уже была готова вот-вот расплакаться, и вовсе не из-за мячика. Но держалась изо всех сил.

Ей было страшно, поэтому она подтащила стул и зажгла свет везде: в коридоре, на кухне, в зале.

Потом включила телевизор. И даже какое-то время послушала про локомотивное депо и погоду на завтра.

Потом принесла табуретку к входной двери, взобралась на неё и стала смотреть в глазок: вдруг там мама с папой появятся. Но была видна только лестница, и по ней никто не поднимался.

Потом решила, что телевизор мешает: из-за него она может не услышать, когда придут родители, – и выключила его.

Потом стала прислушиваться к звукам на улице, и ей казалось, что она узнаёт именно мамин смех и папин голос. Поэтому в ожидании, что они вот-вот войдут в дверь, она побежала в коридор и стала слушать, не едет ли лифт и не остановился ли он на их этаже. Но нет.

Снова пошла в комнату и стала выглядывать в окно. Но из-за включённого света невозможно было ничего рассмотреть на улице. В отражении Таня видела только себя и часть комнаты.

Снова, стоя под дверью, старалась расслышать звуки в подъезде, потом подходила по очереди к окну в зале, на кухне и слушала улицу. Но вскоре в подъезде и на улице воцарилась полная тишина. Двор и дом уснули.

Тогда Таня включила радио на кухне, на всю громкость. Там кто-то пел, от этого девочке казалось, что она дома не одна, и стало чуток веселее.

Вдруг услышала крики на улице. Очень громкие и какие-то злые. Они нарастали и приближались. Сердце заколотилось так сильно, что, кажется, упало со своего места и скатилось сначала в живот, а потом – в пятки. Сильно захотелось в туалет. Мигом погасила везде свет, а то с улицы его могут заметить, и тогда придут к ней сюда – кричать и ругаться. А так она спряталась. Прижала Щелкунчика и Лялечку к себе покрепче и замерла.

На улице продолжали горланить и вопить. Что-то стукало, грохало и шлёпало. Раздавались странные звуки. Таня вся сжалась в комок. Вспотела.

Через какое-то время голоса стали удаляться, и наконец всё стихло. Но Таня не хотела зажигать свет, хотя жутко боялась темноты и обычно засыпала с включённой настольной лампой. Но сейчас ей казалось, что именно темнота её спасёт, укроет. И радио с телевизором не надо, чтобы не привлекать внимания. Тишина и темнота, чтобы никто её не увидел и не услышал. Стать незаметной, невидимкой.

Она легла на диван, поджав ноги к самому животу. В нём сейчас сидел страх. Тане казалось, что если она его выпустит, то он заполнит всю комнату и поглотит её. А прижав его ногами, она удержит его, и он уйдёт.

Скоро она задремала.

Разбудил грохот в коридоре. Таня вскочила. Сердце билось в горле. Спросонья пыталась понять, куда бежать, где спрятаться. В носу появился какой-то странный запах, похожий на больничный, вперемешку с тем, что бывает на улице после дождя. И слабость в руках и ногах. Таня не могла сдвинуться с места – её как приклеили к дивану.

И тут она различила голоса. Мамин и папин. Опять пьяные и шумные. Но это были они, её родители. Таня расплакалась – от радости и облегчения. Она не пошла к ним навстречу. Ей было вполне достаточно того, что они дома: любые, хоть какие. Она не одна.

Снова легла. Не успевшее остыть нагретое место приняло девочку в своё тепло, укутало, убаюкало. Привычная ругань за стенкой звучала сказкой на ночь. Таня с облегчением вздохнула, обняла Щелкунчика с Лялечкой и закрыла глаза.

Глава 21

Ленка сдержала слово, и без двадцати восемь они с Викой подошли к дому. Вика боялась: она не хотела встречаться с матерью и смотреть ей в глаза. И хотя считала, что у неё вчера был законный повод напиться, не думала, что мама считает так же. Хотя она, конечно, попробует всё объяснить.

Анна Васильевна стояла возле дверей и прислушивалась к любому движению в подъезде. Услышала звук остановившегося на их этаже лифта и припала к глазку. Это были они. Приоткрыла входную дверь и отступила назад. Возле самой квартиры шаги на время затихли, как будто там размышляли, стоит ли входить. Затем дверь робко приоткрылась, Вика боком вошла в квартиру и опустила голову. Ленка не проходила, издалека поздоровалась с Анной Васильевной и пошла обратно к лифту.

– Ну, что скажешь? – У матери было заплаканное лицо, в голосе чувствовалась угроза.

– Мам, ну ты же уже всё знаешь… – Вика неловко топталась, снимая ботинки и не глядя на мать.

– Я просто хочу понять, как в тебе это всё совмещается… Танцевать Машу, репетировать Жизель – и пить водку. Не понимаю… – Она взялась за голову и прошла на кухню, уверенная в том, что дочь проследует за ней.

На кухне Вика присела на краешек табуретки, сцепила руки в замок и положила их на колени.

– А что в этом такого-то? Ну, выпила. Подумаешь. Все пьют.

– Нет, не все, не надо. А уж артисты балета – и подавно.

– Мам, я понимаю, что должна была предупредить тебя. Но я сама не ожидала, что так получится. Я выпила-то всего ничего. Видимо, от сильного расстройства так опьянела и уснула. Прости, пожалуйста.

Мать отвернулась к окну, какое-то время помолчала и тихо произнесла:

– Я тебе рассказывала о своём отце? Он всю жизнь – мою жизнь, сколько я его знала, – пил и бил мать. Страшно пил и страшно бил. Я его ненавидела. И я очень боюсь, что ты окажешься в него. – Она пошла одеваться на работу.

– Мам! – Вика отправилась следом за ней в комнату, подошла сзади и уткнулась лбом в спину матери. – Ну, прости, а? Давай вечером поговорим? Сейчас нам обеим пора идти. Но вечером мы же можем поговорить?

– Поговорить-то мы можем. – Анна Васильевна развернулась к дочери и тронула её за плечо: – Только есть ли смысл?

Она подошла к трельяжу, поправила причёску, провела пальцами под глазами, стирая слегка размазавшуюся тушь. Открыла флакончик «Тайны рижанки», привычным движением дважды перевернула его на зажимавший горлышко палец и нанесла духи за уши. Сейчас эти привычные движения, которые Вика видела сотни раз, действовали как-то успокаивающе. Как будто ничего не произошло, всё как прежде, мама собирается на работу, сейчас поцелует Вику в лоб, улыбнётся и выскочит в коридор обуваться. Но мама не поцеловала и не улыбнулась. Молча вышла из комнаты и так же молча – из квартиры. Вика осталась стоять.

«Даже не спросила, что произошло, из-за чего я напилась. Как будто наплевать… Но нет же. Господи, как же мне в театр не хочется. Видеться со всеми, заниматься на классе, репетировать… Хочу лечь и лежать». Она поплелась в душ – скоро выходить.

В классе Вика с Аллой даже не смотрели друг на друга. Заниматься Вике было тяжело. Репетировать Жизель – ещё тяжелее. Эта титульная партия – очень трудная. В двух актах – две совершенно разные Жизели: в первом она живая, во втором – мёртвая. В первом – неиссякаемый источник радости, счастья, улыбка не сходит с лица, всё ей хорошо: и подружки, и мама, и тем более вспыхнувшая любовь к Альберту. Она упивается жизнью, пьёт её огромными глотками. Во втором – смерть. Она – видение. Но не холодная и равнодушная, как повелительница виллис Мирта. Тут вместилось и горе от предательства Альберта, и прощение любимого. И от этого прощения, и от того, что Жизель противостоит Мирте и виллисам, когда они хотят до смерти затанцевать пришедшего на кладбище Альберта, ещё острее та грань – граница двух миров, на которой находится Жизель. И нужно совместить и показать в одном балете эти два мира – реальный и потусторонний, трагический и лирический; показать, как Жизель из наивной и доверчивой девочки превращается в озарённую неземной мудростью женщину, которая подчиняется чужой воле, прощает предательство любимого и полностью принимает свою судьбу. А между этими двумя мирами – страшный мост: сцена сумасшествия. Вот как её станцевать девятнадцатилетней девочке, у которой и опыта-то жизненного ещё нет?

Тамара Леонидовна много говорила о Жизели с Викой. Она видела, какие прекрасные у неё линии, выразительные руки, красивые стопы – и этим она привлекает с первого взгляда. Но этого, увы, недостаточно для Жизели.

Сейчас они репетировали первый акт, и Тамара Леонидовна всё думала, как же объяснить Вике, что значит «сердце болит», каково это. Вчера она пыталась донести до ученицы мысль про «прихватило сердце» и «боль разрывающую», но по Викиным глазам видела: не понимает. «Ладно, сейчас дойдём до этой сцены и ещё подумаем».

А пока крестьянка Жизель танцует с постучавшим в её хижину графом Альбертом, которым очаровывается всё больше. Их танец – лёгкий и радостный. Жизель не сводит глаз с Альберта, она покорена. Соперник – лесничий Ганс – докучает девушке, но граф прогоняет его. Однако Ганс вернётся, чтобы бросить вызов Альберту, чтобы разоблачить его: «Не верь ему, любимая! Он обманывает тебя». Ганс трубит в охотничий рог. Появляются герцог, невеста графа Батильда, их свита. Альберт застигнут среди виноградарей, да ещё и в крестьянском наряде, в который он переоделся шутки ради. Он вынужден выкручиваться. С лёгкостью повесы на вопрос невесты, во что он одет, сочиняет какую-то историю: «Да это так, ерунда». Склоняется над рукой Батильды. И тут к ним раненой птицей кидается Жизель: для неё всё происходящее непостижимо. Она потрясена коварством возлюбленного. Ошеломлённая таким предательством, Жизель расталкивает их, оттаскивает друг от друга. Каждое её движение – вскрик, вопль, боль. Альберт перед Батильдой оправдывается, отпирается: мол, это лишь каприз, ничего серьёзного. Невеста одаривает его презрительным взглядом и отворачивается: «Вы подлец и лгун, граф». Мир для Жизели вмиг рушится.

– Девушка в отчаянии. Ничего нельзя поправить. Она теряет рассудок, – Тамара Леонидовна в очередной раз рассказывает Вике. – Её взгляд помутился, как и рассудок. Движения становятся бессвязными, обрывистыми. Она уже с распущенными волосами.

Педагог вытащила шпильки и распустила Викины волосы по её плечам, взяла за руку и подвела к зеркалу:

– Смотри на себя в зеркало. Ищи в нём ответы. Ты увидишь.

Тамара Леонидовна сама смотрит на своё отражение, стоя рядом с Викой:

– Вот Жизель пытается вспомнить былое счастье, и лицо озаряется светом.

Вика глядит на Тамару Леонидовну во все глаза, и ей кажется, что свет, исходящий сейчас от неё, заполнил весь зал.

– Но он тут же меркнет, когда врывается реальность, – продолжает рассказывать Тамара Леонидовна, – и девушка вся сникает. Руки повисают, как плети, ноги заплетаются. Жизнь по капле уходит из Жизели.

Вика слушает педагога, вникает, смотрит на неё. И вдруг в какой-то момент, враз, в ней соединяются роль, образ и её собственная жизнь. Как те самые два мира – реальный Викин и вымышленный Жизели. Ещё вчера на репетиции этого не было, а сегодня уже есть. Преданная Жизель и преданная Вика. Она опять вспомнила Кирилла и Аллу, статью в газете, толпу зевак, которые с любопытством слушали их вчерашний разговор в коридоре. Обида от несправедливости, от лжи друзей снова причиняет боль. То, что это вообще-то она предала Кирилла, променяв его на Игоря, не берётся во внимание. Если и было поначалу чувство вины перед Кириллом, то его поступок просто стёр ластиком все угрызения совести. Тем более сейчас выходило, что и влюблённости-то у него никакой не было – он просто использовал Вику, как Альберт – Жизель. Конечно, это было не так на самом деле, и Кирилл – это всё-таки скорее Ганс: наговорил это всё корреспонденту от своей боли и обиды. Но Вике сейчас не хотелось думать об этом. Её волновала она: её предали, её обидели, её оговорили. Вот это чувство она холила и лелеяла: она его, как пожар, раздувала. Его она и начала танцевать. Глядя на себя в зеркало.

Брови Тамары Леонидовны медленно ползли вверх. Она молчала, уперев руку в подбородок, и не делала ни единого замечания, боялась спугнуть ту трагедию, которая разыгрывалась на её глазах. Даже придирчивый обычно партнёр замер и наблюдал сцену сумасшествия Вики. И потом тихо произнёс: «Ничего подобного я не ожидал».

С этого момента всё изменилось. Жизель у Вики пошла. До премьерного спектакля оставался месяц. И два месяца – до гастролей на сцене Музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко в Москве.

Глава 22

– Ты в курсе, что у нас с тобой сегодня по счёту сорок пятое собрание – середина обязательного девяностодневного пути? – Антон протянул Илье банку растворимого кофе, переступая порог его квартиры.