Эхо Преисподней

В другой раз, его жертвой стала молодая девушка, что шла из соседнего села, он застал её на берегу реки, когда она умывалась после работы. Она взглянула на него и увидела лишь зверя, который шел её убить. Она крикнула от ужаса, но он не услышал, он уже не слышал человеческих слов. Он был лишь охотником, она лишь добычей.

Отголоски Прошлого

Ночь, обычно окутывающая Иерихона плотным, непроницаемым мраком и безумием, словно темная, липкая паутина, на этот раз казалась немного иной, словно она сама была поражена некой странной, необъяснимой тревогой. Проклятие, словно голодный, уставший зверь, на мгновение ослабило свою цепкую хватку, оставив ему крошечный просвет в сознании, словно узкую щель в темной, сырой пещере, через которую пробивался слабый, дрожащий луч света, неуверенно освещая его мрачный внутренний мир. После очередного убийства, после той кровавой, жестокой вакханалии, что развернулась у тихого берега реки, когда он лишил жизни молодую девушку, чья жизнь только начиналась, он остался стоять посреди мрачного, безмолвного леса, тяжело дыша, словно измученный, загнанный зверь, уставший от бессмысленной охоты. Но, в отличие от зверя, в его душе не было ни удовлетворения, ни чувства победы, ни даже покоя, лишь жгучая, нестерпимая боль, словно раскаленным железом прижгли его сердце. Проклятие отступило на одно-единственное, мимолетное мгновение, словно дав ему крошечный шанс на спасение, и его разум, словно пробудившись от кошмарного, бесконечного сна, начал медленно, с трудом возвращаться к реальности, а вместе с этим возвращалась и его память, его прежняя, счастливая жизнь, которая казалась ему сейчас далекой, словно сказка, которую он читал давным-давно.

В его голове, словно старые, пожелтевшие фотографии, начали всплывать образы, словно кадры из старого, потертого фильма: залитое ярким солнцем, бескрайнее поле, простирающееся до самого горизонта, запах свежескошенной травы, терпкий и сладкий одновременно, неумолчное пение птиц, звонкий, заливистый смех детей, резвящихся на лужайке. Он увидел себя, молодого, беззаботного и счастливого, бегущего по полю, босоногого, с соломенной шляпой, небрежно нахлобученной на голову, а за ним, смеясь, бежала его мать, ее лицо, такое доброе и ласковое, светилось изнутри теплой, лучезарной улыбкой, а ее глаза, карие и светлые, смотрели на него с безграничной любовью, словно в них был заключен весь мир. Он помнил ее теплые, ласковые руки, которые нежно обнимали его, ее нежный, мелодичный голос, который пел ему колыбельные перед сном, ее запах свежеиспеченного хлеба и душистых трав, который всегда царил в их маленьком, уютном доме. Он помнил, как они вместе работали в поле, собирая обильный урожай, как вечерами сидели у камина, слушая захватывающие сказки и старые, мудрые истории, которые она рассказывала ему, ее голос звучал, словно музыка. Эти воспоминания были такими яркими, такими живыми, словно он мог почти физически почувствовать тепло ее рук, ее нежные объятия, ее мягкие поцелуи, словно он вернулся в то беззаботное, счастливое время.

Эта внезапно нахлынувшая волна воспоминаний пронзила его сердце, словно острый, закаленный клинок, вызывая в нем такую сильную, нестерпимую боль, что он едва сдержал громкий крик, словно раненый зверь. Ему казалось, что его сердце сейчас разорвется на мелкие осколки, что он больше не сможет выносить этого нестерпимого, душераздирающего контраста между тем, кем он был когда-то, и тем, во что он превратился сейчас, между светом и тьмой, между любовью и ненавистью. Он понял, что в нем все еще осталась крошечная, почти незаметная искра человечности, которая продолжала тлеть под толстым слоем пепла проклятия, не давая ему полностью погрузиться в пучину безумия, не давая ему окончательно превратиться в монстра. И эта искра боли, эта искра памяти, стала его проклятием и его спасением одновременно, она давала ему надежду на возвращение, но в то же время мучила его невыносимым осознанием того, кем он стал, осознанием того ужаса, который он причинил ни в чем не повинным людям.

Он вспомнил, как его звали раньше, как его называли дома – Иерихон, сын простого фермера, любивший тепло солнца и свежий запах скошенной травы, а не Иерихон, проклятый маньяк, несущий на своем челе печать смерти, внушающий ужас и страх. Он помнил, как он любил животных, как он заботился о своем скоте, как он дружил с деревенскими мальчишками, как они вместе играли, смеялись и мечтали о будущем. Он помнил, как он мечтал стать лекарем, чтобы помогать людям, чтобы спасать их от болезней и страданий, а не отнимать их жизни, как он стал сейчас, он помнил, как он хотел быть добрым, справедливым и честным человеком. Он был добрым, честным, отзывчивым юношей, полным надежд и мечтаний, пока проклятие не ворвалось в его жизнь, как незваный гость, не разрушив все, что ему было так дорого, не лишив его всего, не превратив его в монстра, которому нет места среди людей, обреченного на вечные страдания и муки.

– Мама… – прошептал он, его голос звучал хрипло и надтреснуто, словно он не говорил годами, а слова, словно осколки стекла, царапали его горло. – Мама… где ты сейчас? Почему ты оставила меня одного в этом ужасном мире?

Он посмотрел на свои руки, которые были измазаны кровью, на свои пальцы, которые превратились в острые, хищные когти, и отвернулся, не в силах больше смотреть на это отвратительное, ужасное зрелище, наглядное доказательство того, во что он превратился. Он опустился на колени, словно сломленный, побежденный воин, не в силах больше сдерживать горькие слезы, которые рекой катились по его щекам, смывая с них грязь и кровь, пытаясь смыть с себя ужас и вину. Он не был способен ни на что, кроме как плакать, он не мог ничего поделать. Он плакал от отчаяния, от бессилия, от нестерпимой боли, от ужасного осознания того, что его жизнь была загублена, что он был обречен на вечные страдания, что он был проклят.

Иерихон закрыл глаза, пытаясь заглушить боль воспоминаний, но образы его прошлой жизни, словно навязчивые, неумолимые призраки, преследовали его, не давая ему покоя, не давая ему шанса на спасение. Он снова увидел свою мать, ее теплую, нежную улыбку, ее добрые, ласковые глаза, ее мягкие, успокаивающие руки. Он словно слышал ее голос, который, словно эхо, звучал в его голове, настойчиво повторяя его имя:

– Иерихон, сынок мой, – говорила она, ее голос звучал мягко и нежно, словно журчание лесного ручья. – Ты всегда должен быть добрым и честным. Ты должен помогать людям, ты должен защищать слабых, ты не должен позволить тьме завладеть твоей душой. Ты должен всегда идти по пути света.

Эти слова, словно острые, раскаленные стрелы, пронзили его сердце, вызывая в нем еще большую боль, еще большее отчаяние, словно они были его приговором. Он понимал, что он предал свою мать, что он предал свои мечты, что он опустился на самое дно, что он стал тем, кем она так боялась, что он стал монстром, которому нет места среди людей.

Он вспомнил один из тихих вечеров, когда он сидел рядом с матерью у потрескивающего камина, читал старую, потертую книгу, рассказывающую о темных силах. Он тогда, будучи еще маленьким мальчиком, спросил ее, что такое проклятие, а она, задумчиво посмотрев в огонь, ответила ему, что проклятие – это не просто слова, а темная, коварная сила, которая способна поглотить человека, словно трясина, лишить его воли, превратить его в орудие зла, в послушную марионетку. Она сказала ему, что самое страшное проклятие – это то, которое живет внутри человека, которое заставляет его причинять боль другим, которое лишает его человечности, которое отравляет его душу.

– Сынок, – сказала тогда мать, ее голос звучал тихо и серьезно, а глаза полны печали. – Никогда не позволяй этой тьме проникнуть в твое сердце. Никогда не позволяй ей овладеть тобой. Ты всегда должен оставаться добрым и справедливым, ты должен всегда бороться за добро, даже если тьма будет сильнее, даже если она будет казаться непобедимой. Ты должен помнить, кем ты был когда-то.

Эти слова, словно предостережение, теперь терзали его, причиняя ему невыносимую боль, напоминая о том, как он опустился. Он понимал, что он не смог справиться с тьмой, что он сам стал частью этой тьмы, что он стал тем, против чего боролась его мать, что он стал тем проклятием, от которого она пыталась его защитить.

– Мама, – прошептал он вновь, его голос был полон отчаяния и мольбы. – Я не смог… я не смог… я стал монстром, я стал тем, кого ты так боялась.

Он попытался бороться с проклятием, но это было все равно что бороться с невидимой, но всепоглощающей стеной. Он чувствовал, как тьма вновь начинала окутывать его, словно зловещий саван, как зуд под кожей становился сильнее, словно его пожирали заживо, как его глаза вновь начинали гореть зловещим, пугающим желтым огнем, словно в них поселилось само пекло. Он знал, что это затишье было лишь временным, он знал, что проклятие вскоре вновь завладеет им, заставит его снова убивать, снова страдать, снова погружаться в бездну отчаяния.

Но в самой глубине его истерзанной души, как слабый, дрожащий огонек, еще тлела искра надежды, словно огонек в темном, беспросветном туннеле. Надежда на то, что когда-нибудь он сможет избавиться от проклятия, надежда на то, что он сможет вернуть себе свою человечность, надежда на то, что он сможет искупить свою вину за все свои злодеяния, надежда на то, что тьма не победит свет. И именно эта слабая надежда не позволяла ему полностью сдаться, не позволяла ему погрузиться в бездну безумия, не позволяла ему полностью превратиться в монстра, которым он так боялся стать. Именно эта надежда давала ему силы жить дальше.

Он посмотрел на луну, которая теперь полностью показалась из-за туч, и увидел ее бледный, холодный свет, освещавший мрачный, молчаливый лес. Он почувствовал, как ветер, словно сочувствуя его страданиям, нежно коснулся его лица, словно пытался утешить его, подарив ему хотя бы мимолетное облегчение. И в этот момент он понял, что он не одинок, что даже в самой густой, непроглядной тьме есть место для надежды, что даже самое страшное, самое древнее проклятие можно победить, если не терять веру в себя, если не давать тьме овладеть своей душой, если не забывать того, кем ты был когда-то, если помнить добро, которое было в его жизни. Иерихон, проклятый маньяк, на мгновение вернулся в себя, и это мгновение было его спасением, его единственным шансом на искупление, на возвращение света в свою жизнь. Но борьба только начиналась, это был лишь крошечный проблеск света, который еще нужно было раздуть в яркое пламя.

Столкновение с Состраданием

Лес, словно старый, измученный зверь, затаился в ночной тиши, погруженный в гнетущую атмосферу безмолвия, нарушаемую лишь редкими, едва слышными вздохами ветра, гулявшего между спящими деревьями, словно вздыхающего от усталости и печали. Луна, словно бледный, призрачный глаз, с высоты небес наблюдала за всем происходящим, ее свет, казалось, просачивался сквозь плотные ветви деревьев, скользил по мокрой от росы траве, словно искал что-то потерянное или сокрытое от глаз. Иерихон, после своего краткого, болезненного просветления, вновь ощущал, как проклятие медленно, но верно, с неумолимой силой завладевает его измученным разумом, словно змея, обвивающая его своим холодным, смертоносным телом. Зуд под кожей становился нестерпимым, превращаясь в пытку, его глаза вновь начинали гореть зловещим, нездоровым желтым огнем, словно в них вспыхнуло пламя преисподней, а в голове снова начал звучать навязчивый, шепчущий голос, словно темные демоны перешептывались между собой, настойчиво подталкивая его к новой, кровавой охоте, на новые злодеяния. Он знал, что он должен был идти, что проклятие не оставит его в покое, что оно неумолимо тянуло его в бездну, но в этот раз, в отличие от предыдущих, он не чувствовал слепой, животной ярости, не чувствовал неутолимой жажды крови, лишь жгучую, мучительную тоску. В нем оставалось горькое, разъедающее чувство отвращения к самому себе, к тому, во что он превратился, оставалось мучительное, невыносимое осознание того, что он не является хозяином своего тела, что он не является хозяином своей души, что он всего лишь марионетка, чьи нити тянет невидимая, темная сила. И это осознание, словно ядовитый, смертоносный змей, терзало его изнутри, не давая ему ни покоя, ни мгновения передышки, отравляя каждый его вздох, каждую его мысль.

Он брел по лесу, словно сомнамбула, повинуясь невидимой, могущественной силе, которая вела его, словно куклу на ниточках, не давая ему шанса на спасение. Его ноги несли его вперед, против его собственной воли, против его собственных желаний, его разум был затуманен, словно его накрыла плотная пелена тьмы, но инстинкты работали на полную мощность, направляя его, как бездушную машину. Он чувствовал, что его жертва близко, что она уже совсем рядом, и зуд под кожей становился все более невыносимым, словно миллионы раскаленных игл пронзали его плоть, вызывая адскую боль. Он знал, что скоро произойдет что-то, что изменит его жизнь, что это столкновение станет судьбоносным, но он не знал, что именно, и от этого незнания он ощущал невыносимое давление в груди. Он шел, словно навстречу своей судьбе, навстречу неизбежному, в ловушку, которую он сам себе поставил, и из которой он уже не мог вырваться.

И вот, среди мрачных, молчаливых деревьев, на узкой, извилистой тропинке, он увидел ее. Сару. Девушку с длинными, толстыми косами цвета спелой пшеницы, сплетенными в тугую косу, с большими, ясными глазами, полными доброты, света и невинности, словно в них было заключено все тепло солнца, все его добро, вся его нежность, словно они были окном в рай, в светлый, добрый мир. Она шла по тропинке, не подозревая о том, что ее ждет, не подозревая, что на нее надвигается тьма, что на ее пути встал не просто человек, а чудовище, одержимое древним проклятием. Она казалась такой хрупкой, такой беззащитной, такой невинной, словно ангел, спустившийся с небес, и ее безмятежность вызывала в нем одновременно и нестерпимую боль, и жгучее отчаяние, словно напоминая ему о том, кем он когда-то был, и кем он уже никогда не станет. Он знал, что он должен был убить ее, что проклятие неумолимо требует ее крови, что он должен был лишить ее жизни, но в то же время он чувствовал, что он не хочет этого делать, что он не хочет отнимать жизнь у этого светлого, доброго создания, что он не хочет причинять ей ни малейшего вреда.

Он почувствовал, как проклятие дергает его, словно злая, невидимая сила тянет его за невидимые нити, требуя крови Сары, требуя ее страданий, словно он был марионеткой в руках темного кукловода. Он поднял руку, и его пальцы, превратившиеся в острые, хищные когти, заискрились в бледном, призрачном лунном свете, словно готовые разорвать ее плоть, словно они были сделаны из самого ада. Он увидел в ее глазах страх, неподдельный, пронзительный ужас, который он не раз видел в глазах своих обреченных жертв, но в этот раз, он увидел что-то совершенно иное, что-то, что тронуло его за самое сердце, что-то, что заставило его на мгновение остановиться, что-то, что вернуло ему часть его человечности. Он увидел в ее глазах не только животный, первобытный страх, но и сострадание, и жалость, и непостижимое понимание, словно она видела в нем не только монстра, но и страдающую, измученную душу, плененную тьмой. И это непостижимое, невыразимое чувство разорвало его душу на части, словно острый, раскаленный нож, нанося ему смертельную рану.

Сара, увидев его, отшатнулась назад, словно отступив от самой смерти, ее сердце бешено колотилось в груди, словно пойманная, трепещущая птица, пытающаяся вырваться из клетки. Но она не убежала, она не побежала, не закричала, она стояла, словно парализованная, не в силах сделать ни шага, не в силах отвести от него свой испуганный взгляд, словно ее ноги приросли к земле от ужаса. Она не кричала, не звала на помощь, словно слова застряли у нее в горле, словно у нее отняли голос. Она просто смотрела на него, и в ее глазах, помимо страха, читалось непонимание, жалость, и даже какое-то странное, необъяснимое сочувствие, словно она чувствовала его боль, словно она разделяла его страдания. Она, казалось, видела не просто монстра, одержимого жаждой крови, а страдающего, измученного человека, пленника тьмы, борющегося со своим проклятием.

– Что… что ты такое? – прошептала она, ее голос дрожал от страха, словно осенний лист, дрожащий на ветру. – Ты… ты ведь не чудовище, правда? Ты человек?

Иерихон услышал ее слова, словно через толщу мутной воды, они были тихими, слабыми, но при этом они каким-то образом достигли его сердца, пронзив его болью, тревогой и отчаянием. Он понял, что Сара видит в нем не только зверя, не только монстра, но и человека, и это осознание вызвало в нем такую сильную бурю противоречивых чувств, что он не знал, что делать, как себя вести. Он попытался ответить ей, попытался сказать ей, что она должна бежать, что он опасен, но его голос не повиновался ему, он мог лишь издать хриплый, нечленораздельный звук, словно раненый зверь.

– Беги… – прохрипел он, его голос звучал, словно из могилы, пропитанный невыносимой болью и мукой, словно слова были пропитаны ядом. – Беги… пока не поздно…

Это были слова, которые он произнес против своей воли, против воли самого проклятия, слова, которые он произнес не для того, чтобы ее напугать, а для того, чтобы ее спасти, чтобы оградить ее от своей темной сущности. И в этот момент он понял, что он все еще не потерян, что в нем еще есть крошечная искра надежды, что в нем еще тлеет частица человечности, которая борется со тьмой.

Сара не двигалась, она продолжала смотреть на него, не отрывая от него своего взгляда, и в ее глазах читалось смятение, удивление и, как ни странно, сочувствие, словно она чувствовала его страдание.

– Почему? – спросила она, ее голос теперь звучал тверже, хотя в нем еще слышался отголосок страха, а глаза были полны слез. – Почему ты хочешь меня убить? Разве я сделала тебе что-то плохое? Разве я заслужила такую участь?

Иерихон замолчал, его охватило отчаяние. Он не знал, что ей ответить, он не мог ей ответить. Он не мог объяснить ей суть проклятия, он не мог рассказать ей о своей боли, о своем отчаянии, о своей внутренней борьбе. Он лишь чувствовал, что он не хочет ее убивать, что он не хочет причинять ей вред, что он хочет ее спасти, защитить ее от себя, от своего проклятия. Но он знал, что он не может этого сделать, что проклятие слишком сильно, что оно не оставит ее в покое, что она обречена на страдания.

Он вновь попытался сказать ей, чтобы она убегала, чтобы она бежала от него, но вместо слов из его горла вырвался лишь болезненный стон, полный боли, отчаяния и муки, словно его терзали демоны. Он схватился за голову, словно пытаясь сдержать бурю, которая бушевала в его измученном разуме, словно пытался удержать ее своими руками. Проклятие разрывало его на части, тянуло его в разные стороны, словно невидимые цепи, и он чувствовал, что он скоро не выдержит, что он скоро сдастся, что он не в силах больше бороться.

Сара, видя его мучительные страдания, сделала шаг вперед, словно пытаясь ему помочь, словно инстинкт толкнул ее к нему.

– Тебе больно? – спросила она, ее голос был полон сочувствия и понимания, а слезы катились по ее щекам. – Что с тобой происходит? Что за проклятие терзает тебя?

Иерихон отпрянул назад, словно от огня, словно ужаснулся ее доброте, не в силах поверить в то, что она говорит, не в силах поверить в ее сострадание. Неужели она не боялась его, разве она не видела, во что он превратился, разве она не чувствовала его темную сущность? Неужели она видела в нем не только монстра, но и человека, пленника ужасной тьмы? Он не понимал ее сострадания, но чувствовал, что оно согревает его измученную душу, словно луч света в темном, холодном царстве, словно глоток чистой воды в пустыне.

– Не подходи… – прохрипел он, его голос звучал теперь сильнее, чем раньше, но все равно был полон боли и отчаяния. – Я… я могу тебе навредить, я могу убить тебя.

Сара покачала головой, словно отрицая его слова, ее глаза были полны слез, но в них не было страха, лишь сочувствие, понимание и какое-то странное, необъяснимое доверие.

– Нет, – сказала она. – Я не боюсь тебя, я не верю, что ты способен на зло. Я вижу, что ты страдаешь, что ты не хочешь этого делать, что ты борешься с собой. Я чувствую твою боль, я чувствую твое отчаяние. Я верю в тебя.

Эти слова, словно бальзам на рану, коснулись его измученного сердца, словно нежное прикосновение, и он почувствовал, что он больше не одинок в своей борьбе, что есть кто-то, кто его понимает, кто видит в нем не только монстра, но и страдающего человека, кто разделяет его боль, его страх. Но в то же время он чувствовал, как проклятие вновь набирает свою зловещую силу, как тьма вновь начинает окутывать его, как его воля слабеет, как он вновь становится марионеткой тьмы.

Он сделал нерешительный шаг вперед, его глаза горели зловещим желтым огнем, а когти на его руках вновь заискрились в бледном, призрачном лунном свете, напоминая о его звериной сущности. Он знал, что он должен был убить ее, что проклятие неумолимо требует ее жертвы, что он не может ей сопротивляться, что он обречен на вечные муки.

Сара, увидев это, сделала вдох, закрыла глаза, словно готовясь к смерти, но не отвернулась, не убежала, словно приняла свою судьбу. Она стояла на месте, словно ожидая своей участи, словно принимая неизбежное, но в ее глазах не было ненависти, лишь принятие, смирение, и даже какое-то странное, непостижимое прощение, словно она готова была пожертвовать своей жизнью, чтобы помочь ему.

И в этот момент, когда он уже был готов нанести смертельный, последний удар, воспоминание о своей матери, о ее добром лице, о ее ласковых глазах, о ее нежных руках, вновь пронзило его разум, словно яркая вспышка света, разгоняющая тьму. Он увидел ее лицо, такое доброе, светлое и ласковое, услышал ее голос, полный любви, нежности и заботы, и почувствовал, как его сердце вновь наполняется нестерпимой болью, горьким отчаянием и жгучей виной. Он вспомнил ее слова, ее наставления, ее мечты, и он понял, что он не должен сдаваться, что он должен бороться до конца, что он должен найти в себе силы противостоять проклятию, что он должен спасти Сару.

– Неееееееет! – закричал он, его крик был полон невыносимой боли, жгучей муки, отчаяния, он вложил в него всю свою силу, всю свою волю, всю свою человечность. – Я не хочу… я не хочу тебя убивать! Я не хочу причинять тебе боль!

Он отпрянул назад, словно от огня, и упал на колени, не в силах больше сдерживать бурю чувств, которые рвали его на части, словно невидимые демоны. Он был словно раненый, измученный зверь, мечущийся в агонии, раздираемый на части двумя противоположными, могущественными силами, словно его душа разрывалась надвое. Проклятие тянуло его к убийству, к тьме, а его человечность, его надежда, тянула его к спасению, к свету, и в этой жестокой, беспощадной борьбе он был обречен на вечные страдания.

Сара, открыв глаза, увидела его мучительные страдания и вновь сделала шаг вперед, словно готовая ему помочь, словно ангел, пришедший на помощь пленнику тьмы. Она протянула к нему свою нежную, дрожащую руку, словно предлагая ему спасение, словно предлагая ему свою любовь, свое сострадание, свою надежду. И в этот момент, между тьмой и светом, между проклятием и надеждой, между страхом и состраданием, между смертью и жизнью, произошла решающая битва, которая могла изменить все, которая могла решить его судьбу.

Надежда в Тени

Лес, словно завороженный свидетель, замер, прислушиваясь к каждому шороху, каждой капле росы, словно затаив дыхание, наблюдая за происходящим с какой-то странной, почти мистической тревогой. Ветер на мгновение стих, перестал метаться между деревьями, словно устав от своего вечного странствия, и даже луна, казалось, стала светить ярче, ее бледный свет, словно прожектор, желая увидеть, чем закончится эта странная, непредсказуемая, почти сверхъестественная сцена, разворачивающаяся на лесной тропе. Иерихон, упав на колени, тяжело дышал, словно измученный, загнанный зверь, его грудь вздымалась и опускалась, его тело содрогалось от мучительной, изнурительной борьбы, которая происходила внутри него. Он чувствовал, как проклятие на мгновение отступает, словно давая ему передышку, словно предоставляя ему крошечный шанс на спасение перед новым, еще более жестоким, еще более беспощадным натиском, словно ураган затихал перед тем, как обрушиться на него с новой силой. Он понимал, что он не победил, что он лишь на миг одержал верх над тьмой, что он всего лишь оттянул неизбежное, но он также чувствовал, что он больше не одинок, что рядом с ним есть тот, кто видит в нем человека, кто видит в нем добро, кто готов ему помочь, кто готов его спасти. И это чувство, словно крошечный, дрожащий огонек, согревало его измученную душу, давая ему силы продолжать борьбу, давая ему веру в то, что он не окончательно потерян.

Сара, протянув к нему свою нежную, дрожащую руку, смотрела на него с глубоким состраданием и искренней тревогой, ее глаза были полны слез, но в них не было ни малейшего намека на страх, лишь непоколебимая вера в его человечность, в его доброту, в его способность противостоять тьме. Она видела его боль, его мучительные страдания, его глубокое отчаяние, и ее сердце, словно хрупкий сосуд, разрывалось от жалости к этому несчастному пленнику тьмы, к этому измученному человеку, попавшему в ужасную ловушку. Она не понимала всей глубины его проклятия, не понимала, почему он стал таким, почему он был обречен на эти ужасные муки, но она чувствовала, что он не чудовище, что в нем еще осталось что-то доброе, что-то человечное, что-то светлое, что ждет своего освобождения, и это чувство заставляло ее оставаться рядом с ним, не смотря на весь ужас и на всю опасность, не смотря на то, что он мог причинить ей боль.